Глобальная Россия: «естественность» и мы (части 1 и 2)

ОТ АВТОРА

Вторую часть этого эссе будет затруднительно представить без первой – она в большей степени ориентирована на анализ конкретных текстовых фрагментов дискурса «естественности». Поэтому для лучшего ее понимания предпочту привести обе части вместе (2019 и 2020 гг.), задав более целостное видение дискурса «естественности» в его современных проявлениях.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Эпитафия Владимира Путина «современной так называемой либеральной идее» в интервью The Financial Times может трактоваться и как спонтанная импровизация, и как закономерный тренд^[1], но значение столь резонансного продолжения Мюнхенской речи 2007 года трудно переоценить.

Президент пытается говорить с мировой общественностью на языке «новых» альтернатив.

Но каких?

Этот вопрос не так-то прост, как может показаться на первый взгляд.

В частности, констатации того, что Президент проходит мимо институциональной природы либерализма, его нацеленности на верховенство закона и разделение властей^[2] – вряд ли достаточно. Мы имеем дело с ценностной заявкой с далеко идущими последствиями.

С началом эпохи лобового противостояния условно «российских» ценностей с условно «западными».

Сколь бы грубым ни было это разделение на «ценности» одних и других, в политической игре оно утверждается с небывалой скоростью – у нас на глазах.

Сразу отмечу, что в данном случае рассуждаю исключительно в жанре реплики, я не планирую уходить в обстоятельный анализ происходящего в рамках дискуссии, идущей на сайте Фонда «Либеральная миссия».

Намечу только первый контур анализа крайне интересных и никем пока не замеченных телодвижений Кремля.

На первом плане такого анализа (таков период!) встает то, что Алексей Чадаев в последней своей книге описывает через взыскательно-роялистскую формулу «Путин: наши ценности». То есть привязка всего функционирования российских институтов и государственной системы к фигуре первого лица. Что здесь нового, спросит любой внимательный наблюдатель? Пожалуй, то, что, в отличие от горбачевских или ельцинских лет, исчезает рассмотрение Президента в качестве «гаранта реформ» или, иначе, гаранта т.н. «необратимости преобразований» – преодоления прошлого, оздоровления системы административных и социальных отношений, демократического плюрализма, прав и свобод граждан^[3].

Фигура Президента-реформатора не котируется сейчас в России ни в одной валюте… Однако вот уже больше полутора десятков лет президент мыслится как гарант существования и выживания страны.

Уже самому факту выживания России придано абсолютно эсхатологическое значение, что то и дело проглядывает не только в заявлениях самого Путина и первых лиц его Администрации, но и в рельефно-строгих, как некое неумолимо скорбное шествие, кремлевских рефренах – указаниях на близость грядущих катастроф и состоявшееся избавление от катастроф минувших («лихие 1990-е», «крупнейшая геополитическая катастрофа ХХ века», «региональный сепаратизм и экстремизм» и проч.). В противовес им целым рядом пропагандистов умело выстраивается путинская «оптимистическая кода» – инструментально точное противопоставление неонацизма и зрелого путинизма. Неонацизм, будь то в Украине или в мире в целом, угрожает самому существованию цивилизации, тогда как путинская политика эту цивилизацию защищает, пролонгирует, утверждает. Кремль выстраивает бастионы не против Украины и не против Запада. Кремль борется – и постоянно защищает этот тезис! – с угрозой «самой жизни», а равно с риском децивилизации «всех и вся».

Отсюда, в частности, растут корни того, что крымская эпопея с первых же месяцев украинской кампании начинает представляться Кремлем не только как миротворческая победа, но и защита «заслуженного» права на жизнь.

18 декабря 2014 года в Центре Международной Торговли проходит Ежегодная большая пресс-конференция Президента России.

Здесь мы наблюдаем один из пиков аттестации Крыма-2014 как гамлетовского вопроса «быть или не быть».

«Дело в том, что мы защищаем свою самостоятельность, свой суверенитет и право на существование. Вот это мы все должны понять [Выделено мной. – И.Ч.]», – убеждает присутствующих Президент.

«Это не расплата за Крым. Это расплата, это плата, вернее, за наше естественное [Выделено мной. – И.Ч.] желание самосохраниться как нация, как цивилизация, как государство«, – настойчиво уверяет он, отвечая на вопрос журналиста А. Верницкого, не является ли происходящее с нашей экономикой «расплатой за Крым». «Дело не в Крыме [Выделено мной. – И.Ч.]. Мы защищаем свой суверенитет».

Перед нами новая идеологическая ставка Кремля.

В. Путин особенно педалирует слово «естественное» – (С) «наше естественное желание самосохраниться как нация, как цивилизация, как государство».

Итак, санкции – кара за «естественность», но что может быть более естественным, чем тяга к самосохранению – не только России, а любой страны?

Однако в какой системе координат Президент в 2014–2019 гг. предлагает мыслить «естественное»?

Привлеку внимание к фильму «Миропорядок-2018» В. Соловьева, поскольку тот является, по существу, чисто авторской, президентской «апологией истории».

В ходе диалогов с Соловьевым Путин энергично проводит ту мысль, что он решал в Крыму «морально-политические проблемы».

В предыдущие годы мы вряд ли найдем у В. Путина подобную постановку вопроса. Забегая вперед, скажу, что Крым для него – частное выражение более общих (в действительности – «всемирно-исторических») процессов.

 

Зарождения мирового запроса на новый тип «естественности», не менее того.

Эта констатация важна для воссоздания векторов зарождающегося нового консенсуса российских элит.

Но пока остановимся на идеологической презумпции Кремля: «естественное» должно быть, по крайней мере, учтено, если не соблюдено.

Однако что именно «естественно» для российского политического класса после 2014-го года?

Представление об этом дает, например, амбициозная речь на Всемирном конгрессе соотечественников 2015 года В. Матвиенко.

«Свидетелями и невольными участниками скольких драматических событий стали миллионы мирных граждан, в том числе и говорящих на одном с нами – русском языке. Совет Федерации не мог оставаться в стороне от этих человеческих трагедий. Поэтому наша палата дважды – весной 2014 и осенью 2015 года использовала свое конституционное право на решение вопроса об использовании Вооруженных Сил за пределами нашей страны», – возвращается она к «хроникам» крымского марафона.

Однако дальше, обращаясь к «многомиллионному» русскому миру, Матвиенко проговаривает нечто идейно-взрывное, или, на путинском языке, «естественное»:

 

Итак, «на генетическом, эмоциональном уровне есть … желание» – чем не сама «естественность»? И что же, как не «естественное», – не отказать русскому миру в его самоопределении? Иного не дано.

Президент Путин перед той же аудиторией вдруг активно заговаривает о чувствах: «Мы чувствовали вашу солидарность и в период воссоединения Крыма и Севастополя с Россией. Это историческое событие [Выделено мной. – И.Ч.]. И решительная поддержка наших соотечественников, которые твердо выразили свою волю быть с Россией, помогала сплотить все российское общество».

В унисон с Матвиенко, Путин говорит словно о чем-то «само собой разумеющемся», «естественном» – о всеобщей поддержке, которая не могла не состояться. Еще и еще раз – об «иного не дано»…

Оба политика выводят в центр «историчность» (стремительное возвращение Истории с большой буквы) и «естественность» происходящего, оба настаивают на эмоциональном отношении к трагедиям русскоязычной Украины, оба настаивают на возникновении неотложного исторического императива – политического спасения, выбора (обще)русского пути.

Аудитория двух верховных обращений умело вводится в область политического аффекта. Иначе откровенно лишними были бы описания загнанности России в угол – вынужденной борьбы за статус-кво.

В борьбе (чуть не) за возвращение статус-кво и для Президента, и для руководителя Совета Федерации:

При этом насаждение представлений о «безальтернативности» и, бери выше, неотвратимости политического выбора идет рука об руку с беспрецедентным накалом эмоций.

После 2014 года мы имеем дело с эрой гиперэмоциональности в российской политике.

Ослепительные исповеди до тех пор скупо-сдержанного Путина в мартовских юбилейных фильмах «Крым: путь на Родину» (2015) и «Миропорядок-2018» (2018) становятся реперной ее точкой.

Начат мониторинг «уместности» эмоций по поводу Крыма.

С 2014 г. весь строй эмоций покрывается густым слоем официальщины. Публично ревизуется «подлинность» и «ложь» «чувств». Но это еще не все. Списочный состав «околокрымских» эмоций доводится до семантических пиков – искусственной тотальности. Патриот якобы принимает в своей стране все, лжец лжет во всем, гражданин Крыма – патриот по определению и т.д. От героев нового «театра чувств» требуется идти до конца – и сами они являются воплощением невесть кем заведенного односложного порядка чувств. Кремлю срочно потребовались герои «без грима» – супергерои и суперзлодеи – и максимализм их чувств.

Между тем, в хронологически отстоящих друг от друга на три года фильмах Кондрашова и Соловьева Президент сохраняет один и тот же эмоциональный тон. Крым для него – особая сфера чувств. РФ вынуждена была действовать безальтернативно – поскольку «безальтернативно» чувствовала. Никем еще не сняты эмоции утраты «своего». Россию бесцеремонно толкали к самозащите – угрозой ее статус-кво.

Стенка на стенку – его сценарий происшедшего. Однако он не в пример меньше говорит о противниках, чем о сокрушительном новом противоборстве: цивилизации с варварством, исторического мышления с историческим ревизионизмом, заботы о людях с пренебрежением их «законными» интересами, суверенизации с десуверенизацией, наконец, жизни со смертью (а именно в этом для Путина – весь Крым).

Путин, как магистр одновременной игры, переводит один политический конфликт сразу в несколько, и каждый из них – ценностный, каждый – глобальный, каждый – последний бой.

Роль высшей точки противостояния в этой уэллсовской войне миров отводится ничему другому, как «естественному» для России и Украины и «неестественному» для них, навеянному, предложенному или грубо навязываемому Западом. Впрочем, путинское «естественное» лучше рассматривать на фоне, положим, лавровского, поскольку дискурс «естественного» имеет в элитах ряд вариаций.

Как правило, путинское «естественное» символизирует две вещи.

I.

Эмоции/настроения/чувства «простых людей», как правило, по поводу ряда чрезвычайных обстоятельств, не позволяющих оставлять все «как есть».

Это не просто эмоции, а эмоции как приводной ремень определения т.н. «законных интересов«.

«Законные интересы«, по Путину, – основа для артикуляции предложений по обновлению существующих систем прав и обязанностей. За ними стоят, как правило, экстра-ординарные политические усилия по защите не-ординарных чувств – чувства семьи, чувства Родины, чувства локтя, чувства истории, чувства достоинства местного населения – «простых людей».

Как только те или иные «правые» эмоции входят в игру, разговор о политике короток: «Иного не дано!». В своем зародыше путинские «эмоции простых людей»^[4] – подрыв одной «революции достоинства» другой «революцией достоинства»: консервативной, исторически-ориентированной, религиозной.

Но в чисто формальном отношении «верные» эмоции суть «естественные» реакции на нечто обжигающе «неверное»: политический негатив.

В целом то, что пытается задействовать с помощью «эмоциональной» проблематики Кремль, – род сакраментального «праведного гнева». Отныне многое из того, что уместно и неуместно, описывается на языке «оскорбленных чувств» (с).

Но в целом за «эмоциями простых людей» Владимира Путина стоит то понимание, что подвергшиеся ударам благодаря трагедиям века (исторический масштаб им немедленно укрупняется) «здоровые» чувства «простых людей» говорят сами за себя – и впредь не терпят пренебрежения: либо так (читай – трагедии) – либо так (читай – спасение от них).

При этом «законные интересы» в выстроенной Кремлем сверхдраматичной логике превращаются в бескомпромиссные требования.

Но, в понимании партии власти, это никак не требования, порочащие Путина или, к примеру, русских ополченцев. Это требования учесть «природу» их заявителя – и не отваживаться идти против нее.

Концепт «естественного» призван высвечивать никак не эмоции, – по-видимому, их меньше всего! – а своеобразный «крупный план» политики – природу явлений и природу задействованных в глобальной «судьбе истории» политических сил.

Природа РФ рисуется в этой логике то «тысячелетней» (с), то «вечной» (с), то «генетически заданной» (с), то …. «живой» (с), но в любом случае – системо- и нормотворческой для всех граждан: безальтернативной, непременной, всеобщей и даже священной – незыблемо святой.

Природа современной политики – решением вопроса о дальнейшем существовании цивилизации.

«Судьба истории» – конкуренцией за право «естественного развития» с теми, кто желал бы его пресечь.

Наконец, «естественное«:

Как бы то ни было, «естественное» в этой схеме обязано обеспечить уход России от предложенных ей идейно-политических фреймов.

Но с чем мы имеем дело, если говорить об идеологических схемах?

Делая ставку на переопределение «природы» страны, система РФ ищет утопически буквального соответствия не «слов» и «дел» (как это было в СССР), а «природы» и «доли», т.е. того, на что способна претендовать нация и чего она достойна.

 

В политическом плане возвращение к «природе» страны должно гарантировать иной характер ее требований, – требований, на которые якобы невозможно не отвечать Западу, не говоря уже о прочих.

Но отвечать исключительно в том смысле, который предложен и зафиксирован за собой РФ: с «природой и Богом» (эта связка утверждается все больше) не поспоришь, иноприродной России ждать не приходится, – трудно идти против рожна.

В инструментальном плане эта установка оборачивается наивной, откровенно непродуманной формулой: все худшее в истории РФ «генетически» купировано (изжито, пройдено, выстрадано или снято «подвигом» отцов), все лучшее – вопрос ее героического соответствия себе самой.

Как бы то ни было, «генетический» крен Кремля в описаниях «природы» России – циклопический пример идеализма, поскольку кремлевская «генетика» центрирована исключительно на «лучшем» в генах. Или, если уж говорить на языке генетики, – является клоном, заведомой конструкцией, а в своей претензии на «естественность» – политическим опровержением себя самой.

И все же благодаря описанным выше кремлевским нововведениям в политику резко вторгается концепция абсолютного предопределения, которую путинские элиты осознали раньше всех, вероятно, раньше блаженного Августина.

Во всяком случае – задолго до западных партнеров, как дает понять в феврале 2019 года Владислав Сурков:

Сурковская концепция «всеобщего предопределения», прямо ориентированная на завзятую «несознательность» Запада, – отнюдь не экзотический выверт очередного мистификатора Системы.

Суть растущего провиденциализма российских элит – как говорилось выше, создать схему буквального, утопического соответствия «природы» и «доли».

Или, еще резче, создать для РФ эрзац «лучшей доли», мифологизируя «природу» страны так, чтобы все, от нее исходящее автоматически числилось «естественным», но само это «естественное» превращало политику из «схоластических»^[5] «мертвых схем»^[6] в «живую» жизнь.

(О чем мы еще подробно поговорим ниже).

Что же до путинских «правых эмоций», то чисто инструментально они обращены на мертвую привязку будущего к столкновению «цивилизаций», прошлого – к «гуманитарным катастрофам», настоящего – к отсутствию у России в «мире без правил» (с) удовлетворительных «гарантий» (с) сохранения «своего».

Называя вещи своими именами, «естественность» по-путински – это оправдание прав страны на безудержно расширяющуюся сферу «своего», подкрепленную идеей ограниченности в политике ничего другого как свободы воли.

Еще раз: в центре всего Кремлем ставится версия не только целиком и полностью вынужденного характера действий в Крыму, но и невозможности идти против «воли народа» там, где на кону – судьбы мира, судьбы цивилизации, судьбы истории, судьбы страны.

В итоге у представителей элит выходит, например, что, если РФ провоцирует Холодную войну-2, то «невольно», и, если входит в Крым, то только оттого, что «…то, что конфронтация неизбежна, было очевидно уже и в 2012 г., и особенно в 2013-м, когда практически любые российские действия порождали все более злую и почти тотально негативную риторику. У России практически не оставалось побудительных мотивов вести себя конструктивно. Последние сомнения рассеялись к Олимпиаде, которой на Западе почти единодушно желали провала”.

Крымское “иного не дано” плавно перетекает в “иного не дано” посткрымское: “Исторически русские почти никогда не пробуждались пока «петух не клюнул». Санкции нацелены на ее слабости. Но они же, как перст Божий, указывают на необходимость ударных усилий по компенсации и преодолению этих слабостей. Если Россия не прислушается к этому «гласу Божьему», не покажет ударной экономической модернизации, удача, которая последние 14 лет сопутствовала стране, отвернется от нее”.

И лишний раз, как и у В. Путина, оказывается, что страна действует в рамках выбора между “неизбежным” и “гибельным”, свобода воли правящих – рок выбора “необходимого” вместо “возможного”, тогда как императив “необходимого” отражает то ли перст Божий, то ли безотлагательность предотвращения людских трагедий, то ли силу судьбы.

В этом полуязыческом и полухристианском мире Мойр и абсолютного предопределения партия власти являет примеры «тысячеокой» бдительности перед лицом будущих катастроф, не позволяющей и дальше не учитывать предгрозовые политические изменения в мире – «делать вид, будто ничего не произошло» (с).

Однако «вынужденное» вытеснение из политики свободы воли не исключает, а предполагает, с позиций Кремля, свободу рук в чрезвычайных ситуациях. В силе – компенсаторный механизм защиты от трагедий/поражений/гибели любыми способами, возвращения статус-кво любыми средствами, работы на «естественность», какой бы та ни была.

II.

Для Путина образца 2014–2019 гг. «естественное» символизирует переход в область преданий, заветов предков, признания общности святынь, непререкаемости долга перед усопшими, «жизненно важных» обязанностей отдельных граждан перед «моральным большинством».

Совершенно интуитивно, но неуклонно, «естественному» придается все более культовый характер – и вот уже присоединение Крыма выглядит не зигзагом экстренных решений, а идентификационным кодом, победоносным возвращением России к себе – к ее истории в целом, а не только к искомому статус-кво.

Отдельно подчеркну, что речь идет не столько о «своем» для России и В.В. Путина, а о некоем н о в о м  а б с о л ю т е  «с в о е г о».

Иначе – о заложенном, как троянский конь, в посткрымскую политическую повестку требовании лояльности «во что бы то ни стало» – сверхлояльности «святой путинской Руси», как бы ее ни трактовали, – субституту «святой Руси» Церкви, грозящему превратить повестку в опаснейший тест-код на «веру» в себя.

Пока что этот тест-код строится на трех вавилонских столпах – тестировании веры в неподвластность России поражениям («духе победительности», по Мединскому), вере в «живое тело» России, рождающее ровно то, в чем страна нуждается – не больше, но и не меньше, т.е. чего «требует сама жизнь» (перспективная идеологема оправдания политического нигилизма), вере в суверенитет РФ как основу ее уникальности, но с расширением понятия суверенитета до «духоносных» коннотаций сурковского извода: «третий путь – третий Рим».

Если с верой в непобедимость РФ все более-менее ясно (мы имеем дело со сверхидеалистическим сознанием, самозабвенно подчеркивающим свой «реализм»), то остальные два пункта мне придется пояснять, как и говорилось выше, на примере использования понятия «естественного» элитой в целом – для воссоздания «тягла» дискурсивных практик, а не частного мнения таких-то лиц.

Начну с министра иностранных дел Сергея Лаврова.

(Продолжение следует – в этом же материале после примечаний)

Примечания

Сергея Лаврова целесообразно считать одним из авторов идеи «новой русской естественности». Если большая часть путинской элиты использует дискурс «естественного» как «щит» от критических выпадов российской общественности, то Лавров действует более инициативно – и переводит его с национального на глобальный уровень, создавая на его основе законченную концепцию глобальных альтернатив.

Но поначалу шаг в сторону. «Естественность» – совершенно новый  для российской политической ситуации топик, отчего мне приходится прибегать к расшивке всего текста на цитаты. Тем не менее, я сознательно иду на представление трудоемкого текста. Моя гипотеза состоит в том, что «естественность» – показатель целой мировоззренческой системы, влияющей на политическую повестку РФ, в особенности повестку будущую. Предпочитаю представление изобилующего цитатами текста отсутствию  в публичном поле этой темы  вообще.

«Естественность»  в верхах? На подступах к новой политике

Шаг первый : «естественность» как политическая психотерапия

Приведу серию высказываний, демонстрирующих комфортабельность дискурса «естественности» для российского политического класса в целом. Замечу, что «естественным» примерно с 2011 года, периода рокировки в верхах, является далеко не все, а то, что «сбивает компас» восприятия наиболее злободневных политических конфликтов.

«Естественное» сглаживает углы уже тогда, в 2011 году.

Рассмотрим встречу В. В. Путина с руководителями российских телеканалов как способ дискурсивной защиты:

О.Б.Добродеев (генеральный директор ВГТРК): Возвращаясь к съезду «Единой России», который прошёл 24 сентября. Тема, которая, без преувеличения, будоражит умы и волнует многих, – все-таки такая немаловажная деталь… Кстати, в субботу Дмитрий Анатольевич сказал, что решения те были приняты заблаговременно, до их оглашения на съезде. И все-таки, может быть, – когда и при каких обстоятельствах эти решения были приняты? В.В.Путин:  Ну да. Здесь секрета нет, естественно… это в принципе абсолютно естественное дело [Выделено мной. – И.Ч.], это не какой-то междусобойчик и какой-то сговор двух или трёх человек (в данном случае двух). Это абсолютно нормальное дело в политической жизни и практике [Выделено мной. – И.Ч.], когда люди создают какие-то политические альянсы, политические союзы, договариваются о принципах совместной работы и поведения. И мы много лет назад – ещё четыре года, договорились о том, что такой вариант событий вполне возможен, если мы вместе пройдём вот этот период достаточно тяжёлых испытаний [Выделено мной. – И.Ч.].  [….] К.Л.Эрнст (генеральный директор ОАО «Первый канал»): Владимир Владимирович, а в чем были причины принятого Вами совместно с Президентом Медведевым решения о том, что именно он возглавит список «Единой России»? В.В.Путин: Знаете, это вот с чем связано. Ведь Дмитрий Анатольевич, работая Президентом Российской Федерации, из бумажной и кабинетной деятельности, из этой сферы, перенес в сферу общественного сознания и практической деятельности вещи принципиального характера, которые были сформулированы в программе развития страны до 2020 года, в известной «Программе – 2020».  […] Но это всё было на уровне бумаг и разговоров, а Президент Медведев это из разговорной сферы, из кулуарной и кабинетной перенёс в сферу общественного сознания и практической деятельности [Выделено мной. – И.Ч.]. И очень важно иметь в руках инструменты для продолжения этой работы. Напомню вам, что в соответствии с Конституцией Российской Федерации, Правительство России – это основной исполнительный орган. Именно там основные рычаги и механизмы, инструменты реальной, ежедневной [Выделено мной. – И.Ч.] политики – и в сфере экономики, и в сфере социальной политики. Поэтому это – естественное дело, если Дмитрий Анатольевич возглавит список «Единой России», если избиратели проголосуют за этот список и нам удастся сформировать дееспособный парламент, где «Единая Россия» сохранит свои ведущие позиции, и тогда, опираясь на этот парламент и опираясь на эту победу, Дмитрий Анатольевич сможет формировать дееспособное Правительство, чтобы вместе реализовывать ту программу, которую он поставил в практическую повестку дня [Выделено мной. – И.Ч.][1].

Не стану особо комментировать эти «диалоги о насущном», но обращу внимание, что путинское «естественное» – прицельная работа с наиболее сложными вопросами текущей повестки. 

Но у ВВП присутствует и другой поворот. Представить «естественным» якобы безусловно необходимое то ли в пред-, то ли в посткризисной политической  практике (срв. ожидание «тяжелых испытаний» в 2011-м году) – противопоставить абстракции, отжившие кабинетные схемы^[2] чуть не «живой жизни» старого доброго германского  консерватизма.

Этих двух замечаний пока достаточно. Но упомяну вкратце еще пару случаев использования Президентом словно бы подвернувшихся под руку «естественных» отсылок.

В 2017 году, на встрече с досрочно ушедшими с должностей экс-губернаторами Владимир Путин утверждает их в мысли, что ничего экстраординарного не произошло:  

“Ротация – это совершенно естественный процесс, само собой разумеющийся [Выделено мной. – И.Ч.]. Уверен, что вы сможете приложить свои силы и на других участках работы. Буду всячески способствовать тому, чтобы ваш опыт и ваше знание ситуации в конкретном регионе и в стране в целом были эффективно использованы в будущем”^[3].

Ничего экстраординарного, по мнению Президента, не следует ожидать и в 2019-м году:

“В номинальном выражении это выглядит так: в 2017 году начисленная заработная плата в экономике была 33,2 тысячи, а в этом году – уже почти 44, последние данные по последним месяцам – 45. Я сразу хочу оговориться, и хочу, чтобы на меня люди, которые сейчас в интернете или у телевизора, не сердились за то, что у них нет таких заработных плат. Это естественное дело [Выделено мной. – И.Ч.]. Я говорю о средних цифрах почему? <…> У нас большая разница и по отраслям, и по регионам. Одно дело, когда люди получают деньги в Туве, а другое дело – в Москве, либо в Тюмени, либо в Ингушетии”^[4] (Цитаты из прямой линии Владимира Путина 20 июня 2019 года)^[5].

В обоих случаях «естественное» используется Путиным в целях признания экстраординарного – ординарным, проблематичного – обычным, любого возникающего конфликта – управляемым.  

Что ж, «естественное» вселяет уверенность уже одним тем, что его произнесли.

Шаг второй:  «естественное» –  неизбежность.

Бросим взгляд на то, каков дискурс «естественности» у представителей  путинской элиты в любой из периодов после 2011 года, – например,  в 2016 году.

“Не нужно путать мировой порядок с «американским», – заявляет в 2016 году журналистам Сергей Шойгу. – Поддержание мирового порядка – естественная прерогатива всего мирового сообщества, а не одного Пентагона. И Россия всегда выступает за сохранение справедливого и многополярного мироустройства в интересах всех государств и не какой-то их группы и, тем более, одной державы”^[6].

Контур атаки обозначен. Американский порядок устраивает далеко не всех и с этим придется иметь дело, – кто-то способен менять «естественный» ход вещей?

«Естественность» – то, чему поздно перечить, что следует принимать, «как есть», несмотря на то, что это «как есть» – дамоклов меч «неминуемого» на месте «возможного» (см. первую часть эссе).

Впрочем, за провиденциальностью путинского бюрократического авангарда проглядывает и нечто другое. Ориентация на невозможность возвращения к (якобы) «окончательно решенным жизнью» вопросам.

Уже в конце августа 2019 года министр иностранных дел Лавров в сердцах бросит по поводу участия РФ в G7: «Россия никого ни о чем не просила и никаких обращений не делала и не собирается делать. Жизнь ушла далеко вперед [Выделено мной- И.Ч.]»^[7].

А пока, в 2016-м году, упоминания  о «естественности» – тренинг бескомпромиссности по тем или иным поводам.  

Еще до Крыма для В. Путина, С. Шойгу, С. Лаврова новый, «естественный», порядок вещей – не то, от чего принято отмахиваться: он неустраним как «подлинная» реальность, бесповоротен как «судьба«, неизбежен как «сама жизнь«.  

Но, начиная с Крыма,  «естественность» – центральная линия защит от «современных политических угроз».

«Естественность» – противовес разочарованиям, боли, опыт их преодоления. Стихийный протест против «трагедий», причем веерных – в разных регионах мира. Сам «естественный порядок» – продолжение ситуации, когда Западу приписывается практически непростительная вина…

Что же до России, то все ее трения с Западом 2003-2004-х, а потом 2007-2020 годов в рамках кремлевской «естественности» начинают рисоваться как равно вынужденные и «жизнепоказанные» – смысловые.  Все они – (якобы) следствие «окончательного» политического выбора. Чуть не Final Solution «завоеванного права на жизнь». 

Либо-либо, утверждают российские элиты. Либо сеющий рознь, смуты, трагедии фальшь-проект Запада, либо активно поддерживаемый РФ «естественный порядок». На этом ультиматуме Кремль строит противопоставление «смерти» и «жизни», «хаоса» и «порядка» ^[8].

“И чем быстрее наши американские коллеги осознают это и начнут меняться, тем скорее будут решаться все накопленные разногласия. Причем не только по Сирии», – обрывает речь Шойгу.

Шаг третий: концептуализации «самой жизни».

Выбор 21 века – выбор между, так сказать, живоносным  и вредоносным, отжившим и дающим ростки будущего, азартно дает понять Кремль. Как замечает магистр Питерхауса (University of Cambridge) Бриджит Кендалл, уже примерно через полгода после Крыма, на Валдайском форуме 2014-го года Владимир Путин ориентирует экспертов на то, что обсуждаемая Россией версия миропорядка – «предложенные правила либо отсутствие правил»… ^[9]. Тема Валдая 2014-го формулируется организаторами в полном отрыве от правил существующих: «Мировой порядок: новые правила или игра без правил?»

Параллельно Кремль инициирует обсуждение уже не столько ценностей, а «ценностного» импорта и экспорта – «цветных революций» («импорт»), и того, что, к примеру, Алексей Чадаев боевито окрещивает «идеологическим экспортом»^[10] – трансляции Россией «традиционных ценностей», понимаемых в духе Холодной войны: нам есть, что противопоставить вашему «образу жизни».

В книге А. Чадаева «Путин: наши ценности» заявлено о готовности сохраняющей христианскую укорененность России заступать место Европы под эгидой отстаивания правил и норм, выработанных, но преданных послевоенной Европой. Само существование «старой» Европы для кремлевского младореформатора – вопрос вопросов! ЕС не работает с «базовыми проблемами своих сограждан», права человека – декорация, разрушен институт материнства и детства, утрачены ценности семьи. В нынешнем своем, полуразрушенном (?) виде Евросоюз не способен признавать  – «Россия – это европейская страна, более европейская, чем нынешняя новая Европа. Россия не нужна западным глобалистам как полноценный актор диалога, как страна, предлагающая свое видение мира, в основе которого – родные, исконные для европейцев ценности»^[11].

Сверх-задача РФ – вернуть Европе ее же традиционный образ «жизни». Осуществить «экспорт нравственных ориентиров»^[12], явиться тем, чем Европа  без России больше никак не смогла бы быть.

Историческое угасание Запада, модельность незападных образцов «жизни» – одна из центральных тем 2010-х гг. и для Натальи Нарочницкой^[13].  

Как бы ни строилась канва концепций этих авторов, в них нет-нет да и возникнет экзотический седьмой элемент: противопоставление России и Запада как глашатаев жизни/возрождения и смерти/катастроф – с порой чересчур точным распределением ролей.      

В 2011-2019 гг. «естественно-жизненные» идеи призваны демонстрировать, что «славная кончина мира», к которой ведет или может вести Запад, откладывается. 

Именно эти идеи лежат в основе тезиса Путина: «В долгую мы все равно выиграем» (фильм «Миропорядок-2018»). Однако генерируемая Кремлем установка на гарантированную победу, «естественный» провиденциализм – нечто отчасти фоновое, отчасти свойственное советскому историческому оптимизму.

Важно другое.

Коль скоро «естественность» – род кремлевской онтологии, внутри нее полным ходом идет новая акцентировка понятия «жизнь».

Блок-схемы посткрымских интерпретаций – примерно таковы.

• Если тот же Крым, Донбасс или Сирия – модус «жизни», которую намерены подорвать на корню (уничтожить), то РФ вынуждена защищать «жизнь» любыми средствами, вплоть до боев без правил, сугубое право в которых – ответ на «насилие» силой.

• Если выходки неофашистов или, положим, всеразрушающий Майдан суть «смерть», надвигающаяся вкупе с рассчитанным цивилизационным ударом^[14], то «жизнь» должна отстаиваться во всех ее формах – и в позитивных, и в негативных: имярек, в любых.

«Жизнь» на пороге гибели – тематика, стремительно укрупняемая Москвой в 2007-2020 гг. и переводимая с местных уровней на глобальный, – от частного к общему, от локальных конфликтов – к «судьбе мира».

На первом плане для Кремля – круговая оборона «жизни» в чрезвычайных обстоятельствах. Но «жизнь» – это то и только то, что Москва защищает как «жизнь«. Противостоять поборникам самой «идеи жизни» – сущая ненормальность. Живущие выбирают жизнь… 

Мы еще обратимся к этой «идее жизни» – точнее, к ее перекодировке.

А пока вернемся к практической стороне дела.

Глава Центра политической конъюнктуры Алексей Чеснаков 22 июля 2019 года так характеризует ситуацию на Украине:

“Радует, когда позитивные прогнозы сбываются. Главных вывода два. Первый. Поражение партии войны, всех этих свидомых и оголтелых во главе с Порошенко на выборах президента Украины было не случайным. Выборы в Раду – это окончательный разгром этой партии. Подтверждение глубокого, системного характера перемен к лучшему. Украина постепенно возвращается в свое естественное состояние – нормального и невраждебного России государства. Зеленский, конечно, далеко не друг Москвы, но и в тяжелой, клинической враждебности пока не замечен”^[15].

Чего и ждать от типовых описаний мирного урегулирования, выскажется на сей счет кремлевский наблюдатель?

Но Чеснаков допускает резкий faux pas. Если для Украины «естественна» исключительно позитивная фиксация на России и «норма» невраждебности – часть ее природы (срв. «в свое естественное состояние»), то за «позитив» не приходится бороться. Украине достаточно «вернуться к себе» или «быть верной себе», тогда как любое небратское отношение к России – предательство Украиной не партнеров, а самой себя. И опять: «естественное» для авторов этой когорты – всегда неминуемое, рано или поздно, тогда или сейчас. «Естественность» настигает или даже постигает любого, вздумавшего ей сопротивляться. Все «неестественное» – эквивалент утраты себя.

«От неминуемого не уйти»  – рецепт «естественности» и от митрополита Тихона Шевкунова. 

«Это качество нашей страны, ничего не сделаешь. – ревностно убеждает он в 2013 году. – Есть легковая машина, которая может везти одного гонщика, но она едет со скоростью 300 км в час; есть тягач, который едет со скоростью 50 км в час, везет десятки тонн. Страна наша так сделана. Она всегда будет единовластной. Поэтому абсолютная монархия для нее – естественное состояние» [Выделено мной. – И.Ч.].

 

Сознательно избегая оценки аналитических выкладок “духовника Путина”, укажем лишь на одни и те же сцепки дискурса у всех упомянутых авторов: “естественное-неминуемое”, “естественное-бесповоротное”, “естественное-иного не дано”

Приведем «Таблицу естественности» и от пресс-секретаря Президента Д. Пескова.  

Не любопытно ли, что любая из его цитат – маркер  «барьеров» политической повестки?  

https://ria.ru/20161128/1482318058.html	https://life.ru/t/%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%B8/1200253/v_kriemlie_nazvali_vpolnie_iestiestviennym_rasshirieniie_okhvata_molodiozhi_iunarmiiei	https://www.rbc.ru/politics/07/11/2017/5a018fb29a7947faa7b87549
«Интернету всегда в ходе избирательных кампаний уделялось должное внимание, оно будет уделяться дальше, это достаточно важный сегмент, но он не решающий, особенно в нашей стране. Естественно, интернету будет уделяться должное внимание, но наша страна и, скажем так, наши люди, они более масштабные, чем интернет», – сказал Песков журналистам, отвечая на вопрос о том, действительно ли в предстоящей предвыборной кампании в борьбе за пост президента РФ большее внимание будет уделяться работе с электоратом через интернет.	«Юнармия» расширяется, её корпус постоянно растёт, она активно работает в самых разных сферах жизни детей и молодёжи. Поэтому вполне естественно, что всё больше и больше молодых людей она будет охватывать своим вниманием»	В Кремле не видят ничего особенного в зафиксированном экспертами Центра экономических и политических реформ (ЦЭПР) росте протестной активности россиян. Пресс-секретарь президента России Дмитрий Песков отметил, что такое происходит во всех странах мира в преддверии выборов. «Через пять месяцев у нас в стране состоятся президентские выборы. В любой стране мира [в такой период] происходит рост социальной активности в целом, растет количество мероприятий в поддержку президента и [мероприятий] тех, которые болезненно реагируют на те или [иные] события и процессы», – сказал Песков журналистам (цитата по ТАСС).

 

https://www.banki.ru/news/lenta/?id=10632070

https://www.vedomosti.ru/politics/news/2016/11/24/666788-peskov-provokatsii-ukraini

Кремль не обеспокоен колебаниями курса рубля, заявил журналистам пресс-секретарь президента России Дмитрий Песков. «Это такая среднесуточная волатильность, это процесс, который действительно мы имеем в последнее время», – сказал представитель Кремля. По его оценке, при рыночных процессах «происходит и ослабление рубля, и потом может наступать коррекция». «Это та волатильность, которую мы наблюдаем в последние дни, это естественные рыночные процессы», – полагает Песков.

«Провокационная, деструктивная деятельность Украины продолжается, провокационная зачастую. В том числе в Крыму. Естественно, встречает решительное противодействие по линии наших специальных служб, которые делают то, что им надлежит делать», – заявил Песков. Пресс-секретарь отказался комментировать случай, связанный с задержанием бывшего офицера ЧФ Пархоменко.

С редким упорством пресс-секретарь Президента прибегает к дискурсу, позволяющему сделать лозунгом дня «не верь глазам своим». Но за кремлевской «естественностью» стоит вовсе не эскапизм, а политическая психотерапия. Ее цель – обрисовать беспроблемный политический процесс, все экстраординарное сочтя позитивным.

Те же цели ставит и председатель Комитета Совета Федерации по международным делам Константин Косачев. Однако, в отличие от Дмитрия Пескова, он метит на большее – «естественность» перестает у него быть новоязом своеобразной «дискурсивной нормализации», а превращается в повод к назревшему переопределению национальных интересов, скажем мягко, заинтересованных в том стран.

Оценим  его вклад в  формирование отечественных новостных лент. 

https://interaffairs.ru/news/show/22696

https://news.rambler.ru/politics/41870284-rossiyskiy-senator-prizval-kazahstan-ne-slushat-shepoty-izvne/

Константин Косачев отметил, что одна из целей российской внешней политики – создание условий для того, чтобы соотечественники могли в качестве полноправных граждан жить в тех странах, которые волею судьбы стали их второй родиной. «В значительной мере этого можно достигнуть благодаря плотному сотрудничеству с местными общественно-политическими объединениями, представителями научной и творческой интеллигенции, которые не видят в России угрозу, а наоборот, считают, что нормальные, добрососедские отношения с нашей страной являются залогом поступательного развития их государств, помнят и ценят позитивный вклад России в мировую культуру и историю.   Получается, что естественными партнерами российских соотечественников, проживающих за рубежом, являются те же самые русофилы».

«Мы находимся в условиях весьма непросто развивающейся международной ситуации. Вы видите, под каким давлением находится сейчас Российская Федерация. Желающих спекулировать на проблемных вопросах наших двусторонних отношений более чем достаточно. Во всяком случае, на западном направлении», – сказал Косачев на встрече в сенате парламента в Астане. В двусторонних отношениях всегда существуют проблемы, добавил он. Нужно знать, где они носят естественный характер, подчеркнул Косачев. «Но самое главное – понимать, где их пытаются привнести извне, что-то нашептывая вам про нас, нам про вас. Здесь мы должны быть очень внимательными, я бы даже употребил слово «бдительными», – сказал глава международного комитета Совфеда.

 

Вглядимся. «Естественность» фигурирует у Косачева там, где родившиеся благодаря «тлеющему»  конфликту проблемы выдаются за технические неувязки. И далее – там, где гипотетические нормы взаимного уважения (Срв. тезисы о норме добрососедских отношений, о нормативности учета вклада РФ в мировую историю и культуру, о норме полноправной жизни русских в других странах, о целенаправленной деятельности вопреки любым санкциям, о нормальности межстрановой конкуренции при избегании «третьих лишних») признаются не просто обязательными, а судьбоносными для всех.

Но, как мы уже упоминали в первой части эссе, дискурс «естественного» как раз и рассчитан на сближение «нормального» и «судьбоносного». Восприятие нормы моментально меняется, если вся политика ориентирована на реактивное купирование (якобы) превышающих уровень максимальной опасности угроз.

Но косачевская  «естественность» – еще и предложение «корректирующих» ценностных альянсов, поиска «со-природных» и «со-естественных», – себе подобных, не мыслящих демократического развития в отрыве от окончательного выбора между «родным» и «инородным», «своим» и «чужим».

Но – продолжим. Важна еще одна реплика К. И. Косачева, в которой вдруг появляется категория «естественный национальный интерес«^[16].

Вот, казалось бы, обычный новостной блок ноября 2016 года:

https://nevnov.ru/470184-nazvany-prichiny-po-kotorym-v-moldavii-mozhet-proizoiti-maidan Глава комитета Совета Федерации по международным делам Константин Косачев, находящийся в составе парламентской делегации в столице Ирана, заявил, что возможность «майдана» в Молдавии после выборов зависит от «политической культуры проигравшей команды». Об этом в понедельник, 14 ноября, сообщает ИА ТАСС.  По последним данным, лидер Партии социалистов Игорь Додон обошел свою соперницу, главу Партии действия и солидарности (ПДС) Майю Санду более чем на 5%. Первая политическая ячейка выступает за сближение с Россией и набрала 52,6% голосов избирателей, вторая является кандидатом от проевропейской оппозиции – ее выбрали 47,3%. Дальнейшее развитие событий будет зависеть от поведения проигравшей стороны, а также от «способности кураторов из Румынии и ЕС признать поражение стратегии многолетнего втягивания Молдовы в интеграцию, не отвечающую ее естественным национальным интересам».

Но в этом фрагменте видно, как абсолютно рядовой политический выбор по-лакановски пристегивается к нагнетанию тем «естественности» и судьбоносного выбора между враждебными инсинуациями вокруг «своего» – и подлинно «своим». «Естественность» призвана вскрыть, как нарыв,  всю ложь захлестнувших мир манипуляций…

«Бдительность», по Косачеву, – не только противодействие «противоестественному» Майдану, но и некая проекция вовне – вектор взаимодействия с остальным миром, в котором «естественный интерес» – способ сорвать маски с носителей лжи, одновременно отстаивая свое подлинное лицо.

«Естественность» выступает тараном борьбы за «судьбоносную» норму^[17], мгновенно  сливающуюся у авторов этого толка с отрицанием «лживого» взгляда западных элит на демократию^[18] – с борьбой за «правду жизни» уже не столько элит, сколько «народов»^[19], «подавляющего» демократического большинства.

В России взять на себя эту миссию призван, по-видимому,  воплощающий новое обретение истины «глубинный народ» В. Суркова. Но К. И. Косачев поднимает на щит, скорее, внешнеполитического игрока – «Русский Мир», использующий «народную дипломатию», в отличие от советской эпохи,  в мирных  целях:

«Ключевое направление, на котором народная дипломатия может и должна постоянно приносить конкретные результаты, при этом – самое естественное для нас измерение международного гуманитарного сотрудничества, называется «Русский Мир»» – убеждает он уже в 2012 году[20].

«Русский мир» – маяк «естественности»? Что ж, почему бы нет? Чем «естественнее» развитие, тем оно безопаснее: «иного не дано». Но если, как в случае с Молдавией, за «естественностью» стоит еще и «естественный национальный интерес» с его переориентацией на круговую «защиту жизни» – остается только гадать, какое «жизненное пространство» впору Братству кольца «естественных» – что за «жизнь» (с) им по плечу?  

Или возьмем один из совсем недавних примеров. 19 сентября 2019 года в журнале «Россия в глобальной политике» выходит совместная статья Сергея Караганова и одного из организаторов Валдайского клуба Дмитрия Суслова «Сдерживание в новую эпоху». Каковы же версии недавних мировых событий, поставленные ими в порядок дня?

https://globalaffairs.ru/number/Sderzhivanie-v-novuyu-epokhu-20174?fbclid=IwAR1QrIIS1TaQb0Bv-aoFA79W7d3AC0TxwERMk6ahD_7Ydjqm_Hj_DY0Dy04 Лозунг об отказе от принципа сдерживания при всей его моральной привлекательности был лицемерен и раньше. Те же, кто в последние десятилетия говорил о полном ядерном разоружении всерьез, в большинстве своем намеревались сделать мир безопасным только для США, обладающих превосходством в области сил общего назначения. Так раньше не жаловали ядерное оружие некоторые советские генералы, потому что оно не давало им даже теоретической возможности победить в неядерной войне в Европе. Либеральная утопия о качественно новой природе отношений между великими державами в рамках «основанного на правилах либерального международного порядка» (под которым на деле понималась гегемония Соединенных Штатов) потерпела крах. Это официально признали и сами американцы, провозгласившие в «Стратегии национальной безопасности» возвращение соперничества великих держав. Соперничество является нормальным состоянием международных отношений, и оно не определяется идеологическими факторами. Мир вернулся к естественному положению вещей. В таких условиях сдерживание – единственный способ предотвращения войны между ядерными странами и великими державами вообще. Тем более в ситуации, когда неядерная война может легко и быстро перерасти в ядерную. Укрепление взаимного многостороннего ядерного сдерживания должно стать долгосрочной стратегической целью ядерных держав, что автоматически исключает полное ядерное разоружение.

Обратим внимание, что несущие конструкции дискурса «естественности» везде одни и те же. Где «естественность», там «единственно возможное» будущее, где «естественность», там предгибельность угроз, где «естественность», там предшествующий ей «крах основ», где «естественность», там коррекция ситуации с помощью «врачующей силы».

Наконец, вернемся вновь к части ремарок программной статьи «Долгое государство Путина» В. Суркова (2018). Впрочем, на сей раз, по пушкинскому рецепту, «музыку разъяв, как труп».

• Открылись пути свободного государственного строительства,
  направляемого
  не импортированными химерами, а логикой исторических
  процессов, тем самым «искусством возможного».

• Невозможный,
  противоестественный и контристорический
  распад России был, пусть и запоздало, но твердо остановлен.

• Обрушившись с уровня СССР до уровня РФ, Россия рушиться прекратила,
  начала восстанавливаться и вернулась к своему 
  естественному
  и единственно возможному
  состоянию великой, увеличивающейся и собирающей земли общности народов.

• Иллюзия выбора является важнейшей из иллюзий, коронным трюком
  западного образа жизни вообще и западной демократии в частности,
  давно уже приверженной идеям скорее Барнума, чем Клисфена.

• Отказ от этой иллюзии в пользу
  реализма предопределенности
  привел наше общество вначале к размышлениям
  о своем, особом, суверенном варианте демократического развития,
  а затем и к полной утрате интереса к дискуссиям на тему, какой
  должна быть демократия и должна ли она в принципе быть. 

• Народность, что бы это ни значило, предшествует государственности,
  предопределяет ее форму, ограничивает фантазии теоретиков, принуждает практиков к определенным поступкам. Она мощный аттрактор, к которому
  неизбежно приводят все без исключения политические траектории. 

• Начать в России можно с чего угодно – с консерватизма, с социализма, с
  либерализма,
  но заканчивать
  придется
  приблизительно одним и тем же.
  То есть тем, что,
  собственно, и есть. 

Все же что нам предлагается? Еще одна версия предопределения? Если даже и так (так ли это, Владислав Юрьевич?), то столь мощная, что «естественное» выглядит у Суркова гарантией ультиматума или приговора.

Впрочем, ровно то же самое происходит у большинства авторов этого «пула», ориентир которых – фатальная идентичность, равно обязательная для «всех».  

Путинская экспертократия настойчиво ищет определений того государственного порядка, который не подвержен коррозии «возможного», а нацелен на нечто более весомое – он всего-навсего «единственно возможен», «необходим».  

Так, если в правящих кругах упоминается о «развитии», оно должно проходить в формах, не предполагающих случайностей^[21], если речь идет об «угрозах», упраздняется представление о разнице больших и малых угроз^[22]; если речь идет о российской «истории», то ее суть – «естественность», но «естественно» то, что никогда не станет другим; если речь идет о русской «демократии», она «неизбежно» народна (срв. В. Суркова); если о «государственности» – другой ей не быть^[23].  

Но весь этот крупнокалиберный ряд представлений еще и помещается в плоскость «судьбы»: «заканчивать придется … одним и тем же… тем, что есть». (см. выше).

По-видимому, «судьба России» из памяток русской философии – не то, что заботит кремлевских технократов. Эта «судьба» – технология признания «общего» выбора запретом на личный. Коротко говоря, предложение считать «своим» исключительно официальное «свое». 

Кремлевский креатив вот уже несколько лет как увяз в круговых интерпретациях «своего». Благодаря этому русское (впрочем, для Кремля – посткрымское) «свое» представляется раз и навсегда данным —  включается в  концепцию развития, в которой любой отличный от «общего» выбор исключается, все предопределено.

Но команда Путина должна бы с самого начала брать в расчет, что подобная фиксация «своего» способна напрочь снять вопросы вины и ответственности. Ответственность и вина в предложенном Кремлем поле не работают, поскольку выбор одновременно и исключается, и представляется безысходно-«общим» – он якобы и задан, и совершен.  

Однако выбор без выбора (он же – «судьбоносный выбор») – целая idee fixe в РФ 2010-х годов.  Он отражает пороговый характер самоосмысления в этот период российского общества в целом.

Фактор «судьбоносного выбора»: Россия 2010-х гг.-2020 гг.

Ответственность и вина – опорные точки фильма Андрея Звягинцева «Левиафан». На деле Звягинцев идет нога в ногу с Кремлем, но иначе, чем тот, ставит его же «проклятые» вопросы. Итак, 2014 год, год Крыма – и год выхода фильма, в котором идеи «судьбоносного» выбора доведены до предела.  

Звягинцев сознательно создает картину судьбоносности «общей вины»:

• Никто не виновен в происходящем, если только не виновны все, а отсюда – любой.
• Личной ответственности в «Левиафане» сообщен исключительно юридический смысл. В качестве «буквы закона» (юридически оформленной ответственности) она всячески приветствуется, но экзистенциально  полностью отброшена, снята для всех, поскольку «дух закона»  в магическом городе N – «все против всех». 
• Ни один герой не несет ответственности за свои действия, если его к тому не вынудили зловещие, непоправимые обстоятельства. Никто не способен добровольно (без стимулов и без принуждений) брать ответственность на себя.
• Закон никого и ни от чего не защищает.
• Закон обращен в орудие пытки выбором, поскольку приписываемого человеку «компетентными органами» выбора он не совершал, а вершимый им в пику властям выбор – беззаконие в действии наряду с мгновенным гарантированием своего конца.
• Маломальский выбор наталкивается на юриста-карателя – запускает холостую серию приговоров еще и потому, что буквально каждый следующий выбор у Звягинцева, еще до преступления, преступен.
• Выбор преступен всегда, тогда как закон заточен исключительно на осуждение. Сколько-нибудь позитивный смысл личного выбора или общего закона стерт, всеми забыт, антисистемен.
• В городе N все виновны во всем и тогда жертва либо палач – каждый первый.
• Надо всем главенствует культ обращенного в выгоду или ведомого страхом выбора. И то, и другое – выбор патологический, выщербленный, пустой.
• Выбор в «Левиафане» рождается страхом за жизнь или желанием смерти – он критичен.
• Бегущие от «обстоятельств» – все как один предатели. Вывод героев из всех перипетий – от городского марева не уйти, кроме как исчезнуть или умереть, либо самому стать «маревом» всех.
• «Жертвы» и «палачи» у Звягинцева – одного поля ягоды. Безвинно обвиненный не знает ответственности, играющий на стороне «рока» безличен, инструментален. Любой из них стерильно чист от ответственности – герои, будто жертва за жертвой «Седьмой печати» Бергмана, участвуют в игре надличных сил.
• Никто не ответствен, но каждый виновен во всем, вплоть до первородного греха, до тех пор пока в городе царит  мрачная индустрия жизни-приговора.
• Выход из нее для Звягинцева закрыт, поскольку в «Левиафане» любой из героев ритуально предназначен «судьбе». Каждый из них играет на патово-судьбоносный (а для очередных жертв – желанно смертоносный) разрыв нормы.

Цель «Левиафана» – смоделировать выбор в насквозь декоммуницированном обществе^[24], где выбор обращен в свою противоположность – приговор. Личность через преступления пытается дезавуировать юридически обязывающий для нее «общий» выбор, общество преступно растаптывает «личный» выбор, навязывая личности не что иное, как «выбор всех». И человек, и общество в городе N закрепляют особую систему социальных связей, в которой «всеобщее», «общее» и «свое» никак не различаются (не дифференцированы), тогда как ни ответственность, ни безответственность не спасают от приговора, трактуемого как грандиозный экзистенциальный порог: тяга к смерти. В то же время и «закон» в таком обществе обращается в биту – инструмент уничтожения. Суд в обществе загубленных, настойчиво разрушаемых коммуникаций не фиксирует тяжбы сторон. Да и какие тяжбы возникнут между «десубъективированными субъектами» Агамбена, между homo sacer, заброшенными в круговорот случайного, но постоянного насилия? Собственно, преступления оказываются единственным оставшимся между героями каналом коммуникаций. Реальное взаимодействие в городе начинается с преступлений – и ими же продолжается и заканчивается. Однако это преступления в каком-то гораздо более широком смысле, нежели проступки. Это удары в пустоту человеческой плоти (в агамбеновское zoe), лишенной этики и политики одновременно. Преступления в «Левиафане», так сказать, назначают в политики. И они же создают нужные этические конденсации, полностью отсутствующие без преступления.  Между «личным» и «общим» в городе N ничего общего не осталось. И тогда территорией «общего» становится «рок-судьба», которая является показателем невозможности что-либо выбирать и в то же время обращает человека к «финальному», полному обреченности, выбору.

Жернова «общей судьбы» у Звягинцева – способ «призвать к ответу» «естественного» человека, не ведающего ничего «должного». Но они же оказываются для героев началом перехода в мир, где нет ничего двусмысленного, – мир голых потребностей, «последних» битв за элементарное, например, за право жить в собственной семье или иметь кров – мир поруганного, всеми попранного скелетообразного Левиафана. 

И бросающаяся в глаза черта этого «первомира» – восприятие угроз. Герои действуют на порядок жестче, чем нужно, т.к. все они захвачены одним и тем же принципом: «фатально то, что не предотвращено». Любая проблема видится не просто угрозой, а грядущим апокалипсисом. Это и есть то, чем жив «естественный человек», которому закон не писан, – мир хаотизации правил при гиперболизации угроз. Исходом для такого героя оказывается только восприятие мира как неустранимо фатального, а его «выбор» – всегда выбор между жизнью и смертью, что бы он ни предпринимал. Мир мерещится ему враждебным, постоянно отсылающим к спасению и гибели. И моментом всеобщего самоутверждения становится «управление угрозой» еще до возникновения угроз. Управиться с этим герои тщатся с помощью подрыва жизни других при точном понимании, что они никогда ни с кем не будут вместе, – социальность создается в городе N только властью насилия, даже среди родных. «Все против всех, но каждый за себя» – таков описываемый Звягинцевым местный негласный сговор. Что же до его сиротливых, подброшенных «судьбе», словно горькие кукушата, героев, то провокация действием – их конек. Для предотвращения угроз большинство из них гипертрофирует (якобы) подступающие угрозы в такой степени, чтобы их пришлось предотвращать. Для этого все лишнее или просто иное возводится в ранг фатального с тем, чтобы «место угрозы» было разрушено до основания еще до наступления опасности. Власть (а большинство взаимодействий в городе – реализация власти) осуществляет себя только через разрушение. Разрушение – местное упражнение по части управления себе подобными. Однако ключ ко всей ситуации таится в том, что угрозой на деле является исключительно  «свое», то есть то, что герои с грехом пополам пытаются выбирать.

Выбор «своего» в городе  — аналог проклятия. Он выводит человека из ранга живых.

Между тем, прорастающий на месте все новых и новых разрушений мир – это мир, где выбор ждет уже не героя, а жертву, пусть и геройствующую. Но теперь жертву со вполне элементарными, агонизирующими реакциями – «жив и ладно», «умер – сплыл».

Уничтожение выбора «своего» рождает губительное разложение антропологии, внутри которого жизнь и смерть теряют не то чтобы остроту (трагедий здесь больше, чем достаточно), а общеразделяемый смысл, – перестают требовать эмпатии. Человек ведом болевыми ощущениями, но не способен адекватно оценить ни свою, ни чужую боль. Модель его поведения – «стимул-реакция». Новая боль – новый  взрыв элементарных реакций, – все более снижаемых, все менее свободных.

Притча о блудном сыне используется Звягинцевым не столько как символ рабствования своим потребностям, сколько как проблематизация отсутствия связки «свое-общее» в социуме, не признающем «личного» своего.

Вина в фантастическом городе – по существу, единственное (остаточное) «свое». Прочие виды «своего» – не то, о чем принято говорить в голос. Но «свое», подшитое «гражданином начальником» к делу, является надругательством над каким-то другим, нечаянно забрезжившим «своим», тотчас обращая его в катастрофу.

«Ты, это ты» ответственен за катастрофу, втолковывают герою следователи.  

Между тем, виновники происходящего – налицо.

Цитируя В.В. Мирзоева: 

«По-моему, там очень конкретные преступники. Причем мэр знает, что его никто не сможет, не посмеет наказать. Даже Бога он не боится, потому что священники порадеют за своего человечка. Жена изменяет, чтобы спастись. Друг изменяет – то ли из жалости, то ли из «братских» чувств. Но назвать этих людей аморальными тоже будет сильным преувеличением. Стресс всей ситуации слишком велик. Беззаконие невыносимо, но когда в наших Палестинах был закон? Бандит во власти принципиально нестационарен – он не может успокоиться хоть на каких-то правилах игры – его социальное поведение маниакально и разрушительно для русского мира… В епископе есть демонический холод, через который транслируется главная мысль Звягинцева: так можно поступать с людьми – не потому что это рационально-выгодно, а потому что это тьма, и по-другому она не умеет – только садистическая воля – перемалывать, топтать, унижать – а храм это так, вишенка на торте, чтобы людоедство не било в глаза… Кому? Неизвестно кому..»^[25]

На деле виновные в «Левиафане» – городские власти, мыслящие выбор как произвол. Но их полная безнаказанность (одиозное представление о «своем») – аналог столь же полного отказа от «своего» безвинных.

Враждующие «партии» симметричны – не знают ничего промежуточного между крайними полюсами выбора. Отсюда – выбор их катастрофичен. Но ответственность за катастрофу переиначивает любой выбор – «поэзия после Освенцима» (с) невозможна, тогда как сама эта невозможность – отсутствие выбора: трагедию не запрячешь в карман, ее никуда не деть.  

Впрочем, и виновные, и безвинные кружатся у Звягинцева в невротическом, безудержном рондо. Выбор «безвинных» ничуть не меньше тяготеет к произволу. Формально невинные не прочь сыграть в разрушение границ. Там, где насилие подменяет собой коммуникацию, его рычаг – глухота к чужой норме. В обществе дискоммуникаций выбор не только асоциален (не рассчитан на адаптацию к чужому выбору), а рассчитан на попрание любых альтернативных норм. И мизантропическое «вынь да положь» любого выбора в городе, и кипучее наслаждение тем, что выбор таков, «как есть» (не ждите лучшего!), питает восприятие «своего» героями. «Свое» – иллюзия права на выбор в погубленном обществе. Поиск максимально исключающих все остальные норм.  

Но для Звягинцева важно продемонстрировать, что ни безвинность, ни вина больше ни о чем не свидетельствуют. В обществе, торопливо снующем около останков Левиафана, не перед кем «отвечать», но Звягинцев подсказывает, что и некому.

Живущий виновен – человек заведомо запятнан, таков звягинцевский отсыл к Гоббсу. Но в городе N человек, кроме прочего, и путает призыв к «ответственности» с игрой на вылет.

«Ответственность» для него – призвание к ответу других, никак не себя, – таков человек произвола. 

И продуцируемая им «ответственность» рассчитана ни на что другое, как на выбраковку выживающих.

И тогда – вновь и вновь – выбор обнулен.

Новую жертву занимает только одно – поиск выхода любыми средствами, выражающийся в городе N в ходульном принятии «всего» или отказе от «всего», – бросках в крайности. Нового палача – шантаж уничтожением, пресекающим выбор как таковой.

Но забава палача – не столько ответственность, а супер-ответственность (опять-таки за «все»), благодаря которой вина приписывается первому встречному хотя бы потому, что предполагается, что выбора никому не оставлено, – «мир завершен», вина доказана, Левиафан мертв.

Человеку отныне приходится искать выход в «предложенных обстоятельствах». В настоящем он – готовая жертва, ждущая своего часа. Прошлого не вернуть – катастрофа говорит сама за себя. Мироздание молчит – оно никому ничего не дает.

«Кончина мира» в городе N не фигуральна, она захватывает всех во всем. И ее первое выражение – распределение социальных ролей, так сказать, вкривь и вкось.

Тотально виновные ничего не совершают, но виновны или призваны отвечать за все, тотально невинные – преступны: взрывают социальный мир под флагом защиты его безопасности.

И в том, и в другом случае герои анонимны. «Виновные» вроде бы ничего не предприняли по своему выбору (в личном порядке). «Невинные» транслируют идеи узаконенного беззакония. Они-де борются с роком в лице «виновных», – ничего личного, ставки слишком велики. Ни те, ни другие не действуют ответственно – их действия только формально относятся к ним самим. Человеческая особь города  выбирает лишь то, что предложено, – то близкими, то следствием, то круговой порукой. Сообществами «своих», объюродевших в «своем».

Голый человек на голой земле в звенящей тишине города, как и Левиафан, держится осями несуществования.

Но смерть для Звягинцева – не только упразднение личной ответственности за общий мир (своекорыстие – начало гоббсовой «войны всех против всех»), но и упразднение «заслуженной» ответственности за преступление – и у жертв, и у палачей.

В «Левиафане» рок – имя безответственности, перетекающей в безответность.

Но не жив тот, с кого нельзя спросить. 

Так, трагедийными средствами Звягинцев локализует выбор в тех же узусах, что и  Кремль.

«Естественность» – «катастрофа» – «общая судьба» – «единственно возможный выбор в стиле  «чет-нечет», «все или ничего».

Но, в отличие от Кремля, режиссер видит менее радужную картину «своего». Если Кремль придает «своему» значение своеобразной сублимации «жизни», которую никому в голову не придет ни отвергать, ни выбирать (здоровое сознание того не позволит), то для Звягинцева «свое» становится «своим» только благодаря работе с постсоветским, выражаясь словами Мамардашвили, «заблудшим сознанием», оценивающим «свое» (и власть здесь не исключение) в терминах «гибели» и «спасения» общего бытия^[26].

«Свое» Звягинцева – оценка  силы травматического  опыта.

«Свое» Кремля – указание, что травмы не всеобъемлющи: «жизнь» возьмет свое.

То, насколько п о л и т и ч е с к и  ближе к реальности Звягинцев, несмотря на то, что «Левиафан» – чисто мифологический конструкт, доказывает, например, баттл Навального со Стрелковым, в котором Стрелков-Гиркин предлагает «восстановить естественные границы проживания великого русского народа, который … состоит из трех частей – великороссов, малороссов, белорусов».

«Что, миллионы русских, оставшихся за границей, не имеют права на общую судьбу? Их права грубо попираются – в первую очередь, культурные права [Выделено мной. – И.Ч.]. Никто бы не восстал в Крыму и на Донбассе, если бы сложилась другая ситуация», – бросает  Стрелков.

Визави Навального раздражен – и строит линии круговой защиты. В мире идет «тихий» «моральный и культурный геноцид русских». Для зарубежных русских «естественное право» на «общую судьбу» и «общее благосостояние» с РФ – не пустые слова. Современная Россия – разделенное «живое тело», ее границы проведены «искусственно» [В противовес «жизни» и «естественности». – И.Ч.]. Большевики «резали» страну «по живому«, расхлебывать это придется всем нам^[27].

«Свое», как и в тусклых мирках Звягинцева, мыслится Гиркиным исключительно в рамках спасения и гибели (срв. «геноцид»).

«Живое тело» России не исчезло – «русский мир» претендует на «естественные» территориальные права. Но право на возрождение «общего» – вот подлинно неотъемлемое «естественное» право.  И это «общее» – воплощенная неизбежность: сила судьбы (ничего нового, скажем мы?).

Сравним с высказыванием И. Стрелкова реплику Президента мотоклуба «Ночные волки» Александра Залдостанова «Отец лжи ликует» (28 июня 2019 года).

«Да, Грузия, к сожалению, несвободная страна. И я лично в этом дважды убедился, когда в 2013 году после той самой встречи с послом США у людей, которые меня принимали, уничтожили их дом!  В ту же ночь, как только мы с ними расстались.

Сейчас, когда остальные мосты уже сожжены, эту главную и единственную оставшуюся тропинку наших связей, о которой сказал тогда патриарх Илия II, пытаются уничтожить закулисные режиссёры с Уолл-стрит. Америка – главный куратор и спонсор всех этих местных политических проходимцев – не может допустить инстинктивного сближения Грузии и России так же, как и Украины.

Сейчас всё происходящее в Грузии – впрочем, как и все мелкие пакости на границах для мотоциклистов из России и, собственно, как и все большие кровавые войны и несчастья в Грузии, – результат противоестественного распада Советского Союза«[28].

И у Стрелкова, и у Залдостанова фигурирует один из наиболее важных пойнтов «естественного» – тематика «разделения» (то ли США, то ли местными проходимцами) кровно заинтересованных друг в друге народов. Но Залдостанов торопится повысить убедительность своих филиппик, перейдя к теме «инстинктивного сближения народов» – указанию на «инстинкт» выбора, т.е. – в который раз? – на выбор, который не мог быть другим.

Впрочем, независимо от того, к каким политическим станам относят себя Сурков, Гиркин, Залдостанов, дискурс играет с ними, а не они с ним.

Каждый из них прочерчивает, хочешь не хочешь, один и тот же вектор происходящего.

Поразительно, что у всех троих «противоестественные» события прошлого «оставляют» в настоящем разве что «главную и единственную тропинку» (см. выше) выбора будущего, которое, уж точно, должно стать решающим  – локомотивом  большей органики «судьбы».

Но если настоящее в дискурсе «естественности» – всегда  лаборатория «осевого выбора», то будущее в нем (возвращусь к формулировкам германских консерваторов ХХ века) – за «живой жизнью», которой еще предстоит обрести единственно возможное воплощение, через опять-таки единственно возможный выбор – быть или не быть «живому телу» России? – возможна ли  Россия как носитель «жизни-судьбы»?

Но все это, как уже говорилось в первой части, еще и попытки подогреть, усилить эмоциональный накал в обществе.

Дискурс «естественного» пластичен – по сути, это маркер политических эмоций.

«Где тонко, там и рвется» – «естественное» проглядывает там, где проблемы повестки уже проявились^[29], политические эмоции вышли наружу, планы элит «кажут себя», но инструменты новаций пока не найдены. И на подступах к выработке новых решений во весь рост встает эдакий заправский фатализм – отсылка к «природе вещей», плавно перетекающая в вердикт о (якобы) свершенном «самой жизнью» выборе.

Выбор, возвращающий к «природе вещей», – вот что интересует деятелей этого круга^[30]. 

Однако сама «природа вещей» начинает трактоваться однозначно – так, чтобы принудить к обязательному выбору. В дальнейшем выбор должен явиться бесповоротным – соответствуя выбору «самой жизни»^[31] – как вполне себе зримой  «общей судьбе». 

Конструкт «самой жизни» – всегда призыв к общей/родовой идентичности: приобщению к судьбоносно-обязательной «жизни всех». Но это еще не все, поскольку Кремлем вовсю проводятся меры по защите «общей идентичности». Легко заметить, что слово «естественный» чаще всего используется в идентификационном контексте. Там, где речь заходит об идентификации по отношению к резонансным кейсам (от Крыма и Pussy Riot до протестных акций) либо о самоопределении по отношению к «общей» цивилизации, отвергать которую в ситуации «угроз такого масштаба, о которых никто раньше даже и не задумывался» (ВВП)^[32]  – значит приближать крах государственного порядка либо моральное разложение страны.

За «естественностью», как и в притчах о «естественном человеке» Звягинцева, маячит табу на отличное от «общего» «свое». Или, что то же, подмена (апеллирующей к свободе воли) ответственности супер-ответственностью, в которой инстанцией, принимающей решения и воплощающей векторы «судьбоносного выбора», становится только и только коллективное тело нации, – условные «все», радеющие обо «всем».

Вина и ответственность транспонируются, таким образом, в поле надындивидуального – передаются высшей инстанции, знаменующей идею единства нации как готовности к ответу за «все», – супер-ответственности, порождающей вероятность супер-вины.

И в том, и в другом случае человек лишается права голоса именно в том, что ему принадлежит по праву, – в выборе возможного, а не обязательного, в свободных решениях за себя, по факту предполагающих полноту ответственности за свершенный выбор.

В формате же «естественности» полнота ответственности вытекает не из свершенного, а из несвершенного выбора, – отказа делать то, что «следует» или «необходимо» в свете «угроз», «генетически» задано или «суждено».

Но сейчас мне не хотелось бы входить в  рассуждение об этой стороне дела – она  слишком сложна для эскизного очерка об особенностях дискурса «естественного».

Скажу лишь то, что отнюдь не проходной факт то, что «естественное» описывается путинскими творцами «государственности» на полях мифологий «подавляющего большинства».

«Подавляющее большинство» выступает в роли той самой высшей инстанции – инстанции учредительного выбора и одновременно инстанции народного гнева за несоответствие отдельных лиц или даже целых государств (о чем мы скажем ниже) тренду «возвращения к себе» в критических условиях – в ситуации решающей, (якобы) «последней» битвы за «жизнь» как таковую, «государственность» как таковую, «русскость» as is, «человеческую цивилизацию» как она есть.

Утопией, смонтированной под «подавляющее большинство», является достижение той меры соответствия гражданского и народного, личного и общественного, глобального и национального, при которой «общий выбор» проницал бы собой все, являясь уже не суммой воль, а их неразложимым целым. 

В любом случае битва за «общую идентичность» для Кремля может быть только решающей – быть или не быть. Собственно, требование, скажем так, «всеобщности» волеизъявления нации может быть технически подкреплено только в одном случае: если угрозы будут максимально преувеличены, а коллективный выбор ориентирован на преодоление «вызовов и угроз» критического уровня, вплоть до «апокалипсиса сегодня» (Патриарх Кирилл)^[33].

Как только «движок» угроз доводится до экзистенциального вызова (национальное «право на жизнь» – борьба с подрывом «самой жизни»), меняется понимание плановых задач повестки.

За рядовыми эпизодами политики отныне встают если не гибель, то призрак «фатальной» угрозы. Занятно, как нагнетает напряжение в кулуарах Валдайского Форума-2019 Сергей Караганов: «Сейчас совершенно понятно, что у нас не хватает демократии на муниципальном уровне. Это главная ошибка за последние 30 лет. Но если мы вернемся опять в ситуацию 90-х – мы опять рухнем» [Выделено мной. – И.Ч.]^[34].

Шаг вправо, шаг влево – кризис управления/коллапс/гибель. Такова тяжелая артиллерия  адептов «естественности». В их восприятии право на ошибку, как и уводящий в сторону от «единственно возможного» выбор, –  самоубийство при характере современных  угроз. 

Но какова здесь роль дискурса «естественного»?

Он призван:

• Поставить заслонки любому выбору, по мнению властей, возвращающему или ведущему к политическим «катастрофам».

• Смягчить остроту политических кризисов, задействуя миф о «естественном» как ресурсе грядущих побед, какие бы исторические зигзаги ни переживала новая историческая общность – «посткрымский» народ.

И наоборот.

• Представить экстраординарное развитие событий ординарным – независимо от, скажем так, проблематичности понадобившегося Кремлю нового политического кейса.

Если в первом случае мы имеем дело с опережающей защитой Кремля от прогнозируемых им «кризисов» и «катастроф» (минимальные угрозы получают статус максимальных), то во втором – с технологизацией опережающих кризисов  (максимальные угрозы представляются минимальными, экстраординарные – ординарными).

Оба паттерна «опережения» возникают из гиперболизации угроз. В пропаганде учреждается «время Ч» – возникают трактовки сквозного отсутствия в политическом процессе некритичных (штатных, проходных) угроз. Любой из этих паттернов  представляется «необходимым» и «неизбежным» как мера адекватности возросшим угрозам и, в частности, тому, что власть «уже не в силах не делать» благодаря необходимости предотвращения куда и куда больших, глобальных по своей судьбоносности «кризисов» и «катастроф». 

Показателен уже список проблем, вокруг которых строятся концептуализации «естественного». Все это наиболее чувствительные вопросы повестки (см. ниже), но и вопросы, в которых политическое опережение – первое, что бросается в глаза любому серьезному наблюдателю, пытающемуся услышать не столько то, что констатирует, а что предлагает Кремль.

МИТИНГИ:                                        

Валерий Фадеев

«Митинги – это естественное состояние нормального общества. Ну, естественно, общества не восточного, не социалистического, не большевистского. Это нормальный элемент этого общества. Я, например, наблюдал несколько лет назад, много лет назад в Лондоне двухмиллионную манифестацию против начала войны в Ираке. Двухмиллионную. Конечно, там не было никакого единого порыва. Люди вышли сказать, что они не хотят начала войны в Ираке»[35].

ЗАКОН О  ЗАПРЕТЕ НА УСЫНОВЛЕНИЕ РОССИЙСКИХ СИРОТ ГРАЖДАНАМИ  США: 

Алексей Пушков

Реакция России здесь – естественная и единственно возможная«[36].

САНКЦИОННЫЕ МЕРЫ ПРОТИВ РОССИИ

Алексей Пушков (Цитаты из новостных лент о визите в Австрию сенатора Алексея Пушкова):

По его словам, сейчас у европейцев сложные отношения с администрацией президента США Дональда Трампа, нарастает мощь Китая, и Россия в этих условиях является естественным партнером для Европы, «она усиливает европейский потенциал»[37].

 

Сергей Нарышкин

«Я уже писал, что, несмотря на весьма сложный период в отношениях России и Евросоюза, уже сейчас надо вместе искать и продвигать новую объединительную повестку. Насколько это возможно в условиях реинкарнации духа «холодной войны» – вопрос, конечно, непростой. Но тема стоит того, чтобы начать консультации со здравомыслящими европейскими коллегами. Их, как мы видим, немало, а президент Чехии Земан высказывается по этому поводу абсолютно определенно и предполагает, что так называемые санкции против России могут быть отменены до конца этого года. Что ж, и в его стране есть те, кто препятствует естественному для всех европейских народов ходу событий. […] Повторю: Россия – естественный союзник для всех стран Европы»[38].

 УРЕГУЛИРОВАНИЕ БЛИЖНЕВОСТОЧНОГО КРИЗИСА 

Алексей Пушков (Цитата из новостных лент, 2019 год)

Российский сенатор Алексей Пушков назвал Турцию абсолютным естественным партнером РФ.

[…]

Напомнив о том, что обсуждались такие вопросы, как поэтапное снятие экономических санкций, а также введение безвизового режима для рабочих, Пушков продолжил:

«У Эрдогана хорошие отношения с президентом РФ Владимиром Путиным. Помимо этого Турция обеспокоена возможным созданием курдского государства на севере Сирии. Президент Эрдоган прибыл в Москву для обсуждения именно этих вопросов».

Указав на важность реализации крупных проектов с Турцией, Алексей Пушков сказал: «Проекты на Ближнем Востоке повысят наше влияние в регионе с политической и экономической точек зрения»[39].

ДЕСТРУКТИВНОСТЬ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ

Сергей Нарышкин  (Цитата из новостных лент, 2019 год)

Сергей Нарышкин, который возглавляет Службу внешней разведки, выступая на международной встрече под эгидой Совбеза РФ в Уфе, высказался по поводу того, что западная культура делает с современными людьми. По его мнению, существует настоящая тенденция на искажение естественного хода природы, который в отношении человечества проявится в виде появления множества оторванных от реальности и не имеющих общественных ценностей индивидов. Это может делаться с целью более легкого управления массами в будущих гибридных войнах, считает Нарышкин[40].

ОТСТАВКА ПРАВИТЕЛЬСТВА МЕДВЕДЕВА

Дмитрий Медведев  (Цитата из новостных лент,  15 января 2020 года)

Бывший премьер-министр России Дмитрий Медведев не считает процесс отставки правительства «чем-то особенным», сообщает «РИА Новости». «Так и должно быть в таких ситуациях, они естественны для любой страны», – сказал он[41].

Во всех этих случаях «естественность» – работа с новыми политическими реалиями. Но не только. За нею проглядывает серьезное политическое опережение, – предельно конкретные политические предложения, в которых «естественное» воплощает новые повороты путинского «здравомыслия» – требование проложить дорогу назревшим политическим альянсам, экстерриториальным  всеобщим «культурным» нормам, принять «неизбежность» внутристранового и внешнеполитического мирного урегулирования,  безальтернативность конституционных реформ.

Тем самым наращивается пропаганда «нормализующего» после того или другого травматического опыта (протесты, санкции, деструкция со стороны западной культуры, военные столкновения, правительственный кризис) политического курса. Например, во внешнеполитической сфере акценты аккуратно перенесены на «естественных союзников», «абсолютно естественных партнеров» и «естественные союзы» – альянсы, так сказать, «единоприродных» и «единомысленных» (а если бы речь шла об Украине и Белоруссии, говорилось бы – «единокровных»), но с той скромной подсказкой, что «все европейские народы» или даже «все» «современные люди» не имеют права  противоречить  «естественному ходу истории» – идти против природы вещей.

И тут-то и дается старт политическому опережению, поскольку российские власти вовсе не намерены интересоваться, признают ли их трактовку событий партнеры международного диалога.

Должны признать, ибо не признать не смогут. В игре – жребий судьбы!

Через понятие «естественного» вводятся новаторские схемы внутри- и межстранового взаимодействия, поскольку в поле «естественности» будущее оставляется тем, кто в принципе не способен проигрывать, – выигрывает находящийся на стороне «судьбоносной» истории и «самой жизни», т.е., на языке Кремля, выражающий требования то того, то другого «подавляющего большинства». 

                                                          Продолжение следует.

[1] https://ria.ru/20111017/462204254.html

[2] См. рассуждения о переносе кабинетной деятельности Медведева в практическую  плоскость.

[3] http://kremlin.ru/events/president/news/53886

[4] https://lenta.ru/articles/2019/06/20/putin_17/

[5] https://lenta.ru/articles/2019/06/20/putin_17/

[6] https://tass.ru/politika/3615602?fbclid=IwAR07I7a-mIOxr8Q36td7VjF6Gu8kO39-41DBRelrzSJLJKPTGlyhq8QPgP0

[7] https://www.rbc.ru/politics/26/08/2019/5d63ae5a9a7947b8e54893bb

[8] http://kremlin.ru/events/president/news/46860

[9] https://www.youtube.com/watch?v=8CqDlubKcwY&t=875s

[10] Чадаев А. Путин. Наши ценности. М., 2018. С. 140.

[11] Чадаев А. Путин. Наши ценности. М., 2018. С. 145-146.  См. электронную версию книги: https://www.litres.ru/aleksey-chadaev/putin-nashi-cennosti/chitat-onlayn/

[12]  Чадаев А. Путин. Наши ценности. М., 2018. С. 140.

[13] См.:  http://narotchnitskaya.com/ Кстати сказать, ее концепция экспорта «морали» целиком и полностью смыкается с чадаевской (См. «Русский код развития» (2013)).

[14] Именно из блока этих идей возникает понятие «цивилизационного суверенита» РФ, которое его авторы приравнивают к суверенитету «духовному».

[15] https://www.kp.ru/daily/27005/4067356/

[16]  Кстати сказать, в том же направлении «естественности» (как бы та ни подавалась) глядит и часть  венгерских должностных лиц – представители партии «Фидес».  Процитируем газету «Непсабадшаг» от  5 марта 2015 г.:

«По словам председателя парламентского комитета по иностранным делам Ж. Немета, напряжённые и неурегулированные отношения с Соединёнными Штатами в значительной степени ограничивают сферу активности Венгрии. Поэтому естественный национальный интерес  [Выделено мной. И.Ч.] состоит в том, чтобы Венгрия старалась поправить отношения, находящиеся в состоянии «брачного кризиса». http://www.ved.gov.ru/eng/general/news/19460.html

[17] Здесь – ставящую демократический мир чуть ли не перед «последним выбором».

[18] См. интервью Марии Захаровой: https://ria.ru/20191231/1563021532.html?fbclid=IwAR1OrlfTfTMBWCX0-nqAH3KYhsnxSWXjVIQJYCycdlHDIFY8DtkoTVFbMWE

[19] См. там же: https://ria.ru/20191231/1563021532.html?fbclid=IwAR1OrlfTfTMBWCX0-nqAH3KYhsnxSWXjVIQJYCycdlHDIFY8DtkoTVFbMWE

[20] https://rg.ru/2012/03/01/kosachev-site.html

[21] Срв. эскалацию после 2014 г. конспирологических теорий.

[22] Заметим, как минимальные угрозы встречают у нас отпор как максимальные, как было только что продемонстрировано на «московском деле». Суть  даже не в поступательном развороте к практикам Холодной войны с ее страхами галопирующего развития событий. А в том, что угрозы включены в другие причинно-следственные связи – в спектр TINA POLITICS, где любой протест опровергает не отдельные практики режима, а целую архитектонику его «порядка», безальтернативность. 

[23] Срв. Шевкунова, Суркова с его концепцией России-Третьего Рима и вековечно неизменной (для него – искони демократической) России.

[24] См: http://gefter.ru/archive/14063

[25] Цитата из фб-переписки В.В. Мирзоева со мной относительно звягинцевского «Левиафана».  Представляется с согласия автора.

[26] Вспомним постоянные рефрены того же Володина о Путине-спасителе России.

[27] https://www.youtube.com/watch?v=cjbQdbJUibc

[28] https://russian.rt.com/opinion/645443-zaldastanov-gruziya-tbilisi

Кстати сказать, при всем интеллектуальном  разрыве Сурков и Залдостанов попросту говорят здесь одно и то же – слово в слово.

[29] Это очень заметно по ответам Владимира Путина на вопросы российских журналистов на саммите Брикс в Бразилии. В первые девять с чем-то  минут Путин умудряется использовать психотерапевтические фразы «естественное абсолютно дело» и проч., проч.  трижды – фактически реагируя на неудобные вопросы (http://kremlin.ru/events/president/news/62047).  На заседении дискуссионного клуба «Валдай» в 2019 году Путин использует слово «естественный» 6 раз – каждый раз в разговоре о переходном характере современной политики (см.: http://kremlin.ru/events/president/news/61719#sel=42:1:0fU,42:59:WWh;43:1:5ih,43:33:iZf).

[30] «Возвращающий» – после травм и катастроф.

[31] См. самый свежий пример использования этого концепта Владимиром Путиным: https://russian.rt.com/russia/news/697081-putin-novoe-osmysleniye-konstitucii?utm_source=rss&utm_medium=rss&utm_campaign=RSS&fbclid=IwAR1xZOs40zD8sgMj-J5_F3yuvtmovM6SCZVD9nM3-SL6EL5st9UY18vXGpo

[32] http://kremlin.ru/events/president/news/62582

[33] https://www.interfax.ru/world/588154

[34] https://globalaffairs.ru/pubcol/Novoi-missiei-Rossii-mozhet-stat-zaschita-vsego-mira-20227

[35] https://radiovesti.ru/brand/60937/episode/1350041/

[36] https://tass.ru/mezhdunarodnaya-panorama/577737

[37] https://ria.ru/20191008/1559530761.html

[38] https://rg.ru/2015/05/18/soyuzniki.html

[39] https://www.trt.net.tr/russian/iz-rossiiskogo-i-turietskogo-mira/2017/03/14/rossiiskii-sienator-alieksiei-pushkov-nazval-turtsiiu-absoliutnym-iestiestviennym-partnierom-rf-690637

[40] https://glas.ru/politics/5291-naryshkin-obvinil-zapad-v-iskazhenii-chelovecheskoj-prirody.html

[41] https://www.rbc.ru/rbcfreenews/5e2198a29a79474513591a45

Поделиться ссылкой: