Жива ли журналистика в России и где она существует?
Журналист,
обозреватель и член редколлегии «Новой газеты», секретарь Союза журналистов
России (с 2008 г.)
Леонид Никитинский:
Как называется
сегодня тема у нас? Что-то про журналистику, да? Вообще, если ваш семинар
называется «Я думаю», то мы должны обдумывать все, что происходит. Не просто
пропускать это все мимо, а пытаться понять, какие явления стоят за сообщениями.
Это и к журналистике прямо относится.
Вот, смотрите, актёр Михаил Пореченков (я, правда, не
знаю, кто это) в ходе визита к сепаратистам в Донецкой народной республике
пострелял из пулемёта, и по этому поводу поднялась страшная буча. В чем там
была фишка-то? Он пострелял, надев каску, на которой было написано «Пресса» Вот
из-за чего поднялся такой кипеж. Хотя он никакого отношения к прессе не имеет,
он утверждал, что вообще не видел, что на этой каске написано.
Что это за правило? Оно, кстати, имеет историю
сравнительно недавнюю, уже после Второй мировой. Хемингуэй брал в руки оружие и
не видел в этом ничего зазорного. Почему журналист не имеет права брать в руки
оружие?
Реплика:
Потому что он
должен быть нейтральным.
Леонид Никитинский:
Правильно, да. Он
должен быть над схваткой. Здесь мы с вами попадаем в самую сердцевину этого
вопроса, на самом деле, очень сложного. Я начал в уже сильно зрелом возрасте
пытаться осмыслить, что я делал последние 30 лет, занимаясь журналистикой.
Написал об этом книжку. Но, когда я начал задумываться, что же такое
журналистика, оказалось, что это очень сложное явление, очень
мифологизированное. Всем кажется, что это просто, и они легко ответят на этот
вопрос. На самом деле, ответить очень сложно.
Мы все время говорим о неком идеале. Мы будем говорить о
журналисте в идеале и журналисте на практике. И это окажутся две совершенно разные
вещи. Журналист в идеале – это, на мой взгляд, совершенно отстраненный, не
включенный наблюдатель. Он описывает некие явления, по мере возможностей, не
предвзято, так, как он их видит. Но описывает для кого-то. Не для себя, а в
расчете на то, что кто-то это прочтет и какие-то выводы сделает сам.
Давайте теперь посмотрим на фигуру телеоператора, для
примера. Телеоператор это журналист?
Допустим, идет хоккейный матч. Оператор крутит камеру за
шайбой туда-сюда. Журналист? Нет, конечно. Он не журналист. Если передает
информацию, то можно сказать, мертвая камера – это тоже журналист. Что он
делает? Он участвует в некой коммуникации, но играет роль чисто техническую.
Журналист — это все-таки человек, который что-то через
себя пропустил и что-то привнес. Вот, комментатор хоккейного матча, конечно,
журналист. Как журналист он окажется на чьей-то стороне. Хочет он того, или
нет. Ему что-то будет нравиться, что-то не будет нравиться. Если вы смотрите
этот хоккейный матч по телевизору, вы можете сами создать себе представление:
он говорит одно, а вы говорите, что нет, это, наверное, не так. А если вы,
скажем, слушаете радиотрансляцию, а сами не видите ничего, вы должны на него
полагаться, ничего другого вам не остается. Мы верим, потому что мы не видим
этого.
Теперь смотрите дальше.
30-го июня телеоператор Первого канала, Анатолий Кляйн,
68 лет, не молоденький дядька, погиб на Украине, попал под обстрел. Там сложная
история. Аркаша Бабченко говорит, что там была подстава. Вот этот оператор
журналист? Конечно, безусловно. Оператор на войне. Здесь дело не в технике.
Авторучкой можно писать, решать арифметические примеры, можно писать романы, но
это будут разные вещи. Конечно, на войне телеоператор – журналист. В идеале, он
отстраненный. У него это не получается, потому что он в той или иной степени
симпатизирует тем или другим. И камера его выхватывает или одно, или другое. Но
мы этот пример разовьем дальше.
30-го июня этот самый оператор, Анатолий Кляйн, про
которого все говорят только хорошее, погиб. А 12-го июля на том же самом Первом
канале появилась некая Галина Пышняк, которая рассказала о том, что в Славянске
распяли мальчика на доске объявлений, помните, да? Не было этого мальчика.
Потому что, если бы он был, тут еще интересная штука. Чем принципиально
отличается современная война от любой другой предыдущей войны?
Есть такой очень глубокий философский вопрос:
сопровождается ли технический прогресс нравственным прогрессом человечества?
Это вопрос для семинара с названием «Я думаю», это как раз самый важнейший
вопрос. На такие ответов-то нет. Но этот ответ все равно надо искать. Все время
об этом думать, понимая, что мы не найдем истину в последней инстанции.
То ли сопровождается технический прогресс нравственным,
то ли иной раз ведет к безнравственности, что сегодня можно наблюдать. Во
всяком случае, технический прогресс на сегодняшний день, мы возвращаемся к
вопросу о войне, привел к ситуации, когда процветает нечестность, а это тоже
имеет самое прямое отношение к журналистике. С одной стороны, стало проще,
потому что в каждом доме стоит телевизор, он работает, смотрят его или нет. Это
создает возможность зомбирования, когда вам долбят по этому телевизору одно и
то же. Это даже не осмысленная коммуникация. Но она как-то проникает в мозги.
Это одна сторона вопроса, но есть вторая сторона, что сегодня, при тех
гаджетах, которые у каждого в кармане, нечестность становится, в общем-то,
невозможной. И любая нечестность разоблачается. Мы совершенно исключаем
ситуацию, что этот мальчик был, и никто его не снял каким-нибудь айфоном.
Такого просто не может быть. Потому что сегодня война ведется не в чистом поле,
где нет интернета, а в городе. Всегда присутствует масса людей. И кто-то из
этих людей наверняка, так или иначе, это зафиксирует, сфотографирует, запишет
на видео. Сегодня такое положение, когда, с одной стороны, все хотят соврать, с
другой стороны, ничего не получается скрыть. Все равно доказательства есть
всегда.
Вы, наверное, это понимаете лучше меня, потому что я человек
прошлой эпохи, когда еще не было мобильных телефонов. Сегодня известным
становится практически все, причем, в этом принимают участие не
профессиональные журналисты, а случайные люди, которые оказались рядом.
Интереснейшая история, мы немножко отвлекаемся. Несколько
лет назад Путин ехал из Читы, по-моему, во Владивосток на желтой Ладе Калине. Все
по телевизору показывают, какой смелый джигит едет на этой желтой Ладе Калине. Вдруг,
совершенно не понятно, как ФСО его просмотрело, какой-то бандючок, судя по
разговору за кадром, раз – и снимает. Оказывается там не одна желтая Лада Калина,
а три, и вообще целый кортеж. Нам показывают только его одного, как он едет. А
этот бандючок снял, и мгновенно, в тот же день это разлетелось по всему
интернету. В этот момент человек, который никогда не был журналистом, и ему,
наверное, в голову не пришло, что он выполняет функцию журналиста, он сделал
больше, чем все газеты и телевидение. Он разоблачил некую неправду: нам
пытались втюхать такой миф, а он вот такой.
Теперь такой вопрос. Вы не ждите, что я буду рассказывать
что-то, что вы сможете записать, мы просто с вами вместе размышляем. Я думаю,
вы думаете, все вместе думаем. Где и в какой момент происходит журналистика?
Вернемся к примеру с погибшим оператором и с Галиной Пышняк, которая очень странная
фигура. В какой момент журналистика происходит? Когда он снял что-то?
Реплика:
Когда событие.
Леонид Никитинский:
Когда событие? Правильно,
в общем. Журналистика начинает происходить в момент, когда происходит встреча в
неком ментальном пространстве, которое мы сугубо умозрительно можем себе
представить. Когда то, что я хотел сказать, попало в ваши головы, вот сейчас, и
вы начали это обдумывать, и между нами возникла некая коммуникация, вот тогда
это начинает происходить. И это очень важно. Есть, скажем, Парламентская
газета, издаваемая Государственной Думой в Москве, и в каждом регионе (насколько
я понимаю, вы из регионов) есть совершенно аналогичные газеты. Они издаются, на
это тратятся деньги, там что-то напечатано, но их никто не читает вообще,
никакой журналистики не происходит. Это очень важно понимать. У властьпредержащих,
скажем так, есть примитивное представление, что задача выполнена, когда это
напечатано, или когда это показано по телевизору. На самом деле – нет, задача в
этот момент не выполнена, а выполнена она в тот момент, когда это нечто
произвело что-то в мозгах. И мы будем говорить о журналистике, искать ее как
раз в этом. Журналистика это некая коммуникация.
Теперь следующий пример, совсем недавний. Владимир
Владимирович Путин встретился 5-го ноября в Музее современной истории (не знаю,
где это) с молодыми историками. И вот что он им сказал: «Задача историка
заключается в защите своих собственных взглядов и интересов, историки должны
убедить подавляющее большинство граждан страны в правильности, в объективности
наших подходов, выиграть умы, побудить людей самих занять активную позицию, на
основе тех знаний, которые вы презентуете в качестве объективных». Вот тут
некая абракадабра: или они объективны, или они не объективны. Что значит «мы
презентуем знания в качестве объективных»? Почему я об этом заговорил? Сейчас
вы поймете. Я стал задумываться о своей роли в истории. У каждого человека,
пускай маленькая, но какая-то роль в истории есть, у каждого из нас. Я думаю,
что моими заметками, опубликованными в газетах, можно три раза эту комнату под
обои оклеить, совершенно точно. Может быть, четыре, не считая книжек и радио.
Что у меня из этого вышло? Чем я занимался 30 лет, даже больше? Может быть, я
помог десяти-двенадцати людям вылезти из тюрьмы, может, я кого-то в чем-нибудь
убедил, может, кого-то из вас мне удастся сегодня в чем-нибудь убедить. Но, в
принципе, это чрезвычайно низкий коэффициент полезного действия. Кто я такой, я,
журналист? Моя роль – какая? Для чего все это нужно? Достаточно болезненный
вопрос, и журналисты себе его задают, те, кто хочет думать, конечно. Кто не
хочет – найдет, чем заняться, мы еще об этом поговорим. Я пришел к такой мысли,
что журналист это историк. Еще одно определение, да? Первоисторик. Историки на
чем будут основываться? Да на том, что я написал. Естественно, не только я. Они
будут через 20 лет листать старые газеты, смотреть старые телепередачи и делать
какие-то выводы. То есть, журналист это первоисторик.
Опять мы говорим об идеале, естественно, вы понимаете.
Потому что сегодняшнее телевидение врет напропалую, оно делает то, к чему здесь
Владимир Владимирович призывает историков. Это касается и России, и Украины
тоже, и там, и там в качестве объективных данных презентуют абсолютное вранье
чаще всего. Это происходит на практике. Но, в то же время, каждый из нас, из
журналистов, видимо, понимает, где правда, где ложь, и чем он занимается.
Видимо, это такая профессия рефлексивная. В идеале журналистика – это правдивое
описание происходящего, скажем так. Опять это кажется очень простым. Сейчас
начнем ковыряться, окажется, что это все очень сложно.
Еще один пример: в Вашингтоне есть музей, который
называется Newseum, образовано от «news», музей новостей.
Потрясающее здание, построенное каким-то фондом, все из стекла, длинные
стеклянные коридоры, и вдоль этих коридоров стоят мониторы. Там еще есть
газетный зал, где лежат все газеты мира. Но больше всего впечатление производит,
когда вы идете вдоль этого ряда мониторов, откуда идут программы со всего мира,
на языках, которых вы не понимаете, чаще всего. Чаще всего это войны,
восстания, какая-то жуть творится. Это поток новостей, который валом идет, вы
ничего не понимаете, понимаете только, что чаще всего это какое-то насилие, и
хорошего в этом всем мало. Вот это называет Newseum, производит такое впечатление. Мы
говорим, что журналистика это описание происходящего. Но происходящего,
во-первых, очень много, оно не всегда касается нас, в происходящем мы должны
выделить какие-то вещи, которые общеинтересны, интересны каким-то конкретным
группам людей. Есть специализированные СМИ. Есть спортивная журналистика, есть
журнал «Охотник» или журнал «Катера и яхты». Понятно, что в журнале «Катера и
яхты» будут писать про катера и яхты, и не будут писать про грибы, а в журнале
«Грибник» будут писать про грибы, но не будут писать про политику. Это имеет
прямое отношение к тому, что мы говорим. Мы описываем происходящее, и мы в этом
происходящем выбираем. Если весь этот ком происходящего разложить, то мы
выбираем то, что интересно каким-то гипотетическим нашим читателям, зрителям.
Если мы говорим о журналистике в самом общем понимании,
это все-таки журналистика социально политическая, мы это имеем в виду. Смотрите,
что получается, если мы почитаем региональные газеты. Недавно мы провели
исследование, я был его инициатором, получили мы маленький грант, и на этот
грант работали 5 экспертов в 5-ти регионах, это был Санкт-Петербург,
Екатеринбург, Ростов и Новосибирск. Мы выбрали эти регионы, потому что там есть
государственная независимая печать. Пять экспертов почитали газеты и сайты этих
регионов по специальной выборке, чтобы это можно было сравнивать. Там довольно
хитрая научная методика: надо было считать упоминания, сколько раз упоминается
фигура власти, сколько раз упоминаются фигуры просто людей. Все это довольно
сложно, но можно сделать некоторые выводы. Что выясняется? Есть такое слово, я
думаю, у вас оно не вызовет эмоционального напряжения, контент. Я это слово
ужасно не люблю, потому что раньше это называлось содержанием. Когда мы говорим
«содержание», понятно, что речь идет о чем-то содержательном, когда мы
произносим «контент», у меня сразу образ какой-то канализационной трубы, по
которой нечто ползет, вот это и есть контент. Когда мы проанализировали этот
контент в пяти регионах, что выясняется? Разворачиваем газету. На первой полосе
будет портрет губернатора, а может быть, не один. Если это районная газета, то
будет глава администрации. На последней полосе будет кроссворд, спорт, светская
жизнь, очень интересная, совершенно никому не нужная. На второй полосе будет
чернушный криминал, абсолютно чернушный, никак не осмысленный. Это переписанные
пресс-релизы каких-то судов, чаще всего УВД. А в середине не будет вообще
ничего. Я просто хорошо знаю тему, много встречался с редакторами газет. Кстати,
районные газеты сейчас интереснее, чем областные. Областной уровень проседает
страшно. В районах люди, которые друг друга знают, выручает то, что все близко,
от содержания очень трудно уйти. Чтобы понять эту картину, что надо иметь в
виду? Что получили повальное распространение, хотя это стало понятно совсем
недавно, года два назад, так называемые договоры об информационном обеспечении.
Администрация области или района имеет некий бюджет, заключает договоры с газетами,
как региональными, так и московскими, об информационном обслуживании. Смысл их
не столько в том чтобы писать что-то хорошее про данного губернатора или про
данного главу администрации, или про данный завод, сколько в том, чтобы не
писать ничего плохого. Если ты напишешь что-то плохое, то этот договор не
возобновят и деньги отнимут. Всех, таким образом, прикормили. Поэтому первая
полоса – портрет, последняя – кроссворд, а в середине нечто невразумительное. Понимаете,
в десяточку-то опасно попасть, попадешь в десятку – загремишь, как минимум,
этот договор у тебя отнимут. В то же время, какие-то профессионалы остались, им
стыдно делать совсем уж чёрти что. Поэтому в середине, скорей всего будет ЖКХ.
Достаточно безопасная тема: там трамвай не ходит, тут что-то такое, какая-то
такая хрень там будет. Вот что представляет собой сегодняшняя газета.
Когда я стал думать о том, что такое журналистика, я стал
себе представлять некую такую поляну. Но подождите, об этом рано, давайте пока
поговорим о журналистике как описании происходящего. Происходящее – это некие
факты. Причем, некие факты, которые остры, интересны, актуальны. Мы видим, что
на практике-то лучше от актуальных и острых фактов отстраниться, но в идеале
надо именно о них говорить. Есть соблазн сказать, что журналистика описывает
факты. Это будет не совсем правильно, потому что факт сам по себе бессмыслен,
он существует в каком-то контексте. Все-таки журналистика описывает некие
истории. Если у вас есть какое-то сообщение, которое кажется сообщением о
факте, все равно оно уже встроено. Мы возвращаемся к мысли, где журналистика
происходит. У вас в голове сообщение имеет какую-то предысторию и какое-то
последующее развитие, и это все равно складывается в историю. Теперь мы
вернемся к тому, с чего я начал, что в идеале журналист это некий объективный
не предвзятый наблюдатель, который сидит, наблюдает и транслирует именно то,
что он увидел, не привнося ничего своего. Этого просто не может быть, потому
что, выражаясь философским языком, выбор факта уже есть его привилегирование.
Из всего потока происходящего мы выцепили вот это. То есть, журналист начинает
редактировать действительность под себя или под своего начальника, под свою
редакцию. Он понимает, скажем, если я работаю в Новой Газете, я выцеплю вот это,
понимая, что это интересно читателям, нашей аудитории. Если бы я работал в
Российской газете, я бы ни в коем случае это не выцепил, потому что страшно,
это не годится, это мне зарубят, а я бы выцепил вот то. Но я уже, таким образом,
действительность отредактировал, мы рассказали об этом, а не о том.
Есть классическое правило радио: правило семи новостей. Больше
в голове не вмещается. Вы можете передать их в новостной подборке двадцать, но
будут восприняты только первые пять-семь, причем, они будут восприняты в той
последовательности, в которой их подали. Новость на первом месте запомнится, на
седьмом уже не запомнится. Эти семь новостей могут вообще ни о чем не говорить,
а можно наполнить так, можно наполнить этак, в зависимости от этого картина
будет меняться. Это дает возможность манипулирования сознанием, или наоборот. Можно
честно работать, можно нечестно работать. Еще такой вопрос: когда я начинал
свою журналистскую деятельность в газете «Комсомольская правда», уже в штате,
существовало понятие «эксклюзив», существовало понятие «дедлайн». Газета должна
была сдаваться, по-моему, в 10 часов вечера. Если в 10 часов вечера мы ее не
сдавали, то много всего интересного, это надо было добыть, иногда в
командировке, иногда на войне, добыть, передать. Не было тогда никаких айфонов.
Надо было найти телефон где-нибудь там, в Южной Осетии, где бомбили в это
время, чтобы на связи была еще стенографистка, я ей надиктовал. В редакции
держат номер, платят штраф ради того, чтобы я продиктовал что-то в 11, и утром
это появилось.
В то время, когда журналисты так работали, новость
обладала запахом пота, крови. Сегодня понятие эксклюзива практически потеряло
актуальность. Это мне объяснил лет 10 назад Антон Носик, гуру интернета, вам
известный. Для меня это было шоком, я этого не понимал.
Сегодня совершенно не важно, кто эту новость добыл. Об
этом все очень быстро забудут. Есть агрегаторы новостей. Из интернета сразу это
схватили, и каждое радио про это рассказывает, потеряв источник. Уже эта
новость не пахнет ничьим потом и ничьей кровью. Она повторяется, переливается,
может мутировать, перевираться, к ней прицепляются комментарии. К сожалению,
утрачивается качество подлинности. Это не всегда так. Та же телевизионная
картинка с войны, кто-то её снял. Но достаточно заметен этот отрыв от
производителя. Похоже на то, что вообще сегодня в мире происходит.
Глобализированный мир.
Если в 19-м веке вы покупали товар, и было понятно, что
он произведен тем-то человеком, вручную, то сегодня вы купили что-то, может
быть, это контрафакт, непонятно, кто его произвел, никакой гарантии качества
нет.
То же самое происходит с новостями. Это не handmade, это где-то
крутится, и все это комментируют.
Еще одно очень печально явление я пронаблюдал – это когда
комментарии начинают перевешивать, что происходит в блогосфере, например. Там
же редкая удача, что кто-то новость какую-то сам добыл, как тот бандючок,
который снял эту желтую Ладу Калину. Чаще всего там комментируются какие-то
чужие новости. Причем, их подлинность неизвестна. Достоверность не проверена. И
начинают накручиваться комментарии. Все превратились в колумнистов. Самая
выигрышная профессия, если это можно назвать профессией, это комментатор.
Кто-то поостроумнее. Причем, здесь становится важным уже не столько добытый факт,
что самое трудное, а остроумие, иногда на грани фола. Это ведет к тому, что
часто за эту грань люди выходят, начинают как-то неприлично острить. Современная
журналистика превращается в набор таких вот комментариев, за которыми факты уже
теряются. Некое аморфное гудение.
Давайте теперь попытаемся наложить на эту картину понятие
СМИ – средства массовой информации. Давайте мы это сделаем, потом поговорим в
режиме вопрос-ответ. Когда я сидел, сочинял эту книжку, думал, уперся в понятие
«средство массовой информации». Когда мы это проговариваем, кажется понятным,
что это такое. Как только начинаешь вдумываться, понимаешь, что это полная
галиматья. Я стал звонить Михаилу Федотову, автору закона о средствах массовой
информации 1991-го года. Что такое «средство массовой информации»? Это ты
придумал? Он говорит, что нет, это гораздо раньше придумали. Было постановление
ЦК КПСС и Совета министров СССР, которое называлось «О средствах массовой
информации и пропаганде». Вот эта вот «пропаганда» сразу все ставит на свои
места. Вот о чем это было. И о чем это есть. Давайте попытаемся этот термин
рассмотреть поближе, препарировать его. Что такое средство массовой информации?
Начнем со слова «информация». В соответствии с
социологическими опросами, граждане России черпают информацию, в основном, на
90%, из телевидения. Поэтому поводу я вступал в дискуссию с разными людьми. Я
им говорил: давайте возьмем программу телевидения. Что мы там видим? Хоккей,
25-й сериал про ментов, давай поженимся, песни, пляски, как приготовить, дом-2.
Какая информация? Где информация? Причем, это касается не только телевидения.
Мы только что говорили, что предпочитают газеты. Вот очень интересное явление. Когда
встречаешься с главными редакторами районных газет, они начинают хвастаться:
вот, мы чуть ли не устраиваем браки, рассказываем про вязание, какие-то клубы,
какие-то кружки, мы раздаем, сами делаем. Послушаешь их и думаешь: а
журналистика тут, собственно, при чем? Здорово, конечно. Они выживают таким
образом, печатая железнодорожное расписание, но информации-то нет.
Это то, о чем я вам рассказывал, это исследование,
которое мы провели, когда посчитали упоминание фигур власти и фигур просто
человека. Тут нужно приводить примеры. Оказалось, что раз в 10 упоминание
власти превосходит. Но как она упоминается? Помимо известных фигур,
губернаторов, президента, иногда возникают фигуры, которые описываются вот
таким образом, я специально даже выписал, это воронежская газета. Александр
Митрофанов, директор Центра развития образования и мониторинга образовательной
деятельности ГОБУ ВПО Воронежской области «Воронежский институт инновационных
систем» Поскольку это человек, никому не понятный, видимо, никому не нужный, для
того, что бы он заиграл, выстраивается это ГОУ, УПУ, там, чёрти что. Это
вызывает ассоциации с первобытными обществами, где вызывали духов, произносили
мантры. Эти духи возникали. Это бесконечное упоминание: губернатор поехал,
приехал, заявил. Что заявил – не важно, важно обозначить его присутствие. Вот
это смысловое поле наполняется неким присутствием. При этом человека там нет,
человек исчезает. Вам, может быть, трудно сейчас это понять, потому что вы не
знаете, какой журналистика была 20 лет назад, при советской власти. Главной
фигурой был человек. Я тогда еще в Комсомолке работал. Вот, поезжай и расскажи про
человека, чтобы это было интересно. Как он там живет, с чем он там борется. Вот
этого человека нет в современных СМИ, он куда-то исчез. Вместо этого эти вот «бу-бу-бу»
какие-то появляются. Или это президент и губернатор, или это «бу-бу-бу», и
непонятно, что оно там делает. Это контент, собственно говоря. Я подготовил от Совета
по правам человека при Президенте, членом коего я тоже являюсь, рекомендации по
поводу средств массовой информации и журналистики для Путина. Мы ему их
отправили. Я не знаю, читал он их, или нет. Там была такая рекомендация: «Давай
анализировать контент». Потому что оказывается, что государство тратит огромные
деньги на содержание, в первую очередь, телевидения, но и региональных газет,
через эти договоры об информационном обеспечении. Все это потемкинские деревни.
Ежегодно Роскомпечати составляет доклад. Я узнал об этом
из дискуссии. Когда я с ними разговаривал, они говорят: «Стоп-стоп-стоп, как
это мы не интересуемся содержанием? Вот, доклад у нас есть». В этом докладе
есть все: собственники газет и каналов, слияния и поглощения, но нет анализа
содержания. Как будто это не само собой разумеющееся или главное.
Тогда мы выступили с предложением сделать общественный
мониторинг, разобраться, чем же нас «кормят». Это вызвало сильные возражения со
стороны известного зам. министра Волина, который заявил, что это вмешательство
в редакционную политику. Вот тут мы понимаем, что информация – это фикция.
Информации там как раз меньше всего.
Теперь слово «массовой». В международном языке наше «средство
массовой информации» никак не переводится. Нет аналогичного понятия. Есть massmedia, но это совсем
другое. Media– это проводник,
отсюда медиум, который улавливает связь между чем-то и чем-то, проводит. И это
возвращает нас к тому, о чем мы говорили, каким-то образам коммуникации. Mass– здесь, скорее,
открытая, не массовая. Общедоступная коммуникация.
Есть проблема, о которой здесь нужно говорить. На мой
взгляд, она является центральной. Проблема связана с замкнутыми информационными
контурами. Проблема все сильнее обостряется. И она чрезвычайно взрывоопасна.
Эту проблему легко иллюстрировать. У каждого из вас есть страничка в социальных
сетях, Фейсбук, вконтакте и т. д. На этой страничке к вам приходят
сообщения, или даже не приходят, а всплывают, которые ваши френды залайкали. Вы
лучше меня знаете, как это называется. Каждый из нас создал себе некую уютную
картину. Френды это те, кто думают примерно так же, как и вы. И в этой картине
тех, кто думают по-другому, просто не существует. Если взять центральную на
сегодняшний день точку противоречий, «Крым наш» или «Крым не наш», то весь
«Крым наш» сидит в одном информационном контуре, а весь «Крым не наш» сидит в
другом информационном контуре. Они никак не пересекаются. Они кормят друг друга
тем, что каждому приятно кушать. Но нет площадки достижения взаимопонимания. Я
две недели назад был в Чите, где был примерно такой же набор экспертов, как у
вас сегодня. Я выступал перед читинскими журналистами, бизнесменами, какими-то
служащими. Это встреча в оффлайне «Крым наш» с «Крым не наш», встреча людей,
которые думают совершенно по-разному. До вражды, потому что проблема страшно
обострена. На этой почве чуть ли не семьи рассыпаются, и друзья ссорятся. Этот
семинар в Чите чем мне понравился? Оказалось возможным без агрессии это
обсудить, кого-то в чем-то попытаться убедить. Можно же вырабатывать какие-то
позиции, сравнительно безопасные. Компромиссные не в худшем, а в лучшем смысле
слова. Например, мне говорят: «Мы патриоты, Крым всю жизнь принадлежал России,
а ты что, против?» Нет, я не против, но давайте подождем 2 года и посмотрим,
что, в результате, будет с экономикой. Давайте договоримся сейчас друг другу
морду не бить, а посмотрим, чего это нам будет стоить. Возникает какая то,
худо-бедно, коммуникация, взаимопонимание. Потому что в противном случае начинается:
пятая колонна, враги народа. Это про меня. Я враг народа. Почему я враг народа?
С чего?
Надо стараться понимать друг друга. А теперь я
возвращаюсь к тому, что ни социальные сети, ни газеты и телеканалы этой функции
не выполняют. Каждый смотрит то, что хочет, читает то, что хочет. А то, что не
хочет – не читает. И площадок, которые давали бы разные точки зрения, крайне
мало. К счастью к такой площадке относится Новая газета, где я имею честь
работать. Хотя сам я на Украину не ездил, как-то не собрался, может, мне и по
возрасту не положено уже, но я очень горжусь тем, что наши девчонки и один
мальчишка, Паша Каныгин, передают оттуда. Это очень трудно журналисту, но надо
переступать через себя и показывать картину ту, которая им нравится, и ту, которая
им не нравится. Из Донбасса мы передаем не только то, какие плохие там
российские войска, которые присутствуют, но и то, какие плохие украинские
войска, которые действительно стреляют по жилым кварталам.
Вот в этой экзистенциальной точке журналисту очень
трудно, потому что хочется приукрасить, хочется сдвинуть в свою сторону.
Постоянно появляется соблазн как-то передернуть. Но хороший журналист не тот,
который ангажирован, потому что мы все ангажированы, и не можем быть не
ангажированы, иначе мы люди без убеждений. Если у вас есть убеждения, вы уже
ангажированы этими убеждениями. Хороший журналист тот, кто готов
корректировать, в зависимости от фактов, свои убеждения, но никак не наоборот.
Не подставлять вместо фактов липовую картину. Эта проблема замкнутых контуров
не была известна в прошлом. «Комсомолка», в которой я работал на рубеже 90-х
годов, с конца 80-х, пока мы ее не грохнули в 1992-м году, во что она сегодня
превратилась – об этом страшно и больно говорить. В 1991-м году, очень остром, году
крушения СССР, самые разные сторонники были, но она представляла собой площадку
для коммуникации. Она давала разные точки зрения. Не было враждебности, можно
было спорить. Сегодня я практически не знаю таких площадок, их почти не
осталось. Провисает эта функция, важнейшая функция коммуникации.
Давайте говорить немного шире. Журналистика есть один из
способов обмена смыслами и достижения понимания. Не универсальный способ. Один
из способов коммуникации, погашения враждебности. Сегодня эта функция не
выполняется.
Если мы заканчиваем разговор о средствах массовой
информации, то у нас осталось еще одно слово, «средство».
Чьи-то средства, не всегда понятно, чьи, собственников мы
иногда не найдем. Или собственники мало что номинально говорят о действительных
хозяевах. Есть «Газпром-Медиа», частная структура, а на самом деле она работает
на государство. Сейчас конфликт по поводу «Эха» очень интересный. В курсе вы,
да? Или вы пропустили это? Володя Варфоломеев сказал нечто, это убрали почти
отовсюду, поэтому я не знаю, что он точно сказал. Я могу предполагать, что-то, связанное
с гибелью сына Иванова в Арабских эмиратах. Я предполагаю, что он сказал. Не то,
чтобы «собаке – собачья смерть», это было бы совсем уже дико. Видимо, он сказал,
что это же сын Иванова, который несколько лет назад насмерть сбил женщину. Дело
замяли. Наверное, вот возмездие.
Он это сказал в блоге. Не надо было этого говорить,
наверное. Спорный вопрос. Все то, что мы сейчас с вами обсуждаем, довольно
спорно, потому что, c одной стороны,
блог это частное пространство, на чем и настаивает Венедиктов. Если мы с вами
встретились на улице, и ведем такой разговор: «Слышал, сын Иванова погиб? – Ну
да, правильно, Господь разобрался с ним, он же женщину убил», это же не
криминал, мы же просто поговорили друг с другом. Теоретически, блог – это та же
кухня, это мое частное мнение, я же не в эфире это сказал, а в блоге. На самом
деле, это лукавство, потому что блог Варфоломеева это не блог какого-нибудь
Васи Пупкина. Этот блог читают тысячи людей с перепостами, поэтому сегодня надо
говорить о том, что блог это фактически даже больше, чем СМИ. Если встать на
эту точку зрения, то, конечно, он не прав, потому что радоваться чьей бы то ни
было смерти, даже если это Бармалей, некорректно, нельзя так говорить, чисто
этически. Но, в общем, такого дикого криминала в этом тоже нет. А к чему это я
вам рассказываю? Забыл уже. Для чего мы про это вспомнили?
Реплика:
Стал конфликт
развиваться с «Эхо Москвы», слышали ли вы о нем?
Леонид Никитинский:
Когда я все это
напридумывал для себя, у меня получилась… (можно рисовать, можно не рисовать,
все равно будет непонятно). Я пытался представить поляну журналистики и пришел
к выводу, что есть разные критерии. У меня получается, что в чем-то больше
журналистики, в чем-то меньше журналистики, причем, по разным критериям будет
получаться разное. Вот, есть журнал. Куда бы его поместить? В большой город, где
очень хорошо пишут, там ребята, которые умеют писать, литературный дар у них
отточен. Но про что они пишут? Они пишут про велосипедные прогулки, хипстерский
журнал. Если мы берем за критерий хорошее письмо, он попадает, например в 9
баллов, если мы говорим об актуальности темы, он попадает в 3 балла.
В то же время, например, Аня Политковская, мы с ней
иногда обедали, она, когда писала об острых темах, писала плохо. Так
получалось, потому что торопливо. Она была очень сильно ангажирована своей
правозащитной позицией. С одной стороны, это святое, а с другой стороны это уже
не журналистика, потому что это уже не отстраненный взгляд. Когда она была
убита, мы все были в совершенном шоке, и до сих пор это чувство не проходит. Стало
вдруг понятно, что она была очень красивая и очень святая, на самом деле. Мы
издали книгу вот такой толщины, все, что написала Политковская. И там я прочел
эссе под названием «Аргентинское танго», блистательно написанное эссе о любви. Оказывается,
она умела хорошо писать, но то, что она писала про чеченцев, она писала плохо,
потому что второпях, потому что ангажирована. С точки зрения актуальности она
попадает в 10, и Новая Газета в целом, а с точки зрения качества письма иногда
попадает в 3.
Мы уже понимаем журналистику как большое пространство,
очень сложное, в котором существуют не только традиционные носители, газеты,
передачи и так далее, сюда попадают, наверно, и блоги, и даже что-то еще, и,
может быть, оффлайновые встречи. В зависимости от честности-нечестности можно
расположить материалы, от качества достоверности-недостоверности, и это будет
по-разному. Попытайтесь на этой поляне сами определить, взяв любую заметку или
передачу, где она в этом пространстве. На это же пространство мы можем наложить
так называемые СМИ. Окажется что в некоторых вообще нет журналистики, ни
хорошего письма, ни содержания, ничего. Где-то есть хорошее письмо, но нет
содержания. Где-то есть содержание, но… и так далее. О чем это я? Да ни о чем,
я просто думаю. Наверное, давайте перейдем к вопросам. В ответах на вопросы, я
думаю, еще о многом поговорим.
Вы представляйтесь, мне любопытно, откуда вы, кто вы.
Ксения Инюшева, Санкт-Петербург:
У меня довольно-таки
простой вопрос. Я столкнулась с такой проблемой, что мне были непонятны эти два
термина: средства массовой информации и масс-медиа. Можно было бы объяснить в
двух словах, в чем их отличие? Оба эти средства пропагандируют идею, или … Чем
они все-таки отличаются?
Леонид Никитинский:
Я об этом и
говорил сейчас. Садитесь, садитесь. На мой взгляд, термин «средства массовой
информации» вообще некорректный, каким-то образом случайно возникший, но на
сегодняшний день я ничего другого придумать не могу, и поэтому предлагаю его
употреблять, делая поправку на то, что термин, на самом деле, не такой простой.
За ним может стоять совсем не то, что предполагается. Я и говорил о том, что
перевода адекватного нет, нет прямого перевода. Масс-медиа, если поковыряться,
тоже не вполне адекватный термин, но более адекватный, именно в силу словечка «медиа».
За словом «медиа» мы сразу понимаем, что это не средство, а это способ, некая
коммуникация, объединяющая людей. Не знаю, насколько я смог ответить на ваш
вопрос. Я об этом и говорил последние полчаса.
Елизавета Кетова, Санкт-Петербург:
Меня зовут
Елизавета, я тоже из Санкт-Петербурга. У меня вопрос, немного оторванный от
того, что вы говорили, он больше связан с вашей профессиональной деятельностью,
журналистикой как таковой. Есть такое направление как социальная журналистика,
и в данной лекции ей было уделено мало внимания. А ведь, например, в России
есть люди, даже в журнале Сноб, Валерий Панюшкин, в том году написал прекрасную
статью, которая всколыхнула многие умы. Влияние посредством именно журналистики
довольно сильно. Вы могли бы прокомментировать, как сделать российскую
журналистику именно социально ориентированной?
Леонид Никитинский:
Еще раз уточните,
социальная, или социально ориентированная?
Елизавета Кетова, Санкт-Петербург:
Лучше социально
ориентированная. То есть, не так, чтобы вся журналистика была социально
ориентированная, но это огромный пласт, который позволил бы…
Леонид Никитинский:
Я понял,
смотрите. На самом деле, термин «социальная журналистика» к нам пришел тоже с Запада,
и еще есть термин «журналистика участия». Может быть, вы об этом говорите?
Елизавета Кетова, Санкт-Петербург:
Да.
Леонид Никитинский:
Журналистика
участия, да? Вы меня правильно понимаете, я все время оговариваюсь, я не знаю
истины. Но в моей конструкции, которую я вам рассказывал, журналистика участия
это не журналистика. Чем больше она «участия», тем меньше она журналистика. Это
совершенно не о том, хорошо это, или плохо. Я вам рассказывал, что когда мы
встречаемся с главными редакторами районных газет, они рассказывают, что ходят
в детские сады, объявляют сбор средств на лечение больных детей. Это очень
хорошо, это здорово, социальная функция, но это не журналистика. Еще раз, я не
говорю, что это плохо, это нужно делать, это страшно важно. Но журналистика
есть некое, не то, чтобы циничное, но отстраненное глядение на что-то. Опять я
говорю, что это в моей конструкции. Кто-то другой может придерживаться совершенно
другой точки зрения. Я просто говорю, что методологически это не одно и то же. Так
же, как часто спорят, и чуть ли не с кулаками на меня Ленка Милашева
набрасывается, которую я очень люблю, мы с ней вместе работаем, по поводу
Политковской. Я говорю о правозащитной журналистике, которая в российской
традиции очень сильно укоренена, начиная с 19-го века, с Короленко. Тем не
менее, я бы методологически предложил эти функции разделять: правозащита это
одно, журналистика это другое. Одно другому может мешать, потому что я сразу
становлюсь ангажирован, как только я правозащитник. Это святое, это надо делать.
Мой учитель журналистики Александр Борисович Борин из «Литературки» раз и
навсегда мне преподал урок. Он говорил, поскольку я занимаюсь судебной
журналистикой, можно встать в спорной ситуации на сторону человека, но нельзя
встать на сторону государства. Вот такая позиция была у «Литературки».
Государство и так сильное, у него есть достаточно рупоров, поэтому журналист
может перекосить в сторону человека, но не в сторону государства. Все равно все
время речь идет о какой-то ангажированности, и чем больше мы ангажированы, а мы
ангажированы всегда, тем дальше мы от журналистики на этой поляне. Понимаете, о
чем я говорю, да? Это прекрасно, этим надо заниматься, детей надо лечить, в
газетах это печатать, со всем я согласен и так далее, но это не совсем
журналистика.
Елизавета Кетова, Санкт-Петербург:
Спасибо.
Илона Бобрецова, Волгоград:
Здравствуйте, Бобрецова
Илона, город Волгоград. Через два года я получу диплом журналиста. И мне
интересно…
Леонид Никитинский:
Так. Это еще не
значит, что вы станете журналистом.
Илона Бобрецова, Волгоград:
Вот! Я тоже
считаю, что не стану журналистом, причем, я убедилась в этом на втором курсе. И
мне интересно…
Леонид Никитинский:
Почему?
Илона Бобрецова, Волгоград:
Я же вам хочу
вопрос задать. Мне интересно, каким вы видите журналистское образование, чтобы
закрыть «Дом-2», чтобы появились какие-то другие передачи. И вообще, какие
передачи вы видите в идеальной журналистике, по телевизору, по радио? Что нужно
убрать, что добавить? И как все это сделать красиво?
Леонид Никитинский:
Начнем с того,
что я газетчик и немного радийщик, у меня был большой опят работы на радио.
Сейчас из вашего вопроса видно, что вы больше воспринимаете журналистику как
телевидение, да? У меня в Чите этот вопрос возникал, когда я разговаривал с
аудиторией, еще до этого в Хабаровске мы были. И уже когда мы закончили
разговор за этим круглым столом, уже в кулуарах журналисты местные говорят: «Вам
повезло в жизни». Да, мне на самом деле в жизни повезло. Повезло, во-первых, в
том, что я пришел в журналистику из юриспруденции в 1988-м году. И у меня не
было нужды врать, потому что был 1988-й год, было 5 лет, когда я говорил то,
что я думал. И мне еще за это платили. Имя я себе заработал в эти годы, и на
нем, не то чтобы роскошно, но жил.
Сегодня такой возможности просто нет. Очень трудно
заработать себе имя. Я понимаю, что в регионах есть люди, которые изначально
хотели бы стать журналистами и писать правду. Для меня журналистика это не PR. Не успел я вам
об этом рассказать, но могу сказать сейчас. У меня была одна встреча, когда
люди слушали, потом говорят, что да, интересно вы все рассказываете, только мы
не журналисты, мы пиарщики. Ведь это же одно и то же? Нет, это, как раз, прямо
противоположные вещи. Потому что никто не ждет от рекламы и пиара правды.
Я сегодня проезжал мимо вывески «Самые вкусные хачапури
Москвы». Никому же в голову не придет, что это правда написана. Реклама просто-напросто.
То же самое политический пиар: «Самый лучший у нас губернатор, самый умный,
самый образованный» Все понимают, что пиарщик будет это говорить, потому что он
не может ничего другого говорить. Так вот, сегодня опять я говорю о
журналистике как о некоторой интенции. Я знаю людей (возможно, такие люди есть
в этой аудитории), которые днем работают в государственных структурах и пишут
всякую ахинею, в лучшем случае, а в худшем просто врут. А ночью, тот же самый человек
под чужим ником или даже под своим именем режет правду-матку, понимая, что это
опасно, что за это его по головке не погладят. Почему? Есть такой мотив,
который сам по себе – сказать правду. Почему-то это хочется сделать. Это и есть
журналистика. В этом смысле, в России, в регионах есть журналисты, которые
хотят быть журналистами. Может быть, не умеют, потому что школа утрачивается, к
сожалению. Но им это желание негде реализовать, потому что газет-то почти не
осталось. Вы придете в газету, а вам там скажут, что вы что-то придумываете, а надо
пресс-релиз поправить, вот, из прокуратуры ахинея, и в полосу. Такова сегодня
жизнь.
Об этом был ваш вопрос? Я не совсем понял. О том, как
сделать идеальные передачи? Я не знаю.
Илона Бобрецова, Волгоград:
В смысле, как
обучать журналистов.
Леонид Никитинский:
Довольно долгое
время я придерживался точки зрения, что журналистское образование вообще
бессмысленно. Нет, конечно, никакое образование не бессмысленно, это зависит от
ваших преподавателей, от ваших курсов, я не знаю, что у вас там, я же не
заканчивал журналистский факультет, я заканчивал юридический. Многие
журналисты, которых я знаю, экономический или исторический заканчивали.
Образование очень важно, и самообразование страшно важно. И вы молодцы, что сюда
приехали. Все время надо что-то начитывать, думать. Я до поры до времени думал,
что собственно журналистское образование не нужно. Сегодня, пожалуй, я думаю
иначе, потому что появилось много каких-то технических вещей. Сегодня правильно
говорят, что надо стремиться к мультимедийности. Журналист должен уметь
фотографировать, снимать, монтировать. Я, например, ничего этого не умею. Хотя,
на самом деле, мне просто лень. Наверное, правильно научиться снимать,
монтировать. Потому что мы идем, конечно, к мультимедийным СМИ, когда журналист
должен будет владеть чисто техническими специальностями. Вот этому надо учить.
Наверное, журналистское образование имеет смысл как техническое. Во всем
остальном – книжки читайте. Какая разница, где их читать, на таком или другом
факультете?
Ужасно раздражают девочки с телевидения. Они не могут
быть другими, из-за нехватки средств. Одна и та же девочка сегодня будет
снимать про строительство, завтра про сельское хозяйство, потом она прибежит ко
мне и задаст какой-то вопрос, от которого я очумею, потому что она не готова,
она не знает кто я, не знает, зачем и о чем она спрашивает. Вот такая сегодня
журналистика.
Даже зарубежные богатые газеты не всегда могут позволить
себе иметь специализированных корреспондентов, скажем, в области медицины,
педагогики, юриспруденции. На самом деле, оптимально, чтобы человек знал ту
отрасль, в которой он работает в журналистике. В военной журналистике надо
понимать. Вот, поехал чёрти кто на войну, и чего он там понял? Надо понимать,
что такое танк, как он стреляет.
Илона Бобрецова, Волгоград:
Еще маленький
вопрос. Как, вы считаете, лучше обучать, узконаправленно? Т. е. телевидение
– идут в телевизионный отдельный институт, радио – обучаются радио, газета – газете.
Мы учим все вместе. Одновременно. Лучше сразу обучать универсальной
журналистике, или?
Леонид Никитинский:
Я думаю, что да.
Другое дело, что научить писать крайне сложно. Не знаю, как научить снимать. Технически
– да, а талантливым режиссером все равно не сделаешься. Если талант есть, то он
есть. Если таланта нет, то его нет.
Вообще, журналистика раскладывается на массу разных
профессий. Например, есть люди, которые лучше умеют добывать информацию, и
люди, которые лучше умеют писать. В редких случаях это равномерно сочетается.
Как правило, или то, или другое. В современной журналистике нужны самые разные
умения, поэтому я бы учил всему. А на последних курсах уже специализировался на
чем-то одном. Но я не сильно этим вопросом владею.
Любовь Акимова, Санкт-Петербург:
Я бы хотела
задать такой вопрос. Я недавно наткнулась на метод пропаганды «повестка дня». Т. е.,
формирование повестки дня. И из него следует, что каждый новостной выпуск
обладает какой-либо ангажированностью, пропагандистскими элементами и
т. д. По вашему мнению, могут ли новости быть объективными?
Леонид Никитинский:
Могут быть, в
идеале, конечно. Это опять то, что я вам уже говорил. Линейку новостей может
выстроить любой из нас. У вас есть набор фактов. Вы можете их по-разному
расставить. Телевидение еще позволяет усилить это картинкой. Есть совершенно
чудовищная вещь, чаще всего очень нечестная, это закадровый текст. Я подложу
одну картинку, а под ней скажу то, что мне хочется. Возможности для манипуляции
огромные, именно с помощью повестки дня. Именно в формировании дискурса. Даже
не столько продвижение каких-то тем, сколько замалчивание. Замалчивание
актуальных важных событий. Они либо замалчиваются, либо ставятся, условно,
седьмой новостью, которая уже не будет услышана. Они туда задвигаются, после
спорта. Могут ли быть новости объективными? Конечно, могут, но тут мы уходим в
проблему: а где деньги-то брать? К сожалению, сегодня даже западные средства
массовой информации приходят к тому, что на рекламе-то не выплывешь. Одно время
я вспоминал как самый лучший период своей жизни, но в тоже время период
противоестественный, работу в «Комсомольской правде». Как я уже говорил, это
был конец 80-х – начало 90-х годов. Мы тогда получали, по тем временам,
приличную зарплату, даже дачка у меня была, как у обозревателя, которую сегодня
дачкой никто бы не назвал, сарай. Но все равно было очень круто. И вот за эти
деньги, которые нам платил то ли ЦК ВЛКСМ, то ли еще кто-то, мы со всего маху
пилили сук, на котором сидели. Правду-матку резали. Эта возможность
воспринималась мной как подарок истории: так не бывает. Ты его шпыняешь, а оно
тебе еще и платит.
Сегодня, поездив по заграницам и понюхав, как это
происходит, скажем, в Норвегии или в Германии, я понимаю, что такое положение в
зрелом обществе естественно. Западное общество пришло к пониманию того, что
надо содержать, условно, печенку, которая делает какашки неприятные. Но это
нужно, потому что это такая социальная функция. Вот, желчь она делает, а ты ее
корми. Поэтому там существуют всякие институты, программы, фонды, которые
подкармливают именно качественную журналистику. Качественная журналистика
убыточна по определению. Рекламу на ней не сделаешь.
Есть еще модель в Германии, того же «Шпигеля», который включает
несколько таблоидов. Таблоиды окупаются. Таблоиды чёрти про что, про светскую
жизнь, про какую-нибудь Анну Семенович. Меня очень поражает в метро: сидит
пожилая тетка и читает про Анну Семенович. Ну, если бы мужик был, то понятно.
То ли она хочет быть похожей на нее, но почему-то это читается. Так вот, эти
таблоиды на Западе, 3-4 таблоида, поддерживают одну солидную газету, которая
воспринимается как лицо концерна. Такая модель. Но у нас этого нет. В принципе,
к этому надо стремиться.
Сегодня мы видим, что существуют огромные деньги, которые
расходятся просто на потемкинские деревни или на заказуху. Проблема не решаема
не политическим путем. Эта проблема решается только политически. Не надо ударяться
в крайности, я ни в коем случае не призываю к революции, я ее терпеть не могу,
и ничем хорошим никакая революция не заканчивается. Но нужна политическая воля,
чтобы перенаправить эти потоки, нужно понимание того, что качественная пресса
нужна. Она оппозиционная по определению. Это ее свойство, потому что если суд
выносит правильный приговор, мне как журналисту это малоинтересно, это и нормально.
А вот если суд выносит незаконный приговор, я как журналист сразу подпрыгнул и
туда побежал. Власть должна понимать, что оппозиционность прессы это нормально.
То, что она говорит неприятные вещи, это нормально. И за это надо платить.
Потому что это не окупается само по себе. Вот, когда к такому понимаю, через
сложный рост политического сознания, парламентские процедуры мы придем, тогда
все встанет на свои места. Если это вообще когда-нибудь произойдет. Сегодня это
не так, увы.
Михаил Постников, Пермь:
Здравствуйте,
меня зовут Михаил, я из Перми, Высшая школа экономики. Можно сказать, тоже
журналист, но я на очень узкую тему пишу, про сноубординг. Вопрос у меня
касается свободы слова. У меня два вопроса. Первый будет касаться «Эха Москвы».
Я извиняюсь за небольшую поправочку, но упомянутый твит написал Александр
Плющев, и многие говорят, что…
Леонид Никитинский:
Да, а я сказал
кто? Ой, я просто перепутал. Да.
Михаил Постников, Пермь:
Многие говорят,
что эта ситуация похожа на ситуацию вокруг «Дождя», когда в эфире у них был
вопрос, нужно ли было сдать Ленинград, чтобы избежать жертв. И это стало
причиной и последней каплей, чтобы начать против них санкции. Понятно было, что
это не из-за этого вопроса. Суть в том, что Плющев за несколько дней до этого
твита вел программу про Донецкий аэропорт. Считаете ли вы, что в наше время
идет большое давление на свободу слова, что ее, в принципе, почти нет?
Второй вопрос касается закона о том, что блогеры должны
регистрироваться как СМИ, потому что многие говорят, и я так думаю, что это
закон против одного конкретного человека. Что вообще вы думаете по этому
закону?
Леонид Никитинский:
Спасибо, давайте
со второго вопроса начнем. Я попробую издалека на ваш вопрос ответить. В России
существует такая штука, на этом держится очень многое, это избирательное
правоприменение. Это же не значит, что закон плох. Это значит, что его плохо
применяют. Когда хотят – применяют, когда не хотят – не применяют. Чисто
теоретически, из того, что я обдумал, и в том числе сейчас вам рассказал,
вытекает, что да, блоги надо приравнять к СМИ. Чисто теоретически. Потому что
большой блогер гораздо более влиятельная фигура, чем иная газетка, которую
никто не читает. С этой точки зрения – да, правильный закон. Но у нас же во
всем есть второе дно. И этот закон действительно мог быть принят для того,
чтобы, конкретно, каких-то людей потащить в суд. И там им устроить «козью морду».
Понимаете, о чем я говорю, да?
И то же самое с первым вопросом. Я думаю, что этот вид
или запись в социальных сетях была не вполне корректна, но это предлог, который
используется для того, чтобы свести счеты с кем-то. «Новая Газета» только что
получила предупреждение, и мы понимаем, что это предупреждение это такой
красный флажок. Второй флажок может означать лишение лицензии и права выходить,
и это совершенно не за то. Формально это за одно, а на самом деле это за
другое. Мы живем в ситуации двоемыслия, она такова. Конечно, совершенно
чудовищное идет правоприменение. Это я уже могу говорить как юрист. Вышел закон
о каком-то экстремизме (не помню, как он точно называется), и немедленно за
этот экстремизм был закрыт Ежедневный журнал и Грани.ру, еще Каспаров и еще
что-то было закрыто. Они идут в суд, так же, как сейчас пойдет в суд Венедиктов
по этому поводу, но они эту дорогу уже прошли. Они приходят в суд, говорят: «Вы
нам дайте текст, за что, в чем экстремизм проявился». Нет. И суда-то нет,
потому что суд говорит: «Не дадим, мы вас закрыли за экстремизм, а в чем он
выражается, мы вам не скажем». Всякому юристу понятно, что это ахинея, что
этого не может быть, но суд говорит, что это правильно, мы верим прокуратуре, и
вам привет. Но это уже не про журналистику мы говорим, мы говорим о чем-то
другом.
Никита Анер, Казань:
Я хотел у вас
спросить по поводу того, что вы сказали. Господин Путин сказал недавно, что
историки должны заниматься апологетикой текущей позиции современного режима.
Вам не кажется, что это дискредитирует историю как науку, да и, в принципе,
журналистика становится отчасти дискредитированной в последнее время, и многие
люди просто перестают смотреть телевизор, читать новости, полностью от этого
отказываются. И как с этим бороться?
Леонид Никитинский:
Как бороться? Ни фига
себе вопрос. Ну, только не на площадях, в смысле, не насильственными методами.
Не знаю, как. Вот, мы сейчас с вами с этим боремся, разговариваем, пытаемся
друг друга понять. Мы, по крайней мере, понимаем, что есть хорошо и что есть
плохо, это уже здорово. Как бороться? Ну, назначьте меня премьер-министром или
хотя бы министром печати, и я буду бороться. Я знаю, как. Но проблема-то в том,
что не я министр, не меня слушают и не вас, наверное. Я вам сегодня полтора
часа рассказываю, что журналистика это честность, и вы со мной соглашаетесь, и
мы все это понимаем. Но деньги-то платят не за это, орден-то получает
Кулистиков, с которым я работал на радио «Свобода» 10 лет, и который был
лучшим, в моей истории, редактором по новостям. Главным редактором был Савик
Шустер, который сейчас на Украине ведет передачу, классную, кстати говоря, ток
шоу, а редактором по новостям был Володя Кулистиков, блистательный редактор.
Это я к тому, что он прекрасно понимает, что он делает. Это не то, что пришел
человек, который ничего не понимает, и стал делать сплошное вранье. Он
прекрасно понимает, он был очень хорошим журналистом. Если мы уберем моральную
составляющую, он и сейчас хороший журналист. Если мы оставим эту моральную
составляющую, то он говно, и вообще не журналист. Но мы же это все понимаем, мы
об этом говорим. А что делать? Я же власть, я ничего не могу делать, кроме как
с вами об этом разговаривать и об этом писать. Отлично, я вас загнал в то
состояние, которое называется «я думаю». Вот, теперь все правильно.
Реплика:
У меня два
вопроса. Я даже не знаю, какой лучше вам задать сейчас. Я хотела бы вас спросить
по поводу журналиста и владения его родным языком. Потому что очень часто,
когда читаешь газеты, статьи, можно увидеть некоторые фразы, которые являются,
скажем, пустыми или, как вы сегодня выразились, контентом. Например, на встрече
обсуждались какие-нибудь актуальные вопросы. Какие это вопросы были, и что
обсуждалось, мы не знаем. Нам дается некая краткая заметка, и, на мой взгляд,
она абсолютно бессодержательна. Есть некоторые другие клише, которые несколько
принижают русский язык. Или «ему, наверное, что-то там думалось», или «он, по
крайней мере, что-то там сделал». Такие вот фразочки очень часто встречаются на
просторах Интернета, в основном, у колумнистов. Они выражают некое
пренебрежение, может быть, обвинение, но они отнюдь не свидетельствует о
красоте языка. Или еще существует такой официозный язык. Я сама работала
пресс-секретарем в информационном отделе одного государственного учреждения, когда
меня даже исправили на фразу…
Леонид Никитинский:
Работали, а
сейчас ушли?
Реплика:
Это был департамент
семейной и молодежной политики, его просто расформировали. Фразу дословно не
помню, но приблизительно «символ веры в великое будущее России». Привет
Советскому Союзу, привет коммунизму. Как-то с этим нужно бороться? Как-то это
обсуждается? Потому что многие выпускники журфаков, к сожалению, не знают
структуры своего языка, не умеют себя редактировать. К сожалению, так
получается. Как-то это обсуждается? Есть ли какие-то корректоры? Как с этим
бороться?
Леонид Никитинский:
На самом деле, я
до вашего предпоследнего слова не знал, как на это ответить. Раньше это был
институт, не просто корректоры, были отделы проверки, была редактура. Когда я
начинал в журналистике, еще до того, как попасть в штат, я долго был внештатным
в разных изданиях, приносил какие-то свои тексты, которые мне, выражаясь
журналистским языком, швыряли в морду. Говорили: «Иди, переписывай, ты то не
сделал, это не сделал, вот это плохо написано, то плохо написано». Вот такое
обучение. На самом деле, можно только таким путем идти. Вы приносите текст,
редактор его или за вас переписывает, говорит: «На, вот, смотри, как надо», или
потом он переходит на то, что просто вам говорит: «Забирай и иди, переписывай»,
и вы уже понимаете, как это лучше сделать. Вот так происходит обучение. Сегодня
этого процесса нет по чисто экономическим причинам. Например, в «Новой Газете»
просто некому этим заниматься, текст идет «с колес», если он удачный, более или
менее, с проглатыванием того, что там плохо написано. Просто некому.
Реплика:
Нанять кого-то грамотного…
Леонид Никитинский:
На какие деньги?
Реплика:
Вообще нет?
Леонид Никитинский:
Нет денег, в
редакциях нет денег. Идут сплошные сокращения. Институт редактирования
практически умер, хотя именно это был институт обучения журналистике. Понимаете,
о чем я говорю? Что касается владения русским языком – ну, учиться надо,
ёлы-палы! Что еще сказать? Я не знаю. Конечно, это удручает, когда получаешь
текст современного молодого человека, но я уверен, что сейчас, если с вас
собрать тексты, они будут с ошибками, и орфографическими, и синтаксическими. Ну,
разучились писать. Я не знаю, что с этим делать, не мой вопрос.
Реплика:
Я имею в виду,
что когда журналист использует некую фразу, он не совсем понимает, что за этой
фразой кроется.
Леонид Никитинский:
Конечно, часто,
не только журналист. Судя по тому, что сказал Путин, он тоже не совсем понимает,
о чем идет речь. Мы с этого начинали.
Реплика:
Что за этой
фразой кроется и вообще за этим языком, именно за словосочетанием, как его надо
переделать.
Леонид Никитинский:
Ну, есть некий «новояз»,
когда просто тень на плетень наводят, просто «взгляд и нечто», такой прием
разговора ни о чём. Может, вы об этом говорите? Я не совсем понимаю ваш вопрос.
Это вопрос «плохое плохо, а хорошее хорошо». Ну, да, так, конечно. Здорово,
если умеете хорошо писать. Учиться надо, тренироваться. Но инструменты для
этого? У меня был не так давно разговор, совершенно случайно. У меня жена врач,
к ней пришла пациентка, а мы с ее мужем сидели на кухне, оказалось, что этот
муж профессор-химик. И вот он говорит: «Вы знаете, умерла же химия, химики
есть, а химии нет как структуры, нет заводов, на которых эти химики
кучковались, обсуждали, придумывали новые производители. Химики есть, химии нет».
Я говорю, что ровно то же происходит в журналистике. Раньше существовали такие
агрегаты как газета «Комсомольская правда», например, которая через себя
пропускала. Это называлось «поднять на этаж», было такое выражение. Она была
сильна собкорами. Все нынешние главные редакторы, тот же Сунгоркин, тот же
Володя Мамонтов, который был главным редактором «Известий», Куприянов, который
сейчас главный редактор «Вечерней Москвы», они все были из собкоров, удачных
собкоров. Они печатались все лучше и лучше, потом их «брали на этаж», они
начинали обучать других. То есть, это был завод по производству журналистов.
Сегодня этого нет. Это умерло как институт.
Реплика:
И на журфаках это
тоже, в принципе, не преподают?
Леонид Никитинский:
А это невозможно
преподать, это обучение производственным методом, это должно быть по ходу. В
разных газетах разные критерии, разная тематика, и это обучение через работу.
Но сегодня, к сожалению, этого почти нет, потому что некогда возиться, некогда
редактировать. Вот так, к сожалению.
Ведущий:
У нас, к
сожалению, время истекло. Я знаю, что остаются некоторые вопросы, я думаю, что
вы сможете задать их в перерыве.