Право, личность и государство в идейном наследии русских либералов

Игорь КЛЯМКИН:

Добрый вечер, коллеги. Сегодня мы встречаемся  с Анджеем Валицким, крупнейшим исследователем русской общественной мысли. Формально эта встреча  приурочена к выходу его книги «Философия права русского либерализма». В ней рассматривается либеральная  правовая мысль в России конца XIX — начала ХХ века в  соотнесении с западной философией права того времени. Речь идет о таких фундаментальных проблемах, как  связь  права и свободы, права и нравственности, права и интересов (прежде всего, экономических), права и  государства, права и политики.

Мы попросили профессора Валицкого  сосредоточить внимание на трех вопросах. Хотелось бы, чтобы через наследие шести мыслителей прошлого,   о которых повествуется в книге, и три из которых  входили в кадетскую партию, мы вышли и на наши современные проблемы.  И, прежде всего, на ту из них, что была  поставлена одним из этих мыслителей, а именно Богданом Кистяковским. Я имею в виду отмеченный им в «Вехах» факт неправового сознания русской интеллигенции.  Думаю, что проблема эта сегодня  еще более актуальна, чем  сто лет назад.

Предоставляю слово нашему польскому гостю. Пожалуйста, Анджей Валицкий.

Анджей ВАЛИЦКИЙ (член Польской академии наук, профессор ряда университетов  США и Европы):

«Представители русской либеральной мысли первыми в Европе выступили за право каждого человека на достойную жизнь»

Я приехал в Россию на Герценовскую конференцию и только вчера узнал, что «Либеральная миссия» ожидает от меня выступления по трем вопросам. Начну с первого вопроса: в какой степени либерализм в России связан с философией права?

Прежде всего, замечу, что моя книга ставит вопрос  о  центральном месте права в либерализме как таковом, а не только в русском либерализме. Но, конечно, имеется в виду не право, понимаемое как право государства с точки зрения юридического позитивизма, а право, отвечающее классической либеральной идее права, которая определяет его как индивидуализацию общественных отношений. То есть предполагает возникновение правового субъекта с определенными границами свободы, которые необходимо соблюдать. И в данном отношении право очень важная часть либерализма.

Об этом нередко забывают те, кто отождествляет либерализм со свободным рынком. Но в начале XIX века для либералов было совершенно очевидно, что приоритетно именно право, а не свободный рынок. Может быть, здесь есть апологеты свободного рынка, я не хочу никого обидеть, но совершенно ясно, что не государство выступало главным врагом либерализма в пору его возникновения и становления. Либерализм  был философией  освобождения личности от зависимости не от государства, а от разных традиционных структур, которые ограничивали и просто пресекали мобильность  и по вертикали, и по горизонтали. Либерализм был философией раскрепощения общества –  он выступал против гильдий, против цехов, против прикрепления к земле, против невозможности менять профессию. Государство же — рациональное, бюрократическое — везде, а не только в России, считалось союзником либерализма. Говорили даже, что враг либерализма не государство, а феодальные отношения. Вот в чем была сущность либерализма.

Есть и еще одно распространенное заблуждение. Многие сегодня считают, что либерализм всегда был связан с демократией. Да, теперь он связан с демократией, и я не хочу разрывать этой связи. Но вначале он не только не был связан с демократией, но и противостоял ей. Возьмем такой пример. В генеалогии либерализма есть очень важная фигура – это Гоббс, автор «Левиафана». Как же идеолог абсолютизма, полного абсолютизма, государственного абсолютизма может считаться в генеалогии либерализма очень важной фигурой? Но именно так считают, и это правильно.

Либерализм начинается именно с Гоббса, а не с какого-то республиканизма. Когда Гоббсу говорили, что вот в Греции, мол, был свободный республиканский строй, он отвечал: «Какая это свобода, это обязанность служить полису и ничего общего со свободой не имеет». Свобода – это свобода в частной сфере, обеспечиваемая государством, которое эту частную сферу оберегает, хотя и монополизирует сферу публичную.  А республиканизм считался противоположностью либерализма. В республиканизме сутью являлась самоопределяющаяся свободная политическая общность. А в либерализме субъектом свободы было частное лицо, отдельный человек с его частной жизнью. И это очень важно иметь в виду – и вообще, и для понимания особенностей русской либеральной мысли.

Историки этой мысли знают, что в XIX веке в России существовал так называемый этатистский либерализм. Русская «государственная школа» в историографии, Борис Чичерин – все это были этатисты. Они не были сторонниками политической демократии, наоборот, подходили к таким вопросам очень осторожно. Этатистский подход к проблемам либерализма сохранялся в России очень долго именно потому, что Россия была абсолютистской страной. И в то же время в ней сохранялись очень сильные традиционалистские структуры, ограничивающие свободу личности: общинные, религиозные и другие. Вот тот контекст, в котором формировалась в России традиция этатистского либерализма.

Известно, что под ее влиянием находился Сперанский. В 1803 году он противопоставлял  просвещенный абсолютизм самодержавному деспотизму и отнюдь не стремился к полному свержению абсолютизма. Он говорил только, что абсолютизм должен быть ограничен правом. Каким правом? Частным правом. В публичной сфере пусть государство пока сохраняет монополию. Рано или поздно и публичная, общественная сфера тоже станет подлежать какому-то общественному контролю. Но частное право должно было ограничить произвол абсолютной власти. Именно частное право позднее Чичерин считал прообразом и сущностью права как такового. Он полагал, что частноправовая сфера должна быть исключена из-под политической власти суверена. И в этом смысле он был либералом, именно таким вот либералом-государственником в духе Гоббса. Чичерин говорил также о независимости судов и о прочих вещах, но всё это ни в коей мере не было прямой атакой на абсолютистское государство.

Или вспомним, например, К.Д.Кавелина, родоначальника «государственной школы» в русской историографии. В своей статье 1847 года «Взгляд на юридический быт древней России» и в полемике с Юрием Самариным он признавал, что, может быть, смотрел на русское самовластие несколько «европеизированными» глазами. Я не подписываюсь под каждым его утверждением, но, возможно, он хотел убедиться, что развитие самодержавного государства в Московии шло параллельно с процессом освобождения личности. И находил, что Петр Великий, сконцентрировавший в своих руках государственную власть, в то же время впервые в русской истории освободил личность.

До Петра человек на Руси был полностью зависим от традиционалистских структур и не имел никакой возможности самоопределения. При Петре же государство открыло большое пространство для вертикального движения, карьеры, освободив людей от давления традиционалистских структур. Эта кавелинская точка зрения сегодня не слишком популярна, но некоторые современные теоретики консервативного либерализма утверждают, применительно к Англии XVI века, что условием освобождения личности явилось возникновение сильной централизованной власти. Только централизованная власть могла встать над всеми локальными структурами, давящими личность и ограничивающими либо полностью контролирующими жизнь своих членов.

При этом имеется в виду власть, которая  не должна быть отягощена «рескрипциями» (понятие из Э. Бёрка), т.е. традициями. Она должна быть смелой в своем действии, разрушающем традиционалистские ограничения свободы. И она должна быть сильной — не настолько, чтобы подавить всё вокруг себя, но достаточно сильной, чтобы освободить индивидов от власти гильдий, цехов, клира…Это, так сказать, суверенная и централизованная власть, стоящая у истоков эмансипации личности.

Такого рода  рассуждения совпадают, как видим, с позицией Кавелина. Значит, не такая уж странная, не такая обособленная эта позиция, если она встречается и воспроизводится в серьезной современной литературе. Да, параллель между развитием централизованного государства и освобождением личности, на первый взгляд, кажется немного странной. Но если сравнить такую точку зрения со славянофильской идеализацией древнерусского общества, в котором личность вообще не могла существовать как автономная и была на каждом шагу ограничена ритуалами, верой, мировоззрением, предписывавшим правила поведения на все случаи частной жизни, то можно согласиться, что усиление верховной власти и в самом деле влекло освобождение отдельного человека.

В моей книге не сказано о мыслителе, который должен быть упомянут в этой связи. Это Николай Михайлович Коркунов. Известный юрист, он жил во второй половине XIX века, очень сильно повлиял на В.С. Соловьева. Коркунов развил понимание права, утверждая, что всякое право, даже бюрократическое, в какой-то мере расширяет сферу индивидуального сознания, укорененного в каких-то локальных структурах, которые навязывают каждому лицу идейный конформизм. В этом смысле при рациональном праве, даже бюрократическом, обеспечивается хоть какая-то мера личной свободы. Этот учёный полагал, что развитие современного государства — модернизированного, а не традиционалистского — способствует освобождению личности независимо от признания этим государством политических свобод. То есть политических свобод может не быть, но гражданская свобода обеспечиваться.

Затем, конечно, надо сказать о Борисе Николаевиче Чичерине. В моей книге я говорю о нем как о великом мыслителе, самом крупном представителе классического либерализма в России. Чуть ниже я  еще скажу  несколько критических слов по поводу этого понятия «классический либерализм», а пока обращу ваше внимание на некоторые акценты.

Итак, Чичерин считается представителем старого либерализма, т.е. такого, который принципиально против социальных реформ, за полную свободу рыночных отношений. На самом деле это не совсем так. Чичерин не был классическим «фритредером»  именно потому, что он ставил вопросы о приоритетности права. Он видел, что без установления правовых отношений, без правовых рамок рынок не способен создать совершенно необходимые ему социальные связи. Кстати, Мильтон Фридман как-то признался, что он этого не понимал, и что это было его ошибкой.

У Чичерина такой ошибки мы не найдем. Он сознавал приоритетность права и видел, что право как таковое предполагает экономическую свободу. Почему? Потому, что если право понимается не в смысле позитивистском, как система приказов и команд верховной власти, а именно как определение границ свободы, то право как таковое считает субъектом свободы отдельное лицо. Отдельное лицо – это правовой субъект. И в этом смысле право как таковое говорит о том, что свобода должна быть ограничена существенными интересами других лиц. Но она должна существовать и потому, что в этом определении права уже заключается необходимость экономической свободы, ибо  экономическая свобода – это, конечно, очень существенная часть личной свободы. Тем не менее, исходить надо из идеи права, а не из идеи свободы.

Кто является субъектом свободы? Субъектом свободы является человек, индивидуум. А у некоторых неолибералов, апологетов свободного рынка, выходит так, будто субъект свободы это рынок. Не важна свобода человека, важна свобода рынка. А свобода рынка не всегда то же самое, что свобода человека. Иногда рынок, и Джон Стюарт Милль сказал об этом прямо, может и должен ограничиваться во имя свободы отдельного человека. Не был апологетом свободного рынка и русский либерал Чичерин.

Он исходил из того, что именно право, в силу самой своей природы,  разрушает сковывающие индивидуальную свободу традиционалистские структуры и  создает пространство для рынка, причем не ограниченное кем-то пространство. И оно же, право, делает возможной кооперацию  между независимыми лицами.  Поэтому первично право, а не экономика как таковая.

Есть у Чичерина и другие очень важные мысли, о которых я должен упомянуть. И, прежде всего, те, в которых он развивал классические идеи, фиксирующие разницу между правом и нравственностью. Он говорил, что требования нравственности абсолютны, а требования права определенны, и потому правовое определение нравственной обязанности было бы наихудшей тиранией. Нельзя юридическими методами достичь нравственных целей. Такая практика приведет, если воспользоваться более поздним термином, к тоталитарному обществу. Право должно быть подчинено идее справедливости, но справедливости в смысле suum cuique (каждому по его заслугам), а не в смысле caritas, т.е. не в смысле жертвенной любви, не в смысле каких-то абсолютных идеалов.

Таким образом, Чичерин — очень важная фигура в русской философии права. И хотя он противостоял позднейшему развитию философии права в России в том смысле, что концентрировался в основном на гражданских свободах, позднее, в конце жизни, он признал необходимость и конституционных политических свобод. При этом он полностью отрицал социальные  свободы, считая их, как впоследствии и Хайек, дорогой к рабству.

Отсюда следует, что в философии права – перехожу к ответу на второй предложенный нам вопрос — Россия  была не позади Европы, а наравне с ней. Эта философия развивалась  в России  спонтанно и одновременно с развитием европейской философии права. То, что философия права как индивидуальной свободы берет начало от гражданских, а не от политических  прав, — это схема и такого теоретика права, как Т.Х. Маршалл. То есть путь лежит от защиты гражданских прав в смысле частноправовых отношений, это XVIII век в Англии, к политическим правам, которые и в XIX веке еще не были завоеваны полностью, потому что существовала цензовая демократия, и политическими правами пользовалась лишь малая часть населения. И все-таки политические права – это второй этап. А третий, не вытекающий из предыдущего, – это переход от политических прав к правам социальным, т.е.  к обеспечению того, что Владимир Соловьев называл «правом на достойное существование». Я говорю это для того, чтобы показать, что философия права в России и после Чичерина развивалась  в том же направлении, что и в Европе.

Приведу цитату из программной книги английских либералов, изданной в 1902 году, – «Либерализм. Опыт изложения принципов и программы современного либерализма в Англии» Герберта Самуэля, с предисловием лорда Асквита, бывшего министра внутренних дел. Что там написано? Там написано, что «государство обязано использовать свою власть для того, чтобы помогать людям жить достойно». Словно повторение слов Соловьева, которого к тому времени уже не было в живых! Значит, первенство в этом отношении должно принадлежать Соловьеву. Он не мог что-либо заимствовать из этой книги, а вот в Англии знали о его существовании. Разумеется, речь и в данном случае не идет о заимствовании – просто  таково было нормальное, органическое развитие права в Англии, и это был так называемый переход от старого либерализма к  либерализму новому.

Я писал свою книгу в 1980-х годах, и, конечно, тогда я думал, прежде всего, о том, что видел. А видел я то,  что крах реального социализма близок. Когда-то я пришел в ужас от изучения коммунистической утопии, как она изложена в энгельсовских статьях о скачке из царства необходимости в  царство свободы. Это царство свободы понималось как полностью безрыночные, безденежные общественные отношения, когда все подчинено плановому началу. Утверждалось, что сразу после революции товарно-денежные отношения начнут отмирать. То же самое есть и у Маркса. Неправда, что у Маркса не было утопии. Мы найдем ее в «Капитале», когда прочтем главу о перспективах разделения труда. Маркс говорит, что разделение труда в обществе и разделение труда внутри фабрики – разные вещи. Внутри фабрики все рационально, все по плану, и общество должно превратиться в одну большую фабрику. То есть отрицается спонтанное разделение труда в пользу организованного, навязанного сверху. Так что «Капитал» — это не только анализ капитализма, он еще и попытка обоснования утопии.

Я писал свою книгу о либерализме для того, чтобы показать необходимость выхода из реального социализма. И я полагал, что лучше всего действовать не через революцию, а через правовое государство — так, как считали в свое время кадеты.  Что выход из реального социализма не лежит  через политическую борьбу, которая всегда оказывается борьбой за власть, а такая борьба при отсутствии политической и правовой культуры тоже ни к чему хорошему не приведет. И что «дикий капитализм», т.е  борьба за экономическое преимущество,  без правовой культуры ни к чему путному не приведет тоже. Поэтому я сознавал приоритет и насущную необходимость построения правового государства, что предполагает, конечно, демонтаж административно-командной системы. Я был и остаюсь горячим сторонником такого демонтажа.

В то же время я был настолько осторожен, что не позволил себе разделить позицию Хайека, хотя и был ему обязан многими идеями. Я не отрицал возможности эволюции либерализма в направлении социальных ценностей, т.е. в сторону нового либерализма. Эта эволюция началась с Милля в середине XIX века. Потом те же идеи развил Т.Х. Грин, за ним Хобсон и другие. Позже даже Черчилль, будучи лидером либеральной партии в годы правительства Ллойда Джорджа, говорил, что всякому человеку надо обеспечить национальный прожиточный минимум. Он великодушно определял этот минимум как весьма высокий. Потом был план Бевериджа, в котором содержались предложения по созданию в Англии «государства благоденствия». Да, в Англии был и такой идеолог либерализма, как Спенсер, — апологет архаичных идей, согласно которым люди должны терпеть за грехи и пьянство своих предков и даже в третьем поколении должны быть обречены на бедствование. Но то был Спенсер. А главное русло либеральной мысли шло в направлении нового либерализма.

Как же определить место русской либеральной философии права, о которой я говорил, в общей картине? Несомненно, философия права русского либерализма прокладывала дорогу передовым идеям и была частью важного процесса эволюции либерализма после Джона Стюарта Милля. Она отбрасывала какие-то архаичные спенсеровские стереотипы, например, насчет того, что помогать бедным — это, мол, даже не по-христиански. Такие воззрения Спенсера оказали, кстати, сильное влияние на Америку, но не на Англию, не на Европу.

Уже в начале XIX века были заложены основы системы всеобщего страхования, того, что потом развил Беверидж. И это уже был общенациональный консенсус. Черчилль — уже не как либерал, а как консерватор —  в конце Второй мировой войны провозгласил свое знаменитое, что человека следует беречь от колыбели до смерти. Потом было правительство Эттли и курс на построение государства «всеобщего благоденствия». И у данных явлений либеральный генезис, а отнюдь не социал-демократический. Социал-демократы только в 1959 году присоседились к этому. Прежде они не верили в возможность реформирования капиталистического общества, были очень скептичны в этом смысле. А в классическом документе немецкой социал-демократии  – Эрфуртской программе 1891 года даже говорилось о том, что предстоит полное уничтожение рыночных отношений и возврат к «естественной экономике».  Просто жутко читать эту программу Каутского. Только после смерти Энгельса, благодаря Бернштейну, который многим обязан английским либералам, социал-демократия начала движение в том же направлении, что и либеральная мысль. Значит, генезис того, что называется государством «всеобщего благоденствия», —  универсальный, а не социал-демократический. Социал-демократической эта модель государства стала  считаться позднее.

Со временем данную модель приняли все либеральные партии западных стран. Модель, согласно которой людям следует обеспечить какой-то социальный минимум. И в дальнейшем это направление политики постоянно развивалось. В США Джон Дьюи через окружение Рузвельта ввел представление о том, что когда-то существовала политическая олигархия, были политические деспоты, а теперь появились экономические деспоты, и следует с этим решительно покончить. Дьюи стал говорить об эффективной демократии, эффективной свободе. А Джон Ролз с его «Теорией справедливости» — это уже, так сказать, вершина эволюции либерализма, знаменующая завершение определенного этапа его развития.

Если Хайек социальную справедливость полностью отрицал, то для Ролза она – главная идея либерализма.  И  состоит она в том, чтобы создать такое социальное устройство,  которое обеспечивает наиболее высокий уровень социального минимума. Такова позиция Джона Ролза. Ну а затем последовало известно что – нефтяной кризис, крушение реального социализма в Советском Союзе. И еще компьютер, который облегчил глобализацию капитала. То есть территориальные связи перестали ограничивать свободу передвижения капитала, и сложилась либеральная идеология, которую обозначают как смену парадигмы.

Что такое перемена парадигмы? Это внешне ничем не оправданный сдвиг, когда люди сразу начинают думать по-другому. Не потому, что накопились эмпирические доказательства. Просто меняется стиль мышления. Появился неолиберализм, и теперь мы часто  говорим о либерализме так, как будто он всегда был против каких-то социальных реформ, против социального минимума.  Но это — просто издевательство над историей. И я очень рад, что моя реконструкция процесса развития русского либерализма показывает: не только на Западе, но и в России  либерализм тоже защищал социальные ценности, и что   иногда русская либеральная мысль была здесь даже на передовых позициях, как в случае Вл. Соловьева.

Правда, в данном случае  следует прояснить одно недоразумение. Мне приходилось слышать,  что я считаю Соловьева либералом без всяких на то оснований. Но я и не считаю Соловьева либералом, а считаю либеральной лишь его философию права. Это разные вещи. Наполеон не либерал, но Кодекс Наполеона классический образец либеральной философии права. И в данной области  либералом может быть и  религиозный мыслитель.  Я, повторяю,  никогда не причислял Соловьева с его теократической утопией к либералам, но он внес большой вклад в развитие так называемого нового либерализма, который не следует смешивать с неолиберализмом.

Ну, а теперь последний вопрос: какое значение может иметь учение русских либералов сегодня, при современной ситуации в России? Я полагаю, в частности, что люди, которые слишком поверили в неолиберальную версию либерализма, после кризиса 2008 года должны, может быть, пересмотреть свои взгляды. И русские философы начала XIX века способны в этом помочь: их  аргументы  помогают преодолеть чувство, что человек, который начинает мыслить в социальных категориях, предатель по отношению к либерализму. Нет, он отнюдь не предатель, он возвращается к  традиции либерализма, которая  до середины 70-х годов прошлого столетия была главной, была доминирующей.

Как можно пропагандировать эту философию?

Конечно, если бы Россия не пошла в свое время по большевистскому пути, а развивалась демократически, задача была бы много проще. Но она по этому пути пошла, идеи русских правоведов были забыты, а сейчас поднять их престиж очень непросто. Дело осложняется еще и тем, что нет к ним интереса и на Западе.

Я много лет жил в Америке и мог наблюдать, как Запад все больше  замыкается  в себе. Появляются книги, в том числе в серии Cambridge History of Philosophy, в предисловиях к которым говорится, что это история всемирной политической философии, притом что Россия и  восточноевропейские страны здесь полностью игнорируются. Нет места для мыслителей этих стран и в университетских программах. Поэтому то, о чем я говорю, невозможно сделать сегодня фактом мировой культуры. А это накладывает свой отпечаток и на интеллектуальную атмосферу в России.

Что в таком случае остается? Остается писать статьи и книги и пытаться их публиковать. Это такая медленная работа,  цель которой хоть что-то донести до мирового сообщества правоведов. Но я не жду какого-то переворота, если кто-то прочтет какую-то книгу, какую-то статью и придет к выводу, что он был невеждой. В этом смысле я пессимист.

Спасибо большое за внимание.

Игорь КЛЯМКИН:

Спасибо и вам, Анджей. Больше всего меня вдохновило, что новый либерализм, по крайней мере, как интеллектуальное течение, возник у нас в лице Владимира Соловьева на несколько лет раньше, чем в Англии. Говорю вполне серьезно. И потому, что либерализм считается России чуждым, и потому, что наличие собственной либеральной интеллектуальной традиции избавляет нас от дискомфорта подражания чужому.

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

Это хорошо, если так.

Игорь КЛЯМКИН:

Правда, идея Соловьева и других сторонников нового либерализма, о которых говорится в вашей книге, никакого влияния на политическую практику в России не оказала. Насчет личного достоинства мы до сих пор говорим как о неразрешимой проблеме. Поэтому, возможно, нет интереса к идеям русских правоведов и в мире.

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

Да, в смысле практическом вы абсолютно правы. Но я говорю в плане истории идей. Тут русские мыслители были на высоте.

Игорь КЛЯМКИН:

Как бы то ни было, важно напоминать о том, что какие-то интеллектуальные феномены, считающиеся европейскими, в России появлялись параллельно с Европой, а   в каких-то случаях, может быть, даже и раньше. Дальше мы заслушаем еще двух докладчиков, которые представят свои соображения по проблемам, затронутым в книге профессора Валицкого. Предоставляю слово  Владимиру  Четвернину. Владимир Александрович – известный специалист в области теории права, один из представителей русского  либертарианства.  Пожалуйста, вам слово.

Владимир ЧЕТВЕРНИН (профессор Высшей школы экономики):

«Принцип права в либертарианстве – отказ от агрессивного насилия и договорные отношения, а не официально-властный Закон, как в либерализме»

Уважаемые коллеги,  сначала я с удовольствием поблагодарю Сергея Львовича Чижкова за то, что мы теперь, наконец, читаем прекрасное сочинение профессора Валицкого. Уже четверть века как оно опубликовано на английском, и, слава Богу, теперь этот труд издан и на русском языке. Конечно, специалисты могли его и по-английски прочитать, но издание на русском принесет большую пользу для студентов, для преподавания — в частности,  истории философии права и истории правовых учений. Студенты же, как известно,   на английском языке, как правило, не читают.

Не удивлюсь, если через год или, может быть, через пять лет этот текст уже будет доступен в Интернете – тираж-то очень маленький. Желательно побольше. Что такое тысяча экземпляров для такой великой книги? Ведь фактически со времен пятитомного курса Бориса Николаевича Чичерина нет учебников по истории философии права или истории политических и правовых учений, которые были бы столь же фундаментальными. А такие книги, как  труд профессора Валицкого, они, конечно, привлекают внимание тех, кто хотел бы специализироваться в истории философии права, истории политических учений.

Переходя к вопросам, которые предложены для обсуждения, я хотел бы сразу пояснить, что я не либерал, а либертарианец. Я с удовольствием задал бы вопрос профессору Валицкому на этот счет – как он относится к либертарианству, отождествляет ли он либералов и либертарианцев, видит ли принципиальную разницу между ними. Но сейчас, к сожалению,  на такой вопрос нет времени, поэтому я сам на него и отвечу. Я считаю, что разница между либерализмом и либертарианством – это разница, так сказать, типологическая. В связи с этим я остановлюсь на первом из предложенных  вопросов: в какой степени либерализм связан с философией права?

Можно, на первый взгляд, ответить однозначно: связан, мол, в высшей степени. Да, но все же в какой именно степени и именно в России либерализм связан с философией права? Впрочем, не так уж и важно, в России он или в Африке, если это либерализм. Так вот, казалось бы, если речь идет о либерализме, то он и не может быть без философии права, ибо с точки зрения тех, кто называет себя либералами, право – это, вообще-то, необходимая форма свободы. То есть предполагается, что либерализм – это философия права или философия свободы, что одно и то же.

Почему я хочу остановиться, прежде всего, на этом вопросе? Да потому, что главная проблема заключается в том, что за одними и теми же словами кроется совершенно разный смысл. Одним и тем же термином «право» разные люди, в том числе и те, кто именуют себя либералами, называют принципиально разные вещи. И со свободой получается точно такая же картина. То есть слова-то мы, либералы и либертарианцы, употребляем одни и те же – «свобода», «право», «права человека» и так далее, но смысл в них вкладываем существенно разный.

Я напомню или объясню для тех, кто не знает, что либертарианство как мировоззрение или парадигма строится на так называемой аксиоме самопринадлежности – утверждении, что человек принадлежит самому себе, и что это правомерно. То есть в либертарианстве свобода понимается как самопринадлежность, и отсюда выводятся права человека и вообще право. Иначе говоря, человек имеет право на себя, на свое собственное и, соответственно, не имеет права на чужое, на другого человека. Отказ же другому в самопринадлежности, деятельный отказ – это агрессивное насилие, и принцип права может быть сформулирован как запрет агрессивного насилия.

В основе аксиомы самопринадлежности лежат самые простые умозаключения. Если мы признаем, что, кроме людей, не существует иных реальных субъектов, то получается, что отношения между людьми, социальные взаимодействия, могут быть только двух типов. Либо каждый человек принадлежит самому себе и распоряжается только собою и своим и, следовательно, не распоряжается чужим, не распоряжается другим человеком без его согласия, либо не каждый человек принадлежит самому себе, и, следовательно, одни люди владеют, управляют, распоряжаются другими как объектами.

Так вот, для либертарианцев ценностью является именно самопринадлежность. В отличие от идеологии, либертарианская наука переходит к другим рассуждениям именно от аксиомы самопринадлежности.  Она постулирует, что, во-первых, далеко не все люди убеждены в том, что, кроме людей, нет реально действующих субъектов, и, во-вторых, что вытекает из первого, далеко не все согласны с тем, что человек принадлежит самому себе, и что это хорошо.

В связи с этим я, уважаемые коллеги, хотел бы напомнить о том, что в нашем любимом Фонде «Либеральная миссия» два года назад проходила серия семинаров под названием «Куда ведет кризис культуры?». И участвовавший в них Андрей Анатольевич Пелипенко объяснил, на мой взгляд, помимо прочего, еще и проблему признания самопринадлежности. Я могу также напомнить о том, что А.А. Пелипенко и И.Г. Яковенко издали в конце 1990-х годов книгу «Культура как система», и в дальнейших своих рассуждениях я буду основываться на положениях А.А.Пелипенко, сформулированных в разных работах и, в частности, в этой книге.

Позиция моя в самом кратком виде сводится к следующему: если либералы, т.е. те, кто маркируют себя как либералов, в вопросе свободы рассуждают о «человеке вообще», то либертарианская наука в этом вопросе различает ментальные типы человека. Эти разные типы, разные их соотношения создают разные типы социокультуры, которые я обозначаю как правовой и потестарный (предполитический),  и в которых, в частности, и словом «право», и словом «свобода» называются принципиально разные вещи. И тот смысл, который либералы придают словам «свобода» и «право», не соответствует тому, что я обозначаю в качестве правового типа социокультуры – правового в смысле аксиомы самопринадлежности.

Ну, а конкретно эти типы человека можно интерпретировать по-разному. Так, авторы книги «Культура как система» различают три ментальных типа человека. А я в тех фактах, которые они интерпретируют и которые легко проверяются, обнаруживаю интересующие меня принципиальные ментальные различия. На моем языке это такие три типа: родовой человек, государственный человек и правовой человек. Правовой тип человека отчасти совпадает с личностным типом, по терминологии Пелипенко и Яковенко. Но личность может быть и в правовой социокультуре, и в потестарной. В моем же контексте нужно говорить не о личностной, а именно о правовой парадигме и  правовом человеке.

Однако не это главное. Более важно то, что первые два типа человека, родовой и государственный, принципиально, в моем контексте, отличаются от третьего. В представлении людей, относящихся к первым двум типам – а они составляют абсолютное большинство, – человек не принадлежит самому себе, потому что он является частью некоего онтологически первичного Целого. Вот 90% населения Земли, и в России это примерно столько же, уверены в том, что есть это онтологически первичное Целое, которое может называться по-разному: Общество, Государство, Отечество, Народ, Класс и так далее, но смысл от этого не меняется – человек партиципируется к социальному Целому и подчиняется Должному, которое определяют управляющие органы этого Целого.

В сознании людей, которые отвергают аксиому самопринадлежности, она неприемлема, прежде всего, по той причине, что в ней не учитывается эта онтологически первичная целостность. То есть человек первично не принадлежит самому себе, с их точки зрения, не потому, что он принадлежит другому человеку (это тоже может быть, но это вторично), а потому, что человек является частью онтологически первичного Целого и подчиняется Должному. Например, в русском языке почти не используется термин «приватный», он заменен словом «частный». Есть «частные лица» и есть люди, действующие от имени Государства, т.е. Целого. В этой логике, кстати, и «частная собственность» предполагает Целое в качестве настоящего или верховного собственника.

Эту парадигму в свое время убедительно объяснил Ю. Лотман в статье начала восьмидесятых годов – «Договор и “вручение себя” как архетипические  модели  культуры». В этой статье говорится как раз о таких двух культурных архетипах, которые на моем языке называются правовым и потестарным типами. Потестарный, силовой тип объясняется у Лотмана стремлением человека вручить себя Абсолютной Силе. Так вот, на языке потестарной парадигмы называется правом и считается правомерным то и только то, что исходит от Высшей Силы, от Абсолюта. Причем партиципация человека к Высшей Силе не предполагает никакой взаимности. Вручение себя Высшей Силе является безоговорочным, и этот момент безоговорочности предполагает, что даже бытие человека не гарантировано этой Силой, не говоря уже о каких-то правах и свободах. Это, конечно, было бы хорошо, если бы эта Высшая Сила давала некие социальные блага, обеспечивала большую свободу людям, но не от них это зависит – «Государь жалует нас не по заслугам».

Ну и противоположность – это то, что у Лотмана называется договорным архетипом, а на моем языке называется правовой парадигмой. И здесь у меня тоже нет разногласий с Лотманом, так как право в смысле либертаризма означает, прежде всего, договорные отношения, договор. Из аксиомы самопринадлежности, в частности, вытекает свобода договора, которая в либертарианском понимании означает следующее: «Любое добровольное соглашение, любая добровольная сделка является правомерной». Противное означало бы признание правомерным такое положение, когда одни люди будут решать за других, что в их свободных, добровольных обменах допустимо и что недопустимо.

Вот из таких, вкратце мной изложенных, соображений о противоположности двух типов социокультуры вытекает и типологическое различие либерализма и либертарианства. Люди, мыслящие в либертарной парадигме, понимают свободу как взаимное признание самопринадлежности, что исключает одновременные представления о Высшей Силе как источнике свободы или права. И наоборот, либералы, по моей классификации, — это те, кто не отвергают эту Высшую Силу, но одновременно требуют от нее большей свободы, что уже само по себе бессмысленно, так как по определению требовать чего-то от нее невозможно. Предположение Высшей Силы как абсолютной константы социального бытия делает бессмысленными любые требования свободы в смысле либертаризма, но, по логике либерализма, это не исключает какую-то «относительную свободу».

Это различие хорошо иллюстрируется «историей раба» Роберта Нозика. В его известной книге – она называется «Анархия, государство и утопия» –изложена такая «история раба», в которой прослеживаются девять ступеней предоставления рабу все большей и большей «свободы» вплоть до того, что его хозяин трансформируется в большинство равнозначных ему сограждан, определяющих путем свободного голосования, что ему можно и что нельзя. И задается вопрос: ну и на какой же стадии раб начинает быть уже свободным человеком? А по сути-то предполагается, что он как был рабом, так и остался, потому что у раба «степень свободы» возрастает, не изменяя его рабского состояния, – он остается несвободным.

Люди же, которые называются либералами, усматривают существенную, качественную разницу в положении человека более несвободного и человека менее несвободного. То есть для них некое количественное изменение рабского состояния означает качественный переход в иное, свободное состояние. Наоборот, с точки зрения либертарианства, качественное различение здесь таково: или человек принадлежит самому себе, или он не принадлежит самому себе. Третьего не дано.

Руководствуясь этой точкой  зрения, я хотел бы привлечь ваше внимание к тому, что либерализм, в общем-то, существенно не отличается от того, что называется социализмом. Даже Сергей Гессен –  с моей точки зрения, он дальше других русских либералов продвинулся к либертарианскому пониманию свободы, потому что жил на Западе, в культуре правового типа, – так вот даже у Сергея Гессена в его проекте речь идет о правовом социализме, что прекрасно показано в книге профессора Валицкого. Ведь у всех либералов предполагается, что наряду с человеками, которым Должна быть предоставлена большая свобода, есть еще и Государство, которое эту свободу «дает». А социализм – это, прежде всего, выражение идеи Государственной Власти, устраивающей Должное бытие людей. То есть в либерализме, как и в любом социализме, присутствует идея Должного, Должного с большой буквы – внечеловеческого, внеположенного человекам, объективного Должного.

Либералы, в отличие от других социалистов, аргументируют это Должное как Должную Свободу. И при этом предполагается, что существуют некие социальные инстанции или социальные акторы под названием Государства, которые должны «давать», обеспечивать эту желанную Свободу. У всех либералов всегда присутствует, наряду с человеками, еще и Государство, которое всегда должно что-то «давать», в данном случае – Свободу.

Далее, у  всех либералов предполагается официально-властный Закон как первичная форма и первичный источник права. Между тем, в либертарианстве, как я уже пытался объяснить, аксиома самопринадлежности трансформируется, прежде всего, в аксиому свободы договора. И первичным источником права в либертарианстве считается именно договор, а вовсе не закон.

Таким образом, с точки зрения либертарианской науки, получается следующий вывод: словом «право» и словом «свобода» все те, кто называет себя либералами, с одной стороны, и либертарианцы, с другой стороны, обозначают принципиально разные вещи. И та самая свобода, о которой мечтают или которой требуют либералы, недостижима при сохранении потестарного принципа социальности, потестарного типа социокультуры. Того типа, в рамках которого строятся и развиваются российские либеральные проекты.

Уважаемые коллеги, я пытался как можно более коротко рассказать о своих впечатлениях от книги и размышлениях в связи с идеями российского либерализма. Предоставленные мне для выступления  15 минут истекли. Благодарю  за внимание.

Игорь КЛЯМКИН:

Спасибо, Владимир Александрович. По сути, вы оппонировали и профессору Валицкому, и героям его книги. Думаю, что ваши суждения заслуживают отдельного обсуждения. В дальнейшем мы его, возможно, организуем.  А пока послушаем Сергея Чижкова. Пользуясь случаем, я тоже хочу поблагодарить его за огромную работу по подготовке книги Анджея Валицкого к изданию. На русском языке мы можем читать ее во многом благодаря усилиям Чижкова. Пожалуйста, Сергей Львович.

Сергей ЧИЖКОВ (старший научный сотрудник Института философии РАН):

«Либеральная идея сильного правового государства, которая была высказана в России больше 150 лет назад, давно реализована в мире, но как-то не прививается в нашей стране»

Я хочу сказать, что  история с публикацией этой книги на русском языке почти трагична. Она была переведена еще в начале 90-х годов, но перевод многих глав был  утерян. А что-то пропало по другой причине: перевод был сделан в старых текстовых редакторах и на старой операционной системе. Так что  многое пришлось переводить заново. Но я, честно говоря, этому отчасти даже рад, потому что еще раз прикоснулся к великолепному тексту.

Начну с того, что не могу принять то представление о либерализме, которое изложил только что Владимир Александрович Четвернин. Хотя бы потому, что не понимаю, как можно определять типы человека без общего понятия о человеке. Если руководствоваться какой-то логикой – скажем, аристотелевской, то такие определения выглядят сомнительными. Но главное мое возражение касается все же другого.

Дело в том, что представленное вами, Владимир Александрович, толкование свободы в либерализме характерно, прежде всего, для приверженцев правового позитивизма типа Г.Ф. Шершеневича. Вот к нему то, что вы сказали, относится. А к тем персонажам, о которых рассказывается  в книге, это относится или в минимальной степени, или  не относится вовсе. Профессор Валицкий сконцентрировал свое внимание  на тех представителях русской  философии права, которые занимали активную антипозитивистскую позицию. И первая фигура, с которой фактически начинается этот ряд, – Борис Чичерин. Как же он понимал свободу? Он понимал ее не как внешние условия существования  — завоеванные, дарованные или еще каким-то образом обретенные, а как сам способ существования человека в мире. В известном смысле он предвосхитил основные идеи экзистенциализма, когда сказал, что человек есть тот мост, который соединяет два мира, мир природы и мир духа. Именно потому, что человек постоянно осуществляет выбор, он неизбежно свободен.

Для всех мыслителей,  которые представлены профессором Валицким (за исключением, пожалуй, Петражицкого, о котором можно поспорить), источником права является именно так понятая свобода, а не распорядительные функции государства. Это основной тезис, который объединяет их всех независимо от того, как они в дальнейшем определяют функции государства, в чем видят основания его правомочий  и т.д. В любом случае источником права у всех них выступает  свобода, а не нормативные документы, законы и прочее. Обвинение в том, что источником права является закон, издаваемый государством, а это опять-таки правовой позитивизм, слава Богу, к этим шести мыслителям не относится.

В чем же ценность  для нашей интеллектуальной традиции и для нашего понимания современной ситуации их наследия?

В первую очередь, я бы назвал такую  очень важную вещь, которую у нас до сих пор сложно объяснять, как разделение права и нравственности. Дело в том, что идея полицейского государства, которая была сформулирована Христианом Вольфом и нашла свою реализацию в системах немецких государств и в России, включая правление Николая I, она ведь строилась на том, что существенной разницы между правом и нравственностью нет. Что с помощью права можно очень хорошо подкорректировать нравственную жизнь людей. Показательно,  что в русском законодательстве существовала даже такая норма, как «муж должен любить свою жену». Прекрасная моральная норма, но не представляю, как она выполнялась, как могла контролироваться и какие санкции должны были здесь применяться. Тем не менее, она в законодательстве существовала.

Чтобы показать, что означала в реальной жизни нерасчлененность права и нравственности, расскажу одну характерную историю.

Были два таких человека, находившиеся в дружеских отношениях: Бенкендорф и Николай I. Бенкендорф не был, конечно, совершенным человеком, но он был абсолютно порядочным, и то, как он представлен в нашей литературе, в том числе и научной, – это полнейшая ложь. Но этот порядочный человек существовал и функционировал в нормативной системе полицейского государства. И Николай точно так же. Что сделал Николай, когда назначал Бенкендорфа? Он подарил ему носовой платок. И сказал: «Вот возьми, ты теперь будешь утирать слезы страждущим». И эта миссия проходит через всю деятельность Бенкендорфа. Он боролся за нравственность Пушкина, боролся за то, чтобы тот крамолу всякую не нес, чтобы скабрезные стишки не писал. Он о поэте заботился. Но такая  забота  интеллигенцию больше всего и возмущала, потому что интеллигенция существует посредством свободы, а не обычая. И, конечно, Бенкендорф со временем стал восприниматься ею, как  чудовище.

А теперь – сама история, с Бенкендорфом связанная,  которая в России всех порадовала  и даже восхитила как показатель заботы  государства  о людях. История такая. Весьма небедный мужчина овдовел и остался один с дочерью. Через некоторое время он второй раз женился, у новой жены была какая-то собственность, но небольшая. Они прожили некоторое время, и мужчина умер. И эта вторая жена решает прибрать всю собственность в свои руки, отдав   падчерицу в монастырь — с тем, чтобы постричь ее в монахини.  Доходит история до Бенкендорфа. Какой, говорит Бенкендорф, позор. Неужели у нас в стране такие мерзости могут случаться? Приходит к Николаю, тот  говорит:  слушай, ты уж разберись, пожалуйста, дорогой. И Бенкендорф  разобрался. Разобрался  таким образом, что всю собственность, которая принадлежала и отцу, и мачехе до брака,  передали этой дочери, а саму мачеху постригли в монахини.

Это — типичный пример функционирования полицейского государства. В правовом государстве любой человек  спросит, во-первых,  о том, почему мачеху лишили ее законной собственности, а во-вторых, о том, как это так —  взять и постричь в монахини распоряжением власти. В России же с ее особым менталитетом, со сплетенностью права и нравственности, точнее  — с их неразличенностью, такое решение выглядело верхом справедливости. И поэтому для российской интеллектуальной традиции очень важно было развести эти вещи и показать, что право и нравственность – разные области.

Нравственность существует как внутренняя свобода человека, как его самоопределение через чувство долга. Право же принципиально допускает разнообразный нравственный выбор, предполагает широкий спектр этого выбора и тем самым позволяет человеку самоопределиться. Мы высоко ценим нравственный поступок человека именно потому, что понимаем, что он мог поступить и иначе. Любое принуждение в нравственной сфере уничтожает нравственность.

Так вот, начиная с Чичерина, русская мысль посредством  отделения права от нравственности защищала  автономию лица, моральную автономию. Эту мысль, хотя и в менее явном виде, мы находим у Соловьева, мы находим ее и у Новгородцева. Она великолепно представлена также у  Трубецкого, который, к сожалению, не был объектом рассмотрения профессора Валицкого. И еще у замечательного мыслителя Иосифа Викентьевича Михайловского…

Однако этой идее в самом либерализме противостояло направление, представленное  Шершеневичем с его социологизмом. Вообще социологизм и социоцентризм –  беда нашей мысли. Социоцентризм и социологизм как-то сразу и легко ее захватили. Во многом это связано, безусловно, с личностной неразвитостью, с реальным засильем коммунальных и общинных форм жизни, которые принимались мышлением как нормальное и даже как должное состояние. Поэтому же многие как-то сразу и легко стали в России социалистами.

Так вот, Шершеневич явно в пику Канту и его персонализму говорит, что нравственный закон не в человеке, а вне него, как и звездное небо, имея в виду известное высказывание Канта о звездном небе над нами и нравственном законе в нас. Шершеневич настаивает, что все нравственные требования – это требования общества к человеку, и что нет никакой моральной автономии, все это, мол, полная чушь. А то, что не чушь, заключается в том, что  существует государство, у которого и надо  вырвать какие-то свободы. То есть свободу он понимает исключительно как дарованную или завоеванную.

Учение о внутренней свободе, учение о самоопределении как источнике свободы у Чичерина и других либеральных философов права, – все это остается за пределами правового позитивизма. И беда русского  политического либерализма состояла в том, что как раз именно этот правовой позитивизм  захватил основные позиции, да и умы людей. Напомню слова Василия Маклакова, сказанные им после того, как дело либерализма было в России проиграно:  главная наша ошибка и причина нашего поражения в том, что мы боролись не за право, а за власть. И  это — совершенно верное утверждение. Ведь даже  Милюков, оппонент Маклакова, говорил, что всегда, мол, придерживался точки зрения Чичерина. Дескать,  всегда был чичеринцем. Это,  конечно, неправда.  Но я просто хочу сказать, что после поражения они осмыслили случившееся и все-таки поняли, в чем проблема. Проблема в том, что либерализм должен бороться за правовые формы жизни, а не только за политическую власть.

Опасность для либеральных политиков  правового позитивизма очень хорошо была показана и упоминавшимся мной И.В. Михайловским. Опасность того мнения, будто право рождается из распределительных функций государства, и что, следовательно, основная задача либералов —  захватить власть. Но ведь так  же думали и большевики. Все это я к тому, что оценки, выставленные Владимиром Александровичем Четверниным, если и справедливы, то в отношении отнюдь не  всех либералов.

О наследии рассмотренных в книге нашего польского гостя шести мыслителей можно сказать, что в нем сохраняют актуальность и   концепция разделения права и нравственности,  и защита моральной автономии частного лица,  его внутренней свободы. Почему это актуально?  Вот все тут засмеялись, выслушав историю о том, как злую мачеху упрятали в монастырь. Это говорит о том, что здесь собрались люди, понимающие, что такое право и правовое государство. Но когда я тот же пример привел в аудитории журналистов, раздались аплодисменты. Среди них действия Бенкендорфа вызвали просто восторг. Таковы все еще  наши граждане,  наша страна, наш менталитет. И это, между прочим, люди, которые его формируют. Идеи русской философско-правовой мысли в России все еще не освоены, труды русских либералов толком еще даже не прочитаны. Поэтому так важно издание и  обсуждение таких работ, как   книга   Анжея  Валицкого.

Между тем, сказанным актуальность нашего либерального наследия не исчерпывается. Вот, к примеру, вопрос  о  собственности. О ней написано много – и  про антропологические ее аспекты, и про самореализацию через собственность, и про разграничение приватных пространств, и про многое другое. Но тут есть один нюанс. Дело в том, что на Западе собственность как институт и как право  легитимна, это общеизвестная самоочевидная истина. Что значит самоочевидная? Это значит, что это аксиома, с которой начинается мышление. В России же значение собственности надо доказывать. И в данном смысле прекрасная двухтомная работа Чичерина «Собственность и государство» — это уникальное в мировой истории произведение, равно как и его упоминавшийся пятитомник «История политических правовых учений».

Уникальность этих работ в том, что  Чичерин анализирует  институт собственности и как право, и как отношения, и как  подвижные границы деятельности государства. Именно потому, что все это в России не очевидно, он это и рассматривает – основательно и детально.  Вряд ли так можно было писать о собственности в Англии или в какой-нибудь другой западной стране: ну, понятно, что есть такая очевидность, как собственность,  что об этом говорить?  А в России об этом размышлять и говорить было нужно, как нужно и сейчас. Потому что в ней есть  какие-то вещи, которые, с одной стороны, вроде бы характеризуют некоторое наше отставание, но именно в силу этого требуют, с другой стороны,  особых теоретических усилий, чтобы его показать и преодолеть. И, может быть, в чем-то   в области теории выйти даже вперед.

Дело в том, что отставание в социально-экономическом и политическом развитии вовсе не влечет за собой тотальное отставание в сфере теоретической мысли. Да, до  самого конца XIX века в России эта мысль, конечно, довольно серьезно отставала от мысли западной —  особенно от немецкой. Тогда, как известно, все  ездили в Европу  учиться. Но у русской мысли  было одно преимущество. Отставая на полшага, она могла видеть результаты реализации передовых правовых идей. Могла  не только вникать в суть учений, но и наблюдать практическое их воплощение. Поэтому, например, при всем почтении к Гумбольту, к которому я тоже очень хорошо отношусь, его идея правового государства как ограниченного только двумя функциями, не могла не вызвать в России вопросы. И начались  размышления: а каковы же функции государства? В чем проявляются его сила и слабость?  и что такое государство вообще?

И вот, например, тот  же Чичерин, анализируя работу Токвиля «Старый режим и революция», приходит к потрясающему выводу. Токвиль, как стопроцентный либерал, утверждал, что французское государство  пало во время революции из-за того, что  было слишком сильным. Парадоксально: сильное, и именно поэтому падает. А что пишет  Чичерин в своей рецензии на эту книгу в  1857 году? На самом деле, говорит он, французское государство было не сильным, а очень слабым, так как  не было государством народа. То есть  не было государством, которое решало бы проблемы и уравновешивало  интересы различных слоев населения. Оно стало на сторону одной из групп интересов и потому стало частичным. В результате ему пришлось раздувать репрессивный аппарат – армию и  полицию. И вот этот флюс из силовых органов люди воспринимают как силу, а на самом деле это слабость, ее прямое следствие.

Наличие сильного репрессивного аппарата является, по Чичерину,   признаком именно слабости государства, его неспособности отвечать своему предназначению. Нормальному государству достаточно сбалансировать национальные интересы, интересы различных групп. Оно должно этим заниматься, и если оно этим занимается эффективно, то может считаться  сильным  государством. Тогда ему не нужно раздувать силовые органы, чтобы подавлять недовольных.

Однако эта  либеральная идея сильного государства, которая высказана больше 150 лет назад, как-то не прививается в нашей стране. Уже во всем мире, скажем так, чичеринское понимание утвердилось, а у нас по-прежнему сильное государство – это армия, полиция и служба безопасности, это миллионы людей, которые ждут с оружием наготове, чтобы прикрыть промахи функционально слабой власти. Так что и в данном отношении   наследие русских либералов для нашей жизни, для ее  интеллектуального осмысления и для социальной практики имеет огромное значение.

Конечно, если говорить конкретно о Чичерине, то в его  ранних работах  можно обнаружить какие-то парадоксальные вещи, от которых он, в конечном счете, отказался. У него все-таки основных функций государства всегда было две – право и общая польза. И в ранних его работах говорится, что во имя общей пользы государство могло ущемлять права, и этой точки зрения он придерживался буквально до 90-х годов XIX века, пока именно право не стал понимать как  саму общую пользу. Общая польза не есть нечто противоположное праву, а есть само право, которое одно только и может претендовать на статус общей пользы. Нет какого-то общего блага или общей пользы, которая может противоречить праву и во имя которой право можно  ущемлять или  урезать. Разве это не актуальная идея в ситуации, когда у нас все еще   постоянно покушаются на право под флагом неких общественных интересов, будь-то стабильность любой ценой или что-то еще?

Не знаю, насколько мне удалось  ответить на предложенные  вопросы, но я попытался показать актуальность русской философско-правовой мысли, показать важные содержательные элементы, представленные ее антипозитивистским направлением. Это — с одной стороны. А с другой стороны, показать  живучесть в нашем менталитете и культурном коде того, с чем русская либеральная мысль когда-то начинала бороться.

На этом завершаю. Спасибо за внимание.

Игорь КЛЯМКИН:

Спасибо, Сергей Львович. Сейчас  мы сможем задать профессору Валицкому и другим докладчикам наши вопросы. Но предварительно хочу высказаться по двум затронутым в докладах позициям.

Во-первых, хочу обратить ваше внимание на первую главу представляемой книги. Из этой главы видно, что прежде чем русские либеральные мыслители стали теоретически разделять право и нравственность, был длительный период, начавшийся после 1825 года и продолжившийся почти до конца XIX века, когда сама идея права из общественной мысли полностью исчезла. И не только из славянофильско-почвеннической, но и из западнической. Право отвергалось или в пользу нравственности, или в пользу решения социального вопроса. И именно эти интеллектуальные ориентации, а не идеи русских философов права определили в дальнейшем ход исторического развития России.

Эти идеи, о которых написана книга Валицкого, — малая капля в российском интеллектуальном море XIX — начала ХХ века. Их представляли всего несколько человек, о которых в книге рассказано, и еще несколько человек, о которых в ней не рассказано. Традицией эти идеи не стали, оставшись интеллектуальной тенденцией, представленной очень мощными фигурами, но ходом истории отброшенной. Однако и сегодня эта тенденция возрождается с трудом. Показательно, что книга, выход которой мы отмечаем, написана иностранным автором.

А второй момент, на который я хочу обратить внимание, касается отношений между правом и политикой. Коллеги говорили о том, что политика и борьба за власть вытеснили в русском либерализме право. Но можно ли утверждать, что такое вытеснение было просто ошибкой отдельных руководителей той же кадетской партии?

Я думаю, целесообразнее все же говорить не о личностях, а об определенной исторической проблеме. Проблеме, суть которой заключается в  том,  как выскочить из неправового государства через право, не борясь за власть. Ведь  и Милюков, и другие лидеры кадетов про роль права все понимали. К тому же три из шести представленных профессором Валицким мыслителей  тоже входили в эту партию, но  были в ней маргинализированы, влиять на ее политику они не могли. Вопрос, однако, в том, могла ли та политика быть принципиально иной.

Политический процесс в государстве самодержавного типа имеет собственную логику, и руководствоваться в нем  правовым принципом для выхода в государство правовое еще ни у кого не получалось.  Ведь и во времена горбачевской перестройки мы столкнулись примерно с тем же самым, когда идея правового государства оказалась заложницей политики, будучи вытесненной все той же борьбой за власть. И сегодня мы вновь оказываемся перед старой проблемой.  Как в процессе преобразования неправового государства в правовое избежать дискриминации самого права со всеми вытекающими отсюда (и хорошо известными по прошлому опыту) последствиями?

Возможно, по ходу дискуссии я еще этого коснусь. А пока, если к профессору Валицкому и другим докладчикам есть вопросы, давайте их зададим.

Сергей ЧИЖКОВ:

Можно мне еще буквально несколько слов? Я тоже хочу сказать про первую главу книги Валицкого. Она посвящена русскому правовому нигилизму и теоретическому антилегализму. Это потрясающее исследование, Об этом никто ничего лучше не написал – ни в России, ни в других странах. Так что если у вас не  будет времени читать всю книгу, прочтите первую главу. Она очень много дает для понимания не только нашего прошлого, но и настоящего.

Игорь КЛЯМКИН:

Это действительно так. Итак, вопросы. Пожалуйста, Сергей Магарил.

Сергей МАГАРИЛ (преподаватель Российского государственного гуманитарного университета):

Право – всеобщее благо, и это вроде бы очевидно. Что же мешает усвоению идеи этого блага нашим элитарным и массовым сознанием? Можно ли полагать, что повышение качества социогуманитарного образования позволит хотя бы приблизиться  к решению этой задачи?

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

Качество образования имеет решающее значение. Мыслители, о которых  я написал в книге, говорили о том, что  не только право как таковое важно, но и правовое сознание. Особенно этот момент подчеркивал  Петражицкий, считавший, что именно  правовое сознание помогает людям жить с чувством собственного достоинства, собственных прав. А правовое сознание и правовая культура  неразрывно связаны с образованием.  Правовая культура – это продукт образования.

Игорь КЛЯМКИН:

Другие вопросы?

Василий БАНК:

Я хотел уточнить, в какой степени современный либерализм в России связан с философией права. Есть ли такая связь?

Игорь КЛЯМКИН:

Коллеги, наш гость  не занимается современным российским либерализмом. Если можете, Анджей, попробуйте ответить.

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

Что  я могу сказать? Только то, что хочу  поднять престиж философии права как средства распространения либеральных идей. Точнее, одного из средств. И еще то, что  я с энтузиазмом отношусь к некоторым идеям русских либералов в области права.

Игорь КЛЯМКИН:

Может быть, другие докладчики хотят ответить?

Сергей ЧИЖКОВ:

Я хочу сказать, что  либерализм выступил в России в первую очередь как философия права и внутри нее развивался — преимущественно теоретически. Если мы посмотрим на состав правого крыла  кадетской партии, то увидим, что на 80 — 90 процентов там были юристы. Не все из них разделяли теории естественного права, но все они, так или иначе, писали труды по философии права.

Почему так произошло? Ведь в Англии, например, еще надо поискать, кто там писал трактаты по философии права. Томас Хилл Грин?  Дайси? Кто еще? А если возьмем начало  XIX века,  то  и вовсе не найдем, наверное, в Англии теоретиков права — идеи либерализма развивались там в рамках экономической теории. В России же философия права получила  развитие в виду крайней актуальности здесь идеи становления личностной автономии. Возможно, это шло и через какие-то экономические формы, но наиболее остро  ощущалась потребность в укреплении правового статуса личности. С тем, что касалось ее автономии, и что называли  «самостояньем» человека, в России дело обстояло очень плохо. Вот на этот запрос и отвечала русская философия права.

Отчасти ее развитие  связано и с университетским юридическим образованием, у которого в России  тоже была своя специфика. Николай I философские факультеты закрыл, а преподавателей распределил между юридическим и филологическим факультетами. А до этого еще и послал преподавателей права переучиваться в Германию к Савиньи и Пухте, а те предпочитали ходить на лекции Гегеля. Потом они вернулись в Россию, и далеко не все из них продолжили развивать идеи исторической школы права, а пошли другим путем. И  именно такие преподаватели готовили Чичериных, Кавелиных, Градовских, которые потом, в свою очередь, готовили «разных» Кони, Трубецких, Новгородцевых…

Игорь КЛЯМКИН:

Вопрос все же был о современном нашем либерализме и его связи с философией права…

Сергей ЧИЖКОВ:

Да, конечно. Но я все же хотел сначала напомнить, что в  России на юридических факультетах, начиная с конца 30-х годов XIX века, прекрасно преподавались и философия, и философия права. Все наши крупнейшие философы по базовому образованию были юристами. Кроме, разве что, Владимира Соловьева. Все они получили прекрасную философскую подготовку именно на юридических факультетах.

А что мы видим сейчас, как строится сегодня в стране  университетское юридическое образование? Если вы посмотрите учебные программы, то увидите, что на юридических факультетах  изучают  не право, а законы. Похоже, студентам пытаются внушить, что идея права полностью и исчерпывающим образом реализована в российском законодательстве. Это смешно, но посмотрите программы,  и вы увидите, что это именно так. Там нет философии права, а если соответствующий курс и предусмотрен, то какой-то куцый, в котором, строго говоря, не обнаруживается ни философии, ни права.

Я думаю, настало время пересмотреть учебные курсы юридических факультетов и  кончать с этим ползучим позитивизмом. Иначе откуда взяться связи нашего современного либерализма с философией права?  Еще раз обращаю ваше внимание на университетские программы российских юрфаков в XIX веке.  Там даже полицейское право начиналось с того, что изучались работы Христиана Вольфа о полиции.

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

После этого выступления Сергея Чижкова мне тоже кое-что захотелось сказать. Можно?

Игорь КЛЯМКИН:

Да, пожалуйста.

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

Сказать я хочу о роли философии права в России.  Классической страной развития либерализма, как известно,  считается Англия. Но в теоретической мысли Англии право  не играло  ту роль, которую оно играло в России. Что было в Англии? Дайси, теоретик английского либерализма в тот период, когда преобладали идеи свободного рынка, в классической книге об отношениях между законодательством и общественным мнением в Англии говорит, что с 1870-х годов уже начинается этап коллективизма, потому что вводится трудовое законодательство. А кто был авторитетом в тот период,  когда трудового законодательства еще не было? Авторитетом был   Бентам, рьяный юридический позитивист. Его другом и наставником был Остин, также представитель агрессивного юридического позитивизма, который писал, и это цитирует Новгородцев, что государство является единственным авторитетом, определяющим легитимность права. Если легитимный авторитет Британского парламента прикажет убивать всех блондинов, это будет легитимно и нормально. Так писал Остин, хотя он считал, что на практике это не осуществится. Бентам высмеивал права человека. Для него права человека – «абсурд на костылях». Он это повторял все время. И правовое сознание было на очень низком уровне.

Так что сложившийся стереотип, согласно которому Англия – классическая страна свободного рынка и буржуазного либерализма, нуждается, по-моему, в коррекции. Когда изучаешь факты глубже, приходишь к выводу, что здесь много идеализации. Об этом говорит и  современный авторитет по данному вопросу философ Джон Грэй. В Англии, как подчеркивал в свое время Кейнс, было убеждение в том,  что свободный рынок  –  некая предустановленная божественная гармония. Но это убеждение было чем-то сродни религиозной вере, оно зиждилось на религиозных, а не на научных основаниях.

Есть и еще один стереотип, тоже сложившийся в результате идеализации английского опыта. Я имею в виду представление о том, что  классический либерализм допускает только экономическое принуждение и полностью исключает внеэкономическое. Но разве  в Англии  никакого внеэкономического государственного принуждения не было? Разве не в Англии государство запрещало людям объединяться для защиты своих интересов? Если человек хотел заключить контракт с предпринимателем, он должен был быть один. Если два-три человека ему помогали, это уже каралось в судебном  порядке, потому что это трактовалось как  возврат к средневековым гильдиям и к средневековому коллективизму. Так что стереотипы относительно Великобритании как страны классического либерализма должны,  повторю,  подвергнуться ревизии. В этом отношении Россия с ее идеями о первичности права выгодно от Англии отличается.

Евгений ЯСИН (президент Фонда «Либеральная миссия»):

Не любите вы Англию.

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

Люблю, но не этого периода. Я люблю Англию после Джона Стюарта Милля.

Игорь КЛЯМКИН:

Это, конечно, интересно, что в области философско-правовых либеральных идей Россия когда-то опережала Англию. Но на жизненную практику идеи эти никак у нас до сих пор не повлияли. Еще вопросы? Пожалуйста, Михаил Александрович.

Михаил КРАСНОВ (профессор Высшей школы экономики):

У меня вопрос, скорее всего, к Сергею Чижкову, потому что именно он об этом больше других говорил. Я понимаю мотивы, побуждавшие  Чичерина разводить понятия нравственности и права. Насколько мне известно, он вообще отвергал понятие «общественная нравственность». Но не приводит ли, в конечном счете,  такая логика   к той легализации порока, которую мы имеем сегодня? И, соответственно, к тому, что  современных либералов обвиняют в моральном релятивизме?  То есть не перешло ли это отрицание «общественной нравственности» в другую крайность? Особенно, кстати, это касается либертарной теории. Но я, прежде всего, хотел бы про Чичерина послушать.

Сергей ЧИЖКОВ:

Знаете, это жуткий вопрос, я ведь тоже им мучаюсь. У Чичерина были надежды на то, что если не регулировать, не приневоливать, не принуждать людей быть нравственными (а принудительная нравственность была  для него равнозначна безнравственности), то люди будут основываться в своих действиях на некоем моральном долге. Но сегодня мы видим, что так не получается.

Я не знаю, какое тут может быть решение. Но я знаю,  что как только государство начинает  влезать в нравственную сферу, получается еще хуже. И еще знаю, что теоретическое  разделение права и нравственности не означает легализацию релятивизма. Я помню, как Тамара Георгиевна Морщакова однажды воскликнула: «Юристы юристами, но совесть-то у людей должна быть!». Совесть должна быть – к этому мне добавит нечего.

Как бы то ни было, нравственный  прогресс возможен только в том случае, если есть нравственное самоопределение. При  правовом принуждении быть нравственным никакого такого прогресса  не будет. Можно поставить правовые рамки для внешней свободы, для внешнего произвола. Но  нормировать  нравственное поведение – это, думаю, не получится. Но и на вопрос Михаила Александровича я ответить не могу. Вопрос убийственный, а ответа нет.

Игорь КЛЯМКИН:

Я все же думаю, что идеи Чичерина и других русских мыслителей о разделении права и нравственности никакого отношения к нашему нынешнему моральному релятивизму не имеют. Об этом можно было бы говорить, будь в России верховенство права и не будь того внешнего произвола, о котором говорил Сергей Львович. Произвола, правом не обузданного. Вопросов больше нет?


Эмиль Габриелян (сотрудник Института  государства и права РАН):

Я слушал уважаемых докладчиков, и, мне кажется, они употребляют одни и те же термины с разным смыслом. Что такое право? Сергей Львович сказал, что Чичерин не определял право через закон. Как же он определял право? Он ведь определял право как свободу, установленную законом. Значит,  он все же связывал право с законом?

Игорь КЛЯМКИН:

Кто хочет ответить?

Владимир ЧЕТВЕРНИН:

Уважаемые коллеги, с либертарианской точки зрения право – это институты, т.е. нормы, социальные правила,  которые строятся на запрете агрессивного насилия. То есть право – это система институтов или тип социальных институтов. Любой институт строится на каком-то принципе. Правовые институты, в смысле либертаризма, строятся на принципе самопринадлежности.  Или, что одно и то же,  на запрете агрессивного насилия.

Подчеркиваю, что агрессивное насилие понимается как деятельный отказ другому в самопринадлежности. Ведь люди, которые не придерживаются либертарианства, они тоже могут согласиться с тем, что право – это запрет агрессивного насилия. Только они будут расценивать как агрессивное насилие то, что в смысле самопринадлежности таковым не считается, и, наоборот, будут оправдывать – как Должное – управление людьми как объектами. Но  это и есть отказ другому в самопринадлежности.

Далее, вокруг запрета агрессивного насилия выстраивается система договоров и норм, обеспечивающих свободу социальной деятельности. Значит, из самопринадлежности вытекает свобода договора, но есть еще и нормы, общеобязательные нормы, необходимые для обеспечения свободы, для выполнения договоров, для соблюдения запрета агрессивного насилия. Чтобы эти нормы были общеобязательными, нужны, естественно, законы и поддерживающие их социальные инстанции, публично-властные институты, которые обеспечивают выполнение обязательств, выполняют функцию пресечения и подавления агрессивного насилия – правовую функцию. Вот как бы я коротко ответил на вопрос о связи права с законом.

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

В вопросе упоминался Чичерин, и я хочу сказать о его позиции. Он полагал, что не всякий закон, изданный легитимной властью, является правомочным. Такое понимание связи закона и права характерно  для юридических позитивистов, и упоминавшийся  мною Джон Остин как раз и  считал, что любой закон, если он издан легитимным правительством, является правом.

Евгений ЯСИН:

Наша «Единая Россия» так считает даже при сомнительной легитимности…

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

А противоположностью этого позитивистского понимания права, так называемого положительного права, является, конечно, естественное право, которое расцвело в конце ХIХ – начале ХХ века в теоретической мысли России в связи с ренессансом философско-правовой культуры. Правда, позиция Чичерина, хотя в чем-то и не соответствовала юридическому позитивизму,  еще не переходила на сторону естественного права. Но он все же говорит о том, что источником права не является воля власти, власть только определяет границы свободы. Источником права является правовое сознание.

Леонид ВАСИЛЬЕВ (профессор Высшей школы экономики):

Откуда же берется оно, это правовое сознание? Чем порождается?

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

Оно рождается из многих источников. Об этом писал, например, Петражицкий, говоря об интуитивном праве, социальном праве. Он полагал,  что даже в отношениях между собакой и человеком есть правовое сознание, и если бы люди встретились с марсианами, тоже было бы какое-то правовое сознание. Если кто-то напал на кого-то, то у него тоже своего рода правовое сознание. А на вопрос о том, как оно в том или ином виде возникает, разные школы теории права — психологическая, социологическая, историческая —  отвечают  по-разному. В моей книге об этом кое-что можно прочитать, пересказывать же сейчас отдельные ее разделы у меня нет возможности, для этого потребуется слишком много времени.

Сергей ЧИЖКОВ:

Можно я в данной связи еще раз вспомню  Чичерина? Он действительно считал, что реальное право существует как некая система законов. Но ведь фокус-то в том, говорил он, что надо понимать, откуда проистекает это законодательство, из каких корней оно растет. И главная задача философии  права —  понять, как идеи, ни для кого не обязательные, становятся нормами, обязательными для всех. То есть постичь процесс превращения идей о достоинстве,  свободе, праве в некие нормативные документы, в некие нормы. Чичерин  считал, что это происходит через многие вещи, в том числе через формирование правосознания в обществе. А правосознание в обществе  формируется по мере того, как человек практически осуществляет свое «самостояние».

Почему, допустим, в общине с трудом формируется или вообще не формируется правовое сознание? Потому что там над человеком постоянно осуществляется опека. Эта опека характерна для такой формы, как патриархальная традиция, а не право. А право предполагает автономию, «самостояние». И поэтому Чичерин говорил, что пока наше крестьянство будет находиться под  этой общинной опекой, никакого правосознания в нем не возникнет, и, соответственно, крестьянство не будет сторонником права.

Не думаю, что я исчерпывающе ответил на заданный  вопрос. Но  я считаю важным подчеркнуть, что право у Чичерина как бы двух уровней: есть система законодательства, а есть система норм, которые давят на это законодательство,  требуют его изменения.

Игорь КЛЯМКИН:

Да, сложный это процесс формирования правосознания. Я  вспоминаю, что в многократно упоминавшейся сегодня Англии еще в первой половине XIX века за украденную булку или за украденный носовой платок вешали детей — таким образом там приучали уважать право собственности. Так что источники права, они в истории разные бывали. И правовое сознание тоже формировалось по-разному.

Больше вопросов, как вижу, нет. Кто хотел бы выступить?  Пожалуйста, Леонид Сергеевич Васильев. Только прошу вас быть, по возможности, кратким: профессор Валицкий предупредил, что скоро должен уйти.

Леонид ВАСИЛЬЕВ:

«Начиная с античности, источниками права были свобода и демократия, и право возникло в обществе западного типа»

Уважаемый профессор Валицкий начал сегодня с того, что либеральная демократия должна быть разделена на две составляющие: одно дело, мол,  либерализм, а другое — демократия. И в качестве примера привел Гоббса – либерала, но не демократа. Мне, однако,  Гоббс не указ. Я хорошо знаю, что право возникает в обществе западного типа, начиная с античности, где источниками права были, во-первых, свобода и, во-вторых, демократия. В совокупности они и  создали систему правовых норм, судебного процесса и очень много чего другого. И все это потом сквозной нитью доходит до XVIII века, а вовсе не начинается с XVIII века —  я имею в виду, в том числе, и  частное право, о котором говорил уважаемый профессор.

Вспомним Наполеона, который своим правовым Кодексом сделал  великое дело. Но что он брал за основу, чем руководствовались  все те юристы, которых он засадил за работу? Римское право. А откуда взялось римское право? Оно тоже не с неба упало, оно идет от древнегреческого полиса, который породил общество западного типа, отличающееся от всего того, что  называют системой позитивного права или как-то еще. Отличающееся, говоря иначе,  от общества восточного типа, к которому принадлежала и Россия. И сейчас принадлежит на три четверти, а может, и на восемь десятых. Вот и все, что я хочу сказать.

Евгений ЯСИН:

Плохи дела наши.

Игорь КЛЯМКИН:

Анджей, хотите отреагировать?

Анджей ВАЛИЦКИЙ:

То, что вы сказали об античности, для меня не новость. Для того же Чичерина римское право, особенно частное, было непревзойденным образцом. И Макс Вебер писал о римском праве как о могучем факторе развития современной европейской культуры. Все это я знаю, и я об этом тоже  писал. Но вам никуда не деться от того факта, что либерализм в Европе Нового времени утверждался благодаря таким фигурам, как Гобс, который демократом не был.

Игорь КЛЯМКИН:

Спасибо. Еще есть желающие выступить?

Александр ПОСТНИКОВ (сотрудник Российской академии народного хозяйства и государственной службы):

«Замечательная плеяда русских философов права фактически исчезла из программ подготовки современных российских юристов»

Я хотел бы, прежде всего, сказать, что книга профессора Валицкого очень актуальна. Я читал ее в свое время на английском  и  думал о том, найдутся, ли, наконец, люди, которые ее переведут и издадут на русском языке.  Огромное  спасибо тем, кто это сделал.

Мне показалась очень  важной мысль, которую высказал Сергей Львович Чижков. Ведь у нас в юридическом образовании до сих пор торжествуют идеи Шершеневича. Именно он победил на самом деле, а не те мыслители, о которых написал Анджей Валицкий. Вот, скажем, учебник гражданского права – кого он рекомендует студентам? Он рекомендует Шершеневича, а не Чичерина. Чичерин исчез из наших учебников, как исчезла и вся прекрасная плеяда русских философов права, отнюдь не считавших, в отличие от Шершеневича,  что только юрист может создавать философию права.

Очень важны, мне кажется, для нас все эти мыслители, их идеи. А Борис Чичерин – особенно.  Его работы, к сожалению, не переиздаются. В том числе, и его блестящий пятитомник по истории политических учений. Сравните этот  чичеринский курс с нашими учебниками, и вы увидите, на каком уровне мы находимся с точки зрения качества образования.

Уважаемый пан Анджей, вы для меня просто историческая фигура. Я когда-то я еще в спецхране советском находил ваши публикации, и у меня просто нет слов благодарности за вашу работу. Книга,  которая  сегодня была представлена, замечательная. И насчет ее первой главы коллеги совершенно верно здесь говорили. Я эту главу  своих студентов заставлю читать.

Сергей ЧИЖКОВ:

Я смотрел запросы в Интернете, и там Чичерин по этому показателю выходит среди философов  в группу лидеров, запросы по нему стабильно растут.  По всей видимости, запрашивают студенты. Значит, что-то есть о нем и в учебных курсах, значит, каким-то образом он туда проник.

Игорь КЛЯМКИН:

Господа, пан Анджей через пять минут должен уходить, поэтому будем закругляться.  Дефицит времени заставляет меня отказаться от развернутого выступления. Ограничусь несколькими тезисами.

Думаю, публикация книги профессора Валицкого для нас чрезвычайно полезна, потому что там написано о том, о чем у нас мало знают. Нам надо возрождать прерванную философско-правовую интеллектуальную тенденцию. Ведь отсутствие должного интереса к ней уже само по себе свидетельствует о том, что проблематика правового государства все еще не стала для нас приоритетной.

На каком уровне мы в данном отношении находимся, если говорить о либеральной среде в целом? За ответом на этот вопрос я опять-таки отсылаю к первой главе книги Валицкого. В ней описаны разные проявления русского доправового сознания и мышления в лице таких его выдающихся представителей, как Хомяков и Кириевский, Белинский и Герцен, Толстой и Достоевский, идейные лидеры народников и марксистов. С таким сознанием и мышлением, до сих пор доминирующим во всех политико-идеологических течениях, прорыв к правовому типу государственности невозможен в принципе.

Конечно, для такого прорыва одного лишь появления последователей Чичерина, Петражицкого или Новгородцева недостаточно, о чем свидетельствует и исторический опыт. Если идея права не укоренилась в обществе, то любые попытки преобразовать неправовое государство в правовое  будут воспроизводить все ту же борьбу за власть, участники которой будут опираться на доминирующий доправовой тип массового сознания. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но в обществе идея права может укорениться лишь в том случае, если она станет безальтернативной в глазах политически активной части образованного класса. Пока, к сожалению, этого не наблюдается. Мысль о правовом нигилизме русской интеллигенции, высказанная одним из героев книги Валицкого Богданом Кистяковским, все еще – и тоже, к сожалению – остается актуальной. Может быть, даже более актуальной, чем в 1909 году, когда она была высказана.

Прорыв к правовому государству – это утверждение политической системы, исключающей воспроизводство традиционной для страны политической монополии. Такая монополия с верховенством права не совместима в принципе. Между тем, сегодня эта монополия узаконена действующей российской Конституцией. И если борьба против власти и за власть ведется в обход идеи конституционной реформы, то это борьба не за изменение типа власти, а за смену групп и лиц у власти. Борьба, в которой  апелляции к нравственности и социальным интересам по-прежнему вытесняют идею права, свидетельствуя о сохраняющемся в политическом классе и интеллектуальной среде доправового типа сознания и мышления. Но если так, то откуда идее приоритетности и верховенства права взяться в обществе?

Этим вопросом позвольте нашу встречу заверщить. Благодарю профессора Валицкого за участие в ней. Благодарю также обоих его содокладчиков за содержательные выступления. Надеюсь, что состоявшееся обсуждение станет для всех нас импульсом, стимулирующим обращение к текстам русских философов права и, тем самым, движение от доправового сознания к правовому.

Сергей ЧИЖКОВ:

А я хочу от себя и от господина Валицкого поблагодарить  «Либеральную миссию» за издание его книги. Ведь до этого мы обращались во многие издательства, но поддержки не получили. И если бы не инициатива «Либеральной миссии», то, боюсь, книга бы так и не вышла.

Игорь КЛЯМКИН:

Название и содержание книги соответствует названию и содержанию деятельности нашего Фонда. Так что мы не могли не найти друг друга.

 

Источник:

Поделиться ссылкой: