Юрий Рыжов (президент Международного инженерного университета, академик РАН): «Истоки побед и поражений августовской революции надо искать в истории страны не только предыдущих 70-80 лет, но много более давней»
Мои свидетельства и оценки тех дней августа 1991 года, видимо, и теперь, спустя десять лет, будут окрашены эмоциями, владевшими мною, как непосредственным участником происходившего в «Белом доме» с десяти часов утра 19 августа до поражения ГКЧП на рассвете 21.
Утро 19 началось у меня с телефонного разговора из пустого еще кабинета Бурбулиса в «Белом доме» с Борисом Ельциным, который с Иваном Силаевым, Геннадием Бурбулисом, Анатолием Собчаком и Русланом Хасбулатовым находился на даче в Архангельском, где они составляли воззвание к народу и миру. Борис Николаевич настаивал, чтобы я срочно собрал пресс-конференцию, желательно с участием иностранных дипломатов. На мои опасения, что путчисты в Москву его не пропустят, и предложение продиктовать мне этот текст по телефону он резко и уверенно сказал: «Мы приедем!». И действительно, вскоре в одном из залов «Белого дома» Иван Силаев уже зачитывал воззвание. Сразу по окончании чтения Борис Николаевич обратился к многочисленной аудитории с короткой фразой: «А теперь бегите и разносите это обращение по свету». Потом были интервью в разных СМИ, Ельцин на танке, визит генерала ВДВ Александра Лебедя, две мои встречи с Шеварднадзе… все как в ускоренном кинопоказе.
Тогда я, видимо, недооценивал серьезности затеянного ГКЧПистами, чувство опасности возникло на короткий момент, не долее часа, перед рассветом 21 августа, когда уже прозвучали выстрелы, горели троллейбусы на Смоленской, пришли сведения о погибших у Новоарбатского тоннеля. Но к четырем утра 21, когда начало светать, стало ясно, что гэбэшная авантюра окончательно провалилась, и следующие два дня были наполнены эйфорией, не позволявшей (я говорю о себе) непредвзято заглянуть вперед, задаться простым вопросом: что же дальше? Хотя информации и поводов для такого анализа было достаточно, включая и те, что накопились и сформировались за предшествующие пять-шесть лет.
1. Не хочется перечитывать все определения революции и путча в различных энциклопедических словарях – тем более что они и расходятся, и неисчерпывающие, а порою идеологизированные. Буду исходить из здравого смысла, который есть совокупность накопленных опыта и, одновременно, предрассудков.
19-21 августа была попытка путча: по-русски — переворота. Кстати, 25 октября 1917 года тоже состоялся переворот. Так это событие и называли, чуть ли не до 30-х годов и лишь потом окрестили аббревиатурой ВОСР — Великая Октябрьская Социалистическая революция. Что же касается того, что последовало за августом 91-го, то это, в моем представлении, действительно революция завершающаяся в наши дни переходом в некую новую, еще не названную и неведомую, но ощутимо опасную фазу истории России. Замечу, что и февраль 1917 г., в отличие от октября, в моих глазах тоже революция.
2. Именно революция, последовавшая за августом 1991 г., и повлияла решающим образом на все, что происходило в России в 1990-х годах и что еще произойдет в непредсказуемом будущем. Подобно тому, как двухсотлетней давности Французская революция положила начало цепи судьбоносных (не только для Франции) событий всего следующего столетия, не говоря уже о первых десятилетиях непосредственно после нее.
Истоки побед и поражений нашей революции (что относить к победам, а что – к поражениям, зависит от социально-политической ориентации человека) надо искать в истории страны не только предыдущих 70-80 лет, но много более давней.
Одним из краеугольных камней выстраивавшейся с конца XVII в. российской государственности были отношения власти и населения. Убеждение, что власть – это и есть государство, исповедуется большинством и поныне, укрепляя уверенность нашей элиты в том, что население существует для нее. Следовательно, ради «величия России», а на самом деле – ради амбиций власти, допустимы любые жертвы, приносимые ее поданными. Одним из следствий «государственнического» подхода является тотальная и разрушительная милитаризация всей жизни страны, включая экономику, промышленность и сельское хозяйство. Так было уже при Петре I, а гипертрофированных форм, ускоривших крушение империи, милитаризация достигла в СССР во второй половине ХХ века. Страна жила в режиме даже не военной экономики, а военного времени, в режиме гигантской осажденной крепости под лозунгом «все для победы». Но победы над кем и зачем – этими вопросами и поныне не задается большинство российского населения, ностальгирующее по былому «величию».
Тем временем накопленный гигантский боезапас дает о себе знать сегодняшними взрывами то на Дальнем Востоке, то близ Улан-Уде. А разве молния не может ударить, не дай Бог, по складам химического или биологического оружия? Сколько же стоит демилитаризация хотя бы чисто техническая? О демилитаризации общественного сознания я и не говорю.
Попытки реформ России с иных, как теперь сказали бы, гуманных позиций, похоже, предпринял забытый всеми старший брат Петра I царь Иван Алексеевич. Однако реформы Петра осуществлялись уже, исходя из примата государства, который, при всех зигзагах государственного строительства в последующие три столетия, оставался его основным вектором. Реформы Александра II и главная из них – отмена рабства, запоздавшая как минимум на полтора столетия, не успели принести полноценные плоды, а рабство (физическое и нравственное) вернулось в страну почти на весь XX век. Легкие победы «государственников» над сторонниками европейской демократической модели были обусловлены рабской психологией населения, не изжитой и поныне. Граждане (горожане), мещане (место-город), бюргеры, буржуа (бург-город), потенциально способные сформировать снизу институты гражданского общества, так и не достигли в России критической массы.
Конечно, за 1990–е годы Россия далеко и необратимо ушла от большевистской диктатуры и «плановой экономики». Но к чему мы сейчас пришли?
Основные элементы нормального государства в XX веке – защищенность прав и безопасности личности, т.е. демократия с каноническим, но реальным разделением ветвей власти, и свободная рыночная, а не базарная экономика. В начале 1990-х мы уповали на вторую, экономическую составляющую – в надежде на то, что, возникнув, рынок автоматически повлечет за собой демократию. Впрочем, я допускаю, что в 1992 году такая последовательность была вынужденной. Но результате мы получили ту экономика, которую имеем, и ту защищенность личности, которую наблюдаем повседневно.
После турбулентных 1993-1999 гг. сегодня мы видим вторую осознанную попытку выстроить нормальную современную государственность, опираясь на экономику. Заявленные, да уже и реализованные направления экономических реформ (Греф, Илларионов и др.) не оставляют сомнения в их рыночной ориентации. Но явная попытка лишь имитировать демократию, гражданское общество и независимость ветвей власти обрекает и эту, проходящую в гораздо более благоприятных условиях, попытку построения нормального общества и государства на неудачу. Возможно – фатальную для России.
«Механическое» отступление:
Предельно упрощая исторический процесс, представим его модель в виде массивного маховика («волчка»). Допустим вы (власть, общество) раскручиваете его десятки лет против часовой стрелки, он набрал обороты, а значит – огромную энергию и инерцию вращения. И вот в какой-то момент возникли подозрения, а потом и уверенность – раскручивали не туда! Теперь нужно затормозить, остановить, а затем и раскрутить в обратном направлении. Мне думается, попытки «тормознуть» предпринимали Хрущев, который потом раздумал это делать, Косыгин и, наконец, близок к резкому торможению был Горбачев. Однако «механическая» опасность состоит в том, что в момент остановки «волчок» теряет устойчивость, и тут многое зависит от того, какие «вращатели» прибегут первыми и в какую сторону примутся раскручивать. Вы помните, кто первым подоспел к «волчку», остановившемуся в феврале 1917 г.? И вот в 1990-х «волчок» снова остановился и, кажется, сегодня лежит, покачиваясь.
В этой модели, кроме предупреждения об опасности, априори заложены разочарования для оптимистов. Дело в том, что, даже при благоприятном развитии событий, раскрутка такого массивного и причудливого по форме маховика, как Россия, уже по часовой стрелке займет как минимум два-три поколения. Поэтому после таких моих рассказов на собраниях избирателей перед выбором народных депутатов СССР в 1989 г. аудитория в ответ цитировала мне Н. Некрасова: «Жаль только жить в эту пору…».
3. После событий в Восточной Европе 1956, 1968 и 1980-81 гг. обреченность т. н. советской системы, социалистического содружества и Ялтинского мира становилась все более очевидной. Открытыми оставались лишь вопросы: когда, по какому сценарию (только бы не кровавому!), где и с чего начнется? Развал начался много раньше августа 1991 г. В ГДР, Польше, Прибалтике, Казахстане, Закавказье и других районах почва заколебалась уже в конце 1980-х. Эта «сейсмика» – отнюдь не локального, как кому-то хотелось ее представить, значения – знаменовала конец длившийся десятилетия эпохи глобального противостояния двух основных политико-идеологических систем второй половины ХХ века. Август-декабрь 91-го поставили промежуточную точку в истории территорий, носивших название СССР и т. н. социалистического содружества.
Исчезновение с политической карты Советского Союза резко нарушило традиционный баланс сил, обнаружило экономическую, политическую, да и военную слабость основной его правопреемницы – России, не говоря уже о большинстве других «осколков», порой весьма внушительных размеров.
Политические векторы восточноевропейских сателлитов однозначно переориентировались на Запад, а сами они обрели «статус» центрально-европейских стран, оставив сомнительную честь восточно-европейства России (до Урала? а за ним?), Украине, Белоруссии и, может быть, кому-то еще.… Здесь много геополитических и географических неясностей, одна из них – участие в ОБСЕ формально неевропейских государств, что они почитают за благо, т. к. убеждены в прогрессивности для них, как и для России, европейской модели политического и экономического развития, сколь велики бы ни были накопленное отставание и тяготы для населения.
Главным итогом последовавшего за августом 1991 г. десятилетия стало осознание мировым сообществом катастрофического снижения роли России на мировой арене, несмотря на все «семерки » и «восьмерки». Но менее всего это фундаментальное понимание достигло массового сознания россиян.
В 1990-х годах для России оставалась характерной несоразмерность внешнеполитических амбиций и реальных возможностей, отсутствие внятно сформулированых подлинных национальных интересов, включая адекватную доктрину национальной безопасности. Ведь нельзя же всерьез считать таковыми принимавшиеся не раз доктрины разных наименований, включая одиозно-абсурдную доктрину информационной безопасности, по существу направленную против истинных национальных интересов отсталой и зависимой в области информационных технологий страны.
Конечно, август 1991 г. являлся как бы ударной волной, которая в высокоскоростном потоке истории резко меняет характер ее течения и за которой начинается формирование иного движения, хотя и подчиняющегося основным законам природы. Но сходные по значимости явления происходили в мире в последние 15-25 лет и вне зависимости от событий в СССР и Восточной Европе. У них могли быть иные причины, но они так же приводили к осознанию миром нетрадиционных вызовов и угроз – таких, как экология и глобальное потепление, «перелом» в привычных демографических тенденциях (см. монографию С.П. Капицы), выход на первый план локальных конфликтов на национальной, религиозной и политической почве, глобализация, ослабление роли ООН и т. п. Все это поставило перед человечеством огромное количество вопросов, и чем раньше Россия включится в их анализ и поиски решений в сотрудничестве с цивилизованными международными институтами, тем больше у нее останется шансов успеть вскочить на подножку уходящего экспресса.