Свобода и вирус. Часть II
Терроризм как прелюдия
Конечно, угроза террористического акта тоже работает сходным образом. Как само действие художника-акциониста является только первым актом акции, так и террористический акт является только началом и завязкой террористической мистерии-эпопеи. Терроризм страшен прежде всего именно своей угрозой и вызываемым страхом. Оружие террора — страх, а не бомба. Да, конечно, теракты часто вызывают подъем героического чувства, чувства солидарности, происходит выход за пределы эгоистической ограниченности — так было в Нью-Йорке после 11 сентября 2001 года, отчасти так было в Москве после взрывов домов, когда жильцы организовывали ночное дежурство в своих дворах и микрорайонах. Но обратная сторона — тоже присутствовала, и благодаря усилиям силовых структур и спецслужб оказалась более долгодействующей, чем переживание солидарности, которая всегда представляет для властей основывающихся на насилии государств источник раздражения. И вот люди выходят из вагона метро или автобуса, когда туда заходит женщина в хиджабе или парандже, покорно проходят через десятки металлоискателей за день, одобряют ликвидацию приватности — надеются, что в прозрачном замятинском мире террорист не найдет, куда спрятать свою пресловутую бомбу. Идея террора соблазнительна — она оправдывает усиление слежки и контроля на порядки и порядки. “Мы делаем это ради вашего же блага, ради вашей же безопасности, здоровья и жизни”. Могут исчезнуть враждующие государства, произойти политическое объединение мира в планетарный монолит — но терроризм нелокализован. Любой встречный под подозрением. Любой подвал или урна для мусора, любая одиноко лежащая сумка распространяют вокруг себя волны ужаса. И если вы не боитесь и требуете отмены чрезвычайных практик — хотя после вызвавшего их теракта прошло уже много лет, хотя общий уровень смертности от террористических актов сейчас на Западе значительно ниже, чем в 70-х годах — вы являетесь антиобщественным элементом, угрозой национальной безопасности, опасным фриком-маргиналом, пособником убийц. Станьте в сторону, вы рандомно выбраны для полного осмотра вашего багажа — а потом пройдите в отдельную комнату, где вас ждет врач для досмотра ваших внутренностей.
Но сам концепт терроризма подразумевает чей-то злой умысел. Это персонифицированный — хотя и скрытый — враг. Террористом — настоящим, всамделишным — вряд ли окажется твой близкий друг, коллега по работе, сидящий за соседним столом, пожилой человек, созерцающий, сидя на лавочке, цветение сакуры или первые побеги крапивы. И жизнь продолжилась. И после взрывов домов в Москве, и после 11 сентября в Нью-Йорке. Да, пролилось много крови — в качестве ответа на теракты много больше, чем в результате самих терактов. Но теракты ни тогда, ни ранее, в 70-х, не остановили жизнь людей на всей планете. Сохранение жизни не стало предлогом для ее замораживания в социальном криогене — тепловая смерть общества в глобальном масштабе не наступила. Хотя могла бы и наступить — если бы люди перепугались больше, если бы истерики в СМИ перешли на какой-то новый, не достигнутый тогда уровень, если бы власти не только начали локальные войны и ввели процедуры досмотра в аэропортах и некоторых других местах, но вывели бы контроль на принципиально новые высоты.
Представьте себе — как опасны большие скопления людей с точки зрения не пандемической угрозы, а угрозы терроризма. Акты массового террора, само собой, происходят в местах массового скопления людей. Не только в транспорте. Не только на стадионах. Но в любом людном месте, в любом парке, на любой городской площади. Может быть взорван любой многоквартирный жилой дом. Любой незнакомец — под подозрением. Люди не покидают своих дворов и микрорайонов. металлоискатели не помогут — в последнее время в моду вошли теракты методом тарана на автомобиле, грузовиком или автобусом по толпе. Больше ста, десяти, пяти человек не собираться — вы можете стать мишенью для террористов. Сидите дома, ограничительные меры введены для вашего же блага.
Но нет, общество оказалось недостаточно напугано. Не настолько, чтобы приветствовать свою смерть в атомизации во имя безопасной жизни. Напротив, возникли новые виды уличной социальной активности. Occupy Wall Street. Майдан. Исландская революция. Желтые жилеты. Хикикомори оставались всего лишь одной из разнонаправленных социальных тенденций, наряду с ростом самоорганизующихся снизу фестивалей и митапов. Только кое-где, например, в американских крошечных удаленных от мегаполисов населенных пунктах люди и через полтора десятка лет после нью-йоркского теракта с ужасом сверяли номера автомобилей “скорой помощи” — в уверенности, что террористы с Ближнего Востока приехали, чтобы взорвать именно их городок, бывший у мирового террористического сообщества бельмом на глазу.
Пафосом жизни Нью-Йорка в первые дни, недели и месяцы после 11 сентября была именно идея солидарности и бесстрашия. Желание не позволить устроителям терактов — кто бы они ни были — разрушить жизнь города. Не позволить запугать — не превратиться в забившихся в свои щели дрожащих тварей, не ведающих облегчения ни дома, ни вне его, ни во сне, ни наяву. То же настроение было после терактов и в Париже — и Шарли Эбдо публиковал на обложке изображение душ парижан, улетающих на небо с багетами под мышкой.
Впрочем, двадцать лет назад еще не было технических условий для социального криогенирования. Интернет находился в младенческой форме своего существования. А когда появились те же смартфоны — они, конечно, с самого начала стали использоваться спецслужбами для определения местонахождения владельца телефона, но давали много новых возможностей и для гражданского протеста. Теперь же развитие интернета позволяет рассадить значительную часть населения по своим камерам — домам и квартирам — поскольку появилась возможность удаленной работы и доставки товаров на дом. Эта возможность и была приведена в действие сегодня — когда появилась угроза нового, не знакомого ныне живущим поколениям типа.
Пандемия как зона турбулентности
Я не отношусь к числу тех, кто считает, что абстрактные экономические показатели важнее жизни людей — заболевших или подвергающихся опасности заражения. Напротив, я полагаю, что еще до начала этой пандемии назрела и перезрела необходимость масштабнейших экономических реформ. Проект чикагской экономической школы, связанный с бесконечными “оптимизациями” и породивший в том числе и в странах Запада чудовищное социальное расслоение, а в США приведший к глубочайшему кризису множество систем и институтов (в частности, системы медицины и образования), необходимо заменить социально ориентированным проектом. Этот проект, вероятно, должен включать в себя базовый универсальный доход, иной подход к налогообложению различных видов бизнеса — и должен быть системным, охватывающим все сферы социальной жизни, включая в себя острейшие экологические проблемы. Абсолютно неприемлема та ситуация, которую мы имеем сегодня — когда оказывается, что считавшиеся здоровыми и растущими экономики не в состоянии обеспечить людей самым необходимым в условиях пандемического кризиса — аппаратами вентиляции легких, масками, перчатками, больничными местами, тестами на вирус и на антитела — когда интересы мало- и среднеобеспеченных людей и мелкого бизнеса жертвуются в пользу интересов бизнеса сверхкрупного, находящегося в коррупционном полуслиянии -полусимбиозе с госаппаратом.
Нагнетание же панических настроений с одной стороны — и ксенофобии с другой — при отсутствии публичного предложения реальной программы выхода из глубокого системного кризиса, масштабы которого, отчасти скрытые прежде, выявила и на порядок увеличила ситуация пандемии — один из худших возможных способов действия.
Желание одних людей в максимально возможной степени обезопасить жизнь — свою жизнь, жизнь близких, жизнь пожилых людей, всех людей на земле — понятно. Понятно и желание других — чтобы реальность “вернулась на место”, “чтобы все как можно скорее стало как раньше”, желание возвращения в мир “до коронавируса”.
Но реальность никогда не возвращается в то место, где она уже была. Такое возможно только в мифе Ницше о “вечном возвращении”, но и в этом варианте реальность не поворачивает назад — а обогнув пространство вариантов, возвращается с другой стороны, словно кругосветная экспедиция.
Да, мир не станет прежним — но пространство возможных вариантов, каким именно он станет, весьма велико. Запуганное население, тотальный контроль, деградация социокультурного пространства — такой вариант на выходе возможен, но он неприемлем, поскольку имеются и иные варианты с ненулевой вероятностью, к актуализации которых и стоит стремиться.
К проблематике выхода из кризиса я вернусь в конце. Теперь сначала немного философической медитации на проблематике ситуации пандемии и концепта “вирус” — а затем краткое обозрение ситуации в США и — более конкретно — в Нью-Йорке.
Добро пожаловать в пустыню реальности
Пустота на улицах. Пустые города. Пришедшие, увы. Атомизация и пустота. Атомизация предполагает опустошение. Бунюэлевский ангел истребления возвращает нас от Платона к Демокриту — в демокритов дискурс атомов и пустоты. В новом идеальном демокритовом мире на каждый космос приходится только один атом. Один человек на один личный бункер, личную келью, личную камеру. Космос Демокрита превращается в мультиверс Каждый из нас отделен от остальных — находящихся в других вселенных — сферой наших персональных не неподвижных, но подвижных звезд — пикселей на экранах мониторов наших компьютеров.
Как говорил Гераклит, у невежды — спящего — словно свой собственный космос. Продолжая мысль Демокрита — фактически первооткрывателя в западном мире идеи “персонального тоннеля реальности” — Платон мог бы говорить о множественности пещер. О множественности обитаемых пещер. О множественности обитаемых миров. О множественности распавшегося в Большом взрыве первоатома. Обитаемые острова-капсулы, полая земля нацистов, пузыри в космической тверди. Пустота может быть твердой.
Метафора Платона воплощается почти буквально — мир для заточенного в карантинной келье становится тенями на стене. Вещи мира — включая людей — отбрасывают свои тени-отпечатки на экран монитора.
Вторжение невидимого — вируса — ввергло нас в реальность видимости. Невидимое сделало все только “видимым”. Характерно, показательно, синхронично — один из симптомов заражения коронавирусом — утрата вкуса и обоняния. Осязательного же контакта с миром мы лишаемся на уровне второй эманации невидимого — следующим ходом — лишаем себя сами добровольно или нас лишают ее принудительно. Остается только зрение — ну хорошо, еще и слух.
Итак, демокритов атом в платоновской пещере — вот наша ситуация. Ситуация, в которой внешнее — социальное — в некоторой степени уподобилось внутреннему. Уподобилось тому метафизическому положению, о котором говорил Платон и индо-буддийские мистики. А также Беркли — согласно ему в полном смысле этого слова существуют только Бог и души. Так называемый “материальный мир” же есть лишь способ общения душ и Бога между собой — это посредник, виртуальная коммуникационная среда.
Жижек и Латур. Синяя и красная таблетки
Карантин — это своего рода красная таблетка — которая и приводит нас в “пустыню реального”. Жижек в свое время выпустил сборник текстов с таким названием”. Но моя позиция по вопросу пандемии противоположна жижековской — по крайней мере, в одном моменте. Он призывает не оборачиваться к источнику света, не пользоваться вертикальными ходами.
Жижек на сайте RT опубликовал текст “Гид по выживанию в эпоху ковид-19: постыдное удовольствие, «Убийства в Вальгалле» или считайте, что все это просто игра”. Он описывает синдром кота, который не выходил из комнаты, но как только закрыли дверь, немедленно захотел выйти. Действительно, вместо погружения в себя мы в ситуации карантина часто получаем коммуникативную передозировку — что и понятно, ретрит вынужденный, и его, как и любое вынужденное ограничение, человек пытается преодолеть экстенсивно, но не использовать. Дальше идет много лаканистики самого Жижека и пересказ его беседы с другим лаканистом — анализ этого куска текста я оставлю третьему лаканисту. Далее Жижек в качестве средства от возможной паники предлагает волонтерство — и здесь не с чем спорить, средство весьма действенное. Жижек ведет речь о новой героической этике, в которой уже нет места отчуждению — когда сравнивает усталость врача, борющегося с пандемией и усталость копирайтера, работающего над концепцией рекламной кампании. Но когда он продолжает оглашать список рецептов — для тех, кто по тем или иным причинам не может заниматься волонтерством — вторым пунктом — отрицательным — он указывает: “Во-первых, не стоит бросаться в духовные поиски, пытаясь противостоять конечной бездне нашего существования”. Зато Жижек призывает к выполнению “маленьких ритуалов, к которым вы привыкли в повседневности”.
Создается впечатление, что Жижек призывает защититься от паники классическим обсессивно-компульсивным расстройством — только в качестве неведомого (которого боится ребенок, не наступающий на трещины на асфальте) выступает сама ситуация пандемии и карантина со всеми комплексами страхов, с ними связанных. Интересный рецепт. “Настоящие англичане, попав в глупое положение, делают вид, что они никуда не попали, а ведут светскую беседу”.
Лично мне вслед за Максом Фраем представляется, что занятие своим любимым творческим делом является более надежным средством — но, в отличие от мелких неврозов, которыми забиты полки экзистенциальных складов, творческое вдохновение вообще не является товаром. Но зато и не вызывает аддикции и абстиненции — а предлагаемый Жижеком невроз является жестким аддиктивом. Психоделики же — “духовные поиски” — Жижек строго не рекомендует. Возможно, разумеется, что Жижек имеет в виду ситуацию религиозно-мистического психоза, бэд-трипа, коктейля из обострения комплекса боли-вины-греха-наказания-страха и эсхатологических ингредиентов. Но именно в кризисных ситуациях — чем бы они ни были вызваны (социальные катаклизмы, перипетии личной биографии, вплоть до медикаментозно индуцированных пиково-пороговых состояний) — могут происходить и интегрирующие прорывы психики, которые выводят человека из круга как мелких неврозов, так и острых фобий, индуцированных и/или усиленных ситуацией пандемии. В частности, об этом свидетельствуют рассказы некоторых итальянских врачей. Если же говорить о психологии как сфере человеческой деятельности, то такие интегрирующие прорывы описывали к примеру, Станислав Гроф и Кен Уилбер. И если устраивать себе, как выразился Жижек, “маленькие ритуалы” — то, возможно, медитация на благо всех живых существ или молитва о выздоровлении всех больных окажется, по меньшей мере, не хуже обсессивно-компульсивных заморочек — и, уж во всяком случае, вектор окажется направленным в ту же сторону, что и волонтерство в госпиталях — и действенность подобных молитвенно-медитативных практик на психологическом уровне (для снятия паники) не отрицается даже далекими от спиритуализма психологами. Возможно, Жижек рассматривает такие практики как нечто худшее, чем пандемия, карантин и паника вместе взятые — я же склонен рассматривать такие практики как действенные не только на индивидуально-психологическом, но и на социальном уровне, уподобляя их работе в облачном сервисе. Обратного “британские ученые”, так или иначе, не доказали — и, кроме того, индивидуально-медитативные и социальные акты помощи и поддержки можно совмещать. Вирусное распространение мема “лучи поддержки” я могу только приветствовать — как очередную манифестацию фундаментального сдвига философской парадигмы, за которым, правда, не поспевает академический мейнстрим. Так или иначе, как мне представляется, подобные молитвенно-медитативные практики способны выводить из продуцирующего панику состояния более эффективно, чем предлагаемые Жижеком “маленькие ритуалы” — и, в отличие от последних, обладают интегрирующим творческим потенциалом. Уточню — для меня лично. Возможно, и для кого-то из слушателей и читателей, которым, как и мне, кажется проблематичной предлагаемая Жижеком методика преодоления паники.
Бруно Латур же, выступая как классический христианский проповедник, указывает на “непредвиденное совпадение между всеобщим карантином и периодом Великого поста” — и предлагает вариант действия, противоположный жижековскому. “Обязательный для исполнения пост, светский и государственный рамадан, может стать для них хорошей возможностью поразмышлять о том, что важно и что является смехотворным”. Мало того, Латур предлагает относиться к нынешнему кризису как к “генеральной репетиции” более масштабного и всеобъемлющего кризиса — экологического. “За ними другие приходят — они будут тоже трудны”. Говоря об экологическом кризисе, Латур, вслед за агентом Смитом в “Матрице”, высказывает идею, что “на этот раз патоген, чья чудовищная вирулентность изменила условия жизни всех жителей планеты, — это вовсе не вирус, а само человечество”. Мне же представляется, что существует “срединный путь” между подходами Жижека и Латура — описанный мной в предыдущем абзаце. Да и пост у христиан уже закончился — наступило время “Цветной триоди”.
Но вернемся к платоновской пещере — к множественности индивидуальных тоннелей спелеореальности, в которые, с одной стороны, наши тела ввергает карантин, а с другой — в которых (в ситуации изменившейся внешней реальности) может обнаружить себя пребывающим наш дух, наше сознание.
Рецепт Жижека — это синяя таблетка. Фактически, это предложение остаться в карантинной пещере навсегда — поскольку радикальный прорыв осуществим только в зоне турбулентности, в точке бифуркации. Жижек же предлагает именно в эти моменты предаваться “маленьким повседневным ритуалам” — или же осуществлять волонтерскую деятельность, которая сама по себе не способна вывести нас из замкнутых кругов — благой деятельный порыв, не подкрепленный концептуально и не выводящий на новые уровни осмысления и новые уровни горизонтальной социальной организации — останется не более чем щипанием корпии. Не следует забывать, что волонтерство может иметь принудительный аспект (“добровольно-принудительное”) и неоднократно использовалось и используется авторитарными и тоталитарными режимами.
Свобода как вирус
Стругацкие в романе “За миллион лет до конца света” предложили концепт “гомеостатического мироздания”. В рамках этой метафоры некое “космическое целое” блокирует попытки своих элементов нарушить баланс, сломать “систему сдержек и противовесов”. Айзек Азимов в “Конце Вечности” описывает транстемпоральную спецслужбу, корректирующую с помощью путешествий во времени ход человеческого развития. Обе модели описывают реальность своеобразного карантина. Это системы блокировок вздутия нежелательных фракталов развития — вздутие же фрактала структурно подобно распространению пандемии. Брэдбери в рассказе “И грянул гром” (оттуда пошло выражение “эффект бабочки”) описывает сафари в мезозое, проходящее в условиях карантина — с реальностью прошлого нельзя взаимодействовать (за исключением специально подобранного объекта охоты) во избежание необратимых изменений в реальности настоящего.
Все эти метафоры и модели описывают экзистенциальную реальность страха перед нежелательными изменениями. Однако у Азимова предотвращение этих нежелательных трансформаций в итоге приводит к фатальному отставанию земной цивилизации от остального космического сообщества. Реальность гомеостаза — ситуация стабильности, прекращения перемен — но не путем трансцендирования реальности, выхода за пределы ограниченности, но консервации. Разумеется, в таких консервах национального, планетарного или космического масштаба, содержатся разнообразные инфекции, которые трансформируют содержимое, причем не в лучшую сторону. Пытаясь оградить себя от внешних болезней, консервирующееся общество падает жертвой болезней внутренних, присутствовавших на момент консервации. Внешним лекарствам нет доступа — до тех пор пока консервная банка не взорвется.
Проблема заключается в том, что нам, как правило, заранее не известно, какие трансформации в итоге окажутся желательными, а какие нет. Аллагофобия (боязнь перемен) продуцирует стремление не допустить никаких перемен в принципе. В итоге система, блокирующая перемены, как правило, деградирует — хотя, если и признает факт деградации, то пытается списать ее на недостаточность карантинных мер.
Однако если свобода является основополагающим принципом, условием какого бы то ни было существования, то ее вирус всепроникающ, поскольку не имеет ограничивающей размерности. Поэтому он всегда присутствует внутри любой системы, даже пожелавшей стать закрытой до степени консервной банки.
Рассмотрим один из примеров вирусного распространения свободы.
В борьбе государственных машин за превосходство одна из них допускает увеличение числа степеней свободы внутри подконтрольной области — хотя бы на ограниченных участках. В результате эта госмашина получает преимущество за счет активации творческой энергии в пространствах роста свободы. Соперникам приходится заимствовать этот метод развития — дабы не уступить в конкурентной борьбе. Однако процесс максимизации свободы внутри системы в итоге трансформирует саму систему, хотя, разумеется, подобной цели система себе не ставила.
Карантин в Нью-Йорке
В США не используется слово “карантин” — в ходу термин “локдаун”. А официально ситуация именуется “социальным дистанцированием” — очередной элемент новояза, в котором война называется “гуманитарной интервенцией”, “антитеррористической операцией” или (в советской реальности) “интернациональной помощью братскому народу”.
Конечно, это не тот карантин, который описан Камю в “Чуме”. Идеальный (в веберовском смысле) карантин возможен только в условиях полной роботизации экономики. Нью-Йорк среди крупнейших мегаполисов Запада остается островком свободы — или безалаберности, если угодно читателю. Согласно статистике — самый зараженный в мире город в самой зараженной в мире стране.
Однако “плато” пандемии оказалось пройдено и в нем. Закрыты школы, университеты, множество офисов, (кино)театры, кафе и клубы. Однако открыты парки. На улицу можно выходить, не выписывая себе справку и не получая QR-кода. Полиция не останавливает человека на улице и не осведомляется, куда и зачем тот направляется. Маски обязательно надевать только при входе в открытые магазины. Кто имел возможность — покинул город, и потому в среднем заболевших в Манхеттене в два раза меньше, чем в менее обеспеченных Квинсе и Бронксе. Именно там живут те люди, которым приходится развозить товары тем, кто имеет возможность, сидя дома, работать удаленно.
Наступают, наконец, теплые дни — в парках и на пляжах достаточно много людей — хотя, конечно, меньше, чем было бы в обычной ситуации. Некоторые люди даже продолжают ездить друг к другу в гости — как правило, на своих машинах к тем, у кого машин нет (а безмашинных у нас в Манхеттене традиционно живет немало).
Локдаун в Нью-Йорке относителен — его и вправду можно назвать “некоторыми мерами по социальному дистанцированию”. Этот факт интересен в связи с наметившимся в США идеологическим разделением по вопросу о пандемии и мерах против нее.
Сторонники Трампа и вообще правый спектр требуют скорейшего снятия ограничительных мер — в страхе “смерти экономики”. Однако при этом они не признают необходимости хотя бы частичной социализации экономики и медицины — в надежде, что можно будет продолжить business as usual. Республиканцы пытаются продавить через парламент приоритетную помощь сверхкрупным корпорациям, обвиняя демократов в том, что последние ставят палки в колеса на пути прохождения решений по помощи мелкому бизнесу — хотя эти их проекты имеют проблемы с прохождением именно потому, что дают возможность крупному бизнесу получить то, что причитается мелкому.
Демократы же, напротив, склонны оценивать уровень опасности пандемии по максимуму и обвиняют президентскую администрацию в нежелании принимать решительные меры для спасения жизни людей.
Парадокс в том, что и город Нью-Йорк, и штат Нью-Йорк — традиционно демократические и сторонники Трампа в них составляют меньшинство — за исключением районов, в которых компактно проживают эмигранты из СССР и постсоветского пространства. И, тем не менее, локдаун в Нью-Йорке значительно мягче аналогичного в крупных европейских городах (в том числе и в европейском — по ряду параметров — городе Москве).
Fox News и ряд других протрамповских республиканских СМИ раскручивают антикитайскую тему — от идеи развязанной Китаем биологической войны до мягкого варианта случайной утечки вируса из уханьской лаборатории — говорят об бремени ответственности, которое должен понести Китай за ущерб, нанесенный им остальному миру. Трамп упорно называет вызвавший пандемию патоген “китайским вирусом”. Без дополнительных разъяснений такой месседж, разумеется, вызывает антикитайские настроения, направленные, как это бывает в ксенофобическом состоянии сознания, в том числе и на всех американцев восточноазиатского происхождения. Однако — и в либерально-демократическом Нью-Йорке среди тех, кто потерял работу из-за пандемии, непропорционально большое число составляют именно восточные азиаты.
И один из страхов, которые сегодня испытывают жители Нью-Йорка — в том числе и убежденнейшие противники Трампа — откроется ли их любимый город, и не умрет ли он как место, которое они любили, не исчезнет ли из города то, что делало его для них самим собой. Как открывать город? Когда открывать город? В какой последовательности? Как следует себя вести в данный момент времени? Все эти вопросы вызывают бурные дискуссии даже и среди тех людей, которые по другим вопросам считали друг друга единомышленниками.
“Страха ради пандемическа”
Итак, возвращаюсь к тому, с чего начинал. К ситуации страха — страха перед напастью нового типа.
Уже стало общим местом рассуждение о том, что ценность человеческой жизни возросла — и потому принимаются жесткие ограничительные меры против пандемии, хотя и чреватые крайне негативными последствиями для экономики — как отдельных людей и стран, так и в глобальном масштабе. Уровень этического сознания человека теперь не позволяет обрекать на смерть даже небольшой (сравнительно, к примеру, с пандемией “испанки”) процент населения — точно так же, как неприемлемыми стали ковровые бомбардировки, заменившиеся “точечными ударами”. В рамках той же самой тенденции снижается количество насильственных преступлений против личности. И с этим рассуждением я по преимуществу согласен.
Однако есть и другие аспекты проблемы.
Одна из центральных проблем ситуации пандемии — проблема страха.
Пожалуй, впервые в существовании либерально-демократических обществ страх де-факто объявлен основополагающей гражданской доблестью. Страх как смелость — в воздухе отчетливо запахло чем-то оруэлловским. Обломов с его диваном оказался более социально ответственным, чем Штольц. Васисуалий Лоханкин, перечитывающий дореволюционные подшивки “Нивы”, рядоположен самоизолировавшемуся жителю западного мегаполиса, пересматривающему футбольные матчи прошлых сезонов — и ничем в гражданско-социальном плане не уступает инженеру Птибурдукову. Образ хикикомори становится образцом ответственного поведения.
Над обществом нависает угроза тотальной паранойи — на место злонамеренного террориста пришел ни о чем не подозревающий согражданин, который, будучи возможным носителем вируса, может нанести другому убийственный удар в любом общественном месте и даже не непосредственно дохнув в лицо отравленным воздухом, но оставив вирусный след на какой-либо поверхности. Если в ситуации войны или террористической атаки возможны проявления солидарности — то в данном случае проявления солидарности для подавляющего большинства, которое не задействовано в волонтерской деятельности, ограничивается посыланием “лучей поддержки” (что само по себе прекрасно) и хлопками, криками и сиренами в честь медиков в семь часов вечера.
Фактически исчезло, к примеру, международное сотрудничество и коммуникация — за исключением неких неафишируемых чартеров и полетов частных самолетов. “Русь слиняла в два дня”, — писал Розанов в “Апокалипсисе нашего времени”. Апокалипсис же 2020 года заставил примерно в столь же короткие сроки слинять ООН, ЕС, НАТО, “семерку” и “двадцатку”. Население каждой из стран осталось наедине со своими правителями — часто авторитарными. Диссиденту теперь некуда бежать.
На фоне страха перед пандемией — который тесно связан с характером новостного потока, из которого исчезло все, кроме вируса — власти разных стран, вновь обретших автаркическую суверенность, ввели такие методы надзора и контроля, которые бы ранее человеку Запада показались бы немыслимыми и нестерпимыми.
Да, человек готов ради благой цели спасения жизни людей вытерпеть разнообразные ограничения. Но спасение жизни людей из “групп риска” не может быть достигнуто путем смерти социальности. Головная боль не лечится гильотинированием. Ситуация, при которой ограничения постепенно нарастают и продлеваются сначала на неделю, потом на месяц, потом на два, потом на полгода, потом на год, на два, на пять — и не предлагается никакой внятной дорожной карты выхода из ограничений — способна серьезно пошатнуть как индивидуальное, так и общественное “психическое здоровье” (при всей условности этого словосочетания). Даже если ограничения уже достигли своего пика и скоро начнут сниматься — психологическая реабилитация людей станет сложнейшей задачей. Социофобия, боязнь “другого” — это та проблема, которую придется решать месяцами, а возможно, и годами.
Надеяться на скорейшее открытие вакцины или надежных терапевтических средств можно — но при рассмотрении проблемы следует исходить из наихудшего в данной ситуации сценария.
Допустим, вакцины не будет изобретено — как в случае с вирусом СПИДа. А адекватная терапия появится спустя годы. И вирус останется с нами надолго, приходя и второй волной, и третьей, и тридцать третьей — модифицируясь и обретая способность повторно заражать.
Идти на разрушение всех социальных структур в этой ситуации — это суицидальный выход. В такой ситуации необходимо обеспечить для всех групп риска полноценную социальную защиту — а остальным обеспечить выход в социальное пространство. Жизнь человека и человечества в целом — это не только биологическое выживание дарвиновского организма, агамбеновского “голого тела”. Это человеческая культура со всей сложностью ее социальных — в том числе и “оффлайновых”, телесных — взаимодействий.
Любой кризис является зоной турбулентности, точкой бифуркации. Из кризиса существует неопределенное множество выходов — каждый со своей прихотливой смесью трансформаций. И этот — как и любой — кризис может быть использован для выхода к новым, более совершенным формам социальности, максимизирующим степени творческой свободы каждого человека.
Я ни в каком случае не могу рассматривать страх как достоинство и доблесть. Существо, становящееся рабом страха, оказывается парализовано. “Страх съедает душу” — название фильма Фассбиндера является высказыванием, обладающим этической ценностью само по себе. Свобода не должна быть принесена в жертву безопасности — поскольку бессубъектный раб уже не сможет потребовать исполнения договора. Слепое доверие властям, мотивированное страхом — путь, на котором любое общество в любой стране становится жертвой архаизации и деградации. Чрезвычайные положения несут в себе соблазн для тех, кто оказывается в этот момент у руля — соблазн продлевать и интенсифицировать “чрезвычайку”. Как говорили сталинские идеологи, “классовая борьба нарастает по мере построения социализма”. Нельзя допустить, чтобы этот соблазн актуализировался и воплотился в конкретные политические действия. Временное не должно стать постоянным. На место “чрезвычайки” должна придти более развитая и свободная социальность — и этот переход не должен бесконечно отодвигаться в “отдаленное светлое будущее”. Формы этой новой социальности должны создаваться прямо сейчас, в условиях пандемического кризиса — и стать “дорожной картой” выхода из него.
Гражданское общество — если оно не было манифестацией самомнения, идеологическим мифом — должно решить сложнейшую задачу. Справиться с проблемой выживания людей из групп риска — и не убить при этом саму свободу, без которой словосочетание “гражданское общество” превращается в оксюморон. Диктатуры часто приходят к власти под благовидным предлогом. И гипотетический диктатор будущего вполне может носить титул уже не “генерального секретаря”, и даже не “старшего вычислителя” — а “верховного санитара”. Санитара человеческого леса.
Но об этом я постараюсь подробнее поговорить в следующей части своего цикла статей.