Вниманию читателя предлагается перевод статьи профессора Чикагского университета Агнессы Каллард и комментарий ведущего рубрики «Философский клуб» Дмитрия Ахтырского.
Греческий философ Аристотель не просто мирился с рабством — он защищал его; он не просто защищал его — он считал рабство благотворным для раба. Аристотель полагал, что не которые люди по самой своей природе не способны преследовать свое собственное благо, и их назначение — служить “живыми инструментами”, которые используют другие люди. “Раб является частью хозяина, живой, но отделенной частью его тела”.
Аристотелевский антилиберализм на этом не останавливается. Он считал, что женщины не способны принимать авторитетные решения. Он утверждал, что ремесленники, даже те, которые не являются ни рабами, ни женщинами, не должны ни иметь право на гражданство, ни получать образование в городе, который он счел бы идеальным.
Конечно, Аристотель здесь не одинок. Кант и Юм оставляли расистские комментарии, Фреге — антисемитские, Витгенштейн откровенно заявлял о своем сексизме. Должны ли читатели оставить в стороне, игнорировать подобные ремарки, фокусируя внимание на ценных идеях, которые содержатся в их работах?
Эта избирательная стратегия может работать, когда читатель имеет дело с Кантом, Юмом, Фреге и Витгенштейном — на том основании, что их основной вклад в философию не связан с их предрассудками — но я не думаю, что в случае с Аристотелем такой подход столь же уместен. Его антиэгалитаризм идет гораздо глубже.
Аристотель полагал, что ценность или достоинство человеческой жизни — его добродетель — есть то, что человек приобретает по мере взросления. Из этого следует, что люди, которые не могут (как женщины или рабы) приобрести добродетель или просто не приобретают ее (ремесленники) не имеют оснований требовать равного уважения или признания — равного с теми, кто усвоил добродетель.
Как я смогла понять, Аристотель не только не верил в наличие у человека собственного внутреннего достоинства — на идее такого внутреннего достоинства основывается наша современная приверженность правам человека — его философия просто не может быть согласована с таким представлением. Аристотелевский антиэгалитаризм не так уж похож на расизм Канта или Юма — гораздо больше общего у него со взглядом Декарта на животных. Декарт полагал животных автоматами, не имеющими души — и этот взгляд непосредственно связан с его рационалистическим дуализмом. Его высказывания о животных не могут рассматриваться как случайные.
Если отвержение (cancellation) — это снятие со значимой позиции на основании совершенного идеологического преступления (ideological crime) — то может показаться очевидным, что вопрос об “отмене” Аристотеля вполне заслуживает того, чтобы быть рассмотренным. Он имеет огромную известность: тысячи лет после его смерти его труды по этике как часть базового философского куррикулума, предлагавшегося в колледжах и университетах по всему миру.
Ошибки Аристотеля были столь серьезны, что во многом были еще хуже, чем те, которые совершали “плохие парни” истории — которые пытались оправдать исключение некоторых групп — женщин, черных, евреев, геев, атеистов — выгнать их из-под зонтика идеи общечеловеческого достоинства. Потому что Аристотель шел настолько далеко, что отрицал само существование этого зонтика.
Тем не менее, я попытаюсь защитить Аристотеля и его место в учебных программах по философии, указав на преимущества знакомства с ним. Он может помочь нам определить основания нашей собственной эгалитарной приверженности. Его этическая система может схватывать истины — например, о важности стремления к экстраординарному совершенству. — которые мы можем инкорпорировать в нашу собственную.
Но я хочу сделать еще один шаг вперед и сделать еще более сильный ход в защиту Аристотеля. Дело не только в том, что выгоды от изучения Аристотеля нейтрализуют издержки — но в том, что издержек нет. В действительности, у нас и вовсе нет причин “отринуть” Аристотеля. Аристотель просто-напросто не является нашим врагом.
Как и Аристотель, я — философ. Мы, философы, должны поддерживать возможность радикальных разногласий по наиболее фундаментальным вопросам. Идеальная цель философа — не воспринимать собеседника в качестве бойца вражеской армии. Но если кто-то выдвигает взгляды, которые прямо противоречат вашим моральным чувствам, как вы можете избежать враждебности? Ответ — надо воспринимать собеседника буквально, считать его слова тем местом, где содержатся его убеждения.
Существует вид речи, которую было бы ошибкой воспринимать буквально, потому что ее функция — своего рода обмен сообщениями. Реклама и политическая речь являются примерами обмена сообщениями — попадая под рубрику “сделать заявление” (бойкот, протест, публичное извинение).
Такие слова существуют для выполнения некоторой экстра-коммуникативной задачи. В речах, связанных с сообщениями, всегда присутствует какая-то другая цель, кроме поиска истины. Один из способов превратить буквальную речь в обмен сообщениями — прикрепить список имен: петиция является примером не-буквальной речи, поскольку большое количество людей, верящих во что-либо, не делает предмет их веры правдой.
Принимая во внимание, что буквальная речь использует систематически ориентированные на истину методы убеждения — доводы и данные — обмен сообщениями оказывает своего рода нерациональное давление на получателя. Например, публичные извинения часто могут оказывать социальное давление на потерпевшую сторону с целью получить прощение. Обмен сообщениями часто имеет место в ситуации некоей борьбы за власть. В ситуации высокой политической напряженности все большее и большее количество речи словно магнитом притягивается к “обмену сообщениями” (как он здесь понимается — прим. перев.). Становится весьма затруднительным сделать такое высказывание, которое не будет заподозрено в том, что оно является просто очередным ходом в игре — и не вызовет противодействия, ответного хода.
Например, слова “жизни черных имеют значение” и “все жизни имеют значение” оказались вовлечены в борьбу за политическую власть настолько, что мало кто из тех, кто знаком с политической ситуацией в США использует или воспринимает их буквально. Но если бы инопланетянин, не знакомый с этим контекстом, прилетел бы к нам и сказал одну из этих фраз, то вряд ли кто-то счел бы его слова поводом для немедленного возражения; контекст, в котором мы сегодня используем эти фразы, оказался бы снят.
Действительно, я могу вообразить обстоятельства, при которых инопланетянин скажет, что “женщины являются низшими по отношению к мужчинам существами” — и эти слова не поднимут во мне волну возмущения. Предположим, на планете, с которой он прилетел, вообще нет разделения по половым признакам — и он сделал свои выводы о женской неполноценности, некоторое время наблюдая за нами. Пока инопланетянин говорил бы со мной почтительно, я бы не только сохраняла бы желание его выслушать, но и заинтересовалась бы его аргументами.
Я читаю Аристотеля, словно такого вот инопланетянина. Его подход к этике был эмпирическим — то есть, он был основан на наблюдении — и, когда он смотрел вокруг себя, он видел мир рабства, мир, в котором женщины и люди ручного труда находятся в подчиненном положении. Он видел ситуацию, которую затем вписал в свою этическую теорию.
Когда я читаю Аристотеля — я вижу его взгляд на мир — и не более того. Я не прочитываю скрытых мотивов или злых намерений в его словах. Я не интерпретирую их как признак его плохого характера — или как попытку передать опасное “сообщение”, с которым мне, возможно пришлось бы бороться — или даже заставить говорящего замолчать,чтобы защитить уязвимых. Конечно, в каком-то смысле мне трудно себе представить более опасную идею чем та, которую Аристотель сформулировал и отстаивал — но я утверждаю, что опасность заключается не столько в буквальном содержании, сколько в контексте “обмена сообщениями”.
Что делает речь по-настоящему свободной, так это возможность разногласий без враждебности — и здесь важнее то, как мы говорим, чем то, что именно мы говорим. “Культура отвержения” (cancel culture) — просто логическое продолжение того, что мы могли бы назвать “культурой обмена сообщениями”, в рамках которой каждый речевой акт классифицируется как дружественный или враждебный, в котором буквальное содержание практически не передается — и в которой очень мало веры в разумные способности тех, с кем говорят. В таком контексте даже призыв к свободе слова может быть интерпретирован не-буквально — как не что иное, как наиболее эффективный способ приобрести и консолидировать власть — свою и своих сторонников.
Я полагаю, что большой временной промежуток, отделяющих Аристотеля от нас, делает искусственно легким для принятия отношения к нему как к “инопланетянину”. Одна из причин, по которым я тяготею к изучению древней этики — именно в том, что древних авторов трудно втянуть в современную борьбу за власть. Когда мы переходим к разногласиям по напряженнейшим современным этическим вопросам — таким, как дебаты о гендерной идентичности — мы находим подозрительность, переосмысление мотивов, петиции — даже среди философов.
Я не утверждаю, что возможность “дружественных разногласий” с Аристотелем каким бы то ни было образом предлагает прямое руководство относительно того, как улучшить наши сложные отношения с современниками. Но я полагаю, что рассмотрение “кейса Аристотеля” может открыть нам кое что относительно цели таких улучшений. Что мы хотим, когда говорим о свободе слова — мы хотим иметь возможность говорить буквально.
Agnes Callard (@AgnesCallard), an associate professor of philosophy at the University of Chicago and the author of “Aspiration: The Agency of Becoming,” writes about public philosophy at The Point magazine.
Комментарий Дмитрия Ахтырского
Словосочетание “cancel culture” не настолько тривиально, как оно представляется многим жителям постсоветского пространства и выходцам из него. Обычно в сознании появляется образ профессора, изгоняемого из университета за неловкое выражение в адрес той или иной социальной группы. Но в данном случае речь идет о другом — о культурном — и философском — каноне.
Культура должна быть постоянно закрываема. Прошу прощения за оруэлловщину — именно для того, чтобы быть открытой. Избавление от обязательности — вот вектор развития культуры. Интеллектуальное сообщество вполне способно выйти на новый плюралистический уровень, В современной философии и сейчас существует множество школ и направлений — прямо внутри академии — которые фактически говорят на разных языках — и им нужен переводчик-компаративист.
Речь идет не о том, чтобы запретить курсы, а о том, чтобы перестать делать их обязательными.
Представим себе, что Сократ узнает, что изучение его персоны и наследия стало обязательным по всей планете. Попавший в такое положение Сократ явно постарался бы разрушить догму о себе и не настаивал бы на том, чтобы его историю проходили в каждой школе.
Необходим ли нам Аристотель, чтобы изучать логику? Его имя — не необходимо. Кроме специалистов в истории логики. .И логика его не единственная. И божественным авторитетом он не является, но по традиции западная академическая система хранит ему частичную верность. Вопрос не в исключении самом по себе — а чем и кем он будет заменен и по какой именно причине.
С первой — обвинительной — частью статьи Агнессы Каллард я практически полностью согласен. Действительно, многие люди, для которых слово “свобода” не является пустым звуком, часто склонны предпочитать Аристотеля Платону. Но нет — Аристотель не является комфортной либеральной гаванью для мореплавателя, уставшего от платоновской “тоталитарной” навигации. Действительно, Аристотель — автор концептуальной апологетики рабства. Многоаспектной системы господства и подчинения, в которой варвары и женщины обречены оставаться подвластными существами.
Каллард предлагает не воспринимать Аристотеля как бойца вражеской армии. Она разделяет речь на “буквальную” и на “обмен сообщениями”. Философская речь, по ее мнению, буквальна, она не носит второй, боевой идеологической нагрузки. Речь философа — так выходит у Каллард — не есть политическая речь.
Таким образом, следуя за Каллард, мы должны будем сказать, что речь Аристотеля в его “Политике” не есть политическая речь.
Однако даже если предположить, что в реальности может существовать абсолютно отвлеченная от текущей политической ситуации политология — то “Политика” Аристотеля не является такой “сферической политологией в вакууме”. Согласно дошедшим до нас историческим свидетельствам — впрочем, весьма противоречивым, Аристотель принимал весьма активное участие в политической жизни своего времени. Вплоть до того, что имел отношение к воспитанию юного Александра Македонского.
Каллард предлагает воспринимать Аристотеля как инопланетянина — который по своей природе вообще не имея пола, высказывает суждение о превосходстве мужчин в человеческом обществе.
Но Аристотель не является таким бесполым инопланетянином. Напротив, наследие Аристотеля до сих пор находится в основании европейской философии и системы образования — хотя уже и не в такой степени как несколько веков назад (спасибо критикам и деконструкторам, начиная с Декарта и вплоть до современных постструктуралистов). Политические высказывания Аристотеля продолжают быть политическими высказываниями и сегодня.
Каллард предлагает считать Аристотеля просто “человеком своей эпохи”, который просто не мог себе представить иной реальности, кроме реальности рабства и патриархата. Действительно, нелепо было бы пенять Аристотелю за отсутствие прозрений в основы квантовой механики и теории относительности — хотя следует заметить, что до Аристотеля пифагорейцы сделали предположение, что Земля не находится в центре мира.
Большая ошибка — полагать, что в мире Аристотеля рабство было чем-то абсолютно само собой разумеющимся, равно как и подчиненное положение женщины. Платон, к примеру, в диалоге “Государство” (“Политейя”) высказал мнение, что женщины должны наравне с мужчинами входить в правящую элиту и могут быть наделены теми же способностями, что и мужчины — в частности, способностями к философии и управлению государством. Некоторые софисты еще до Аристотеля высказывали космополитические идеи о равенстве эллинов и варваров — и отрицали справедливость рабства. И немалую часть текста аристотелевой “Политики” составляет критика этих, с точки зрения Аристотеля, пагубных и разрушительных идей.
Таким образом, я воспринимаю реальность диаметрально противоположным образом — Аристотеля следует рассматривать как актуального и современного политического философа. Никаких скидок на время и эпоху делаться не должно — поскольку альтернативные правые и философы “консервативной революции” используют древних авторов для решения своих концептуально-политических задач. Причем используют, бывает, весьма корректно — в типологически сходных политических коллизиях используют аргументацию древних.
Под сомнение можно поставить саму беспристрастность Аристотеля — был ли он когда-либо политическим философом, высказывающимся “буквально” (по выражению Каллард)? Не является ли его весьма колеблющаяся позиция в отношении этического качества монархии, аристократии и демократии — хотя бы частично — следствием попыток лавирования между македонской монархией и афинской демократией?
А теперь перейду к теме “Закрыть Аристотеля”.
Программа университетских курсов по философии — это программа колонизаторов, программа эксплуататоров, программа хозяев мира. Курс истории философии, составленный фактически в эпоху Просвещения — и впоследствии продолживший свое структурирование — предполагает прежде всего философию “белых людей”, европейских философов. В редком университете — если только вы не учились в каком-либо специальном месте типа “восточного отделения” вы учили какую-либо иную философию, помимо европейской. И в программе по философии у вас, скорее всего, был большой зазор между античностью и Новым временем.
Когда я начинал в 2001 году преподавать в МФТИ, официально утвержденная программа для аспирантов выглядела так. После Аристотеля шел сразу Фрэнсис Бэкон. Зазор составил практически два полных тысячелетия. Все, что было между Аристотелем и Бэконом — оказалось “закрыто”. Так — масштабно, с размахом — работала машина cancel culture “проекта просвещения”.
Напомню, речь идет о двух тысячах годах развития именно европейской мысли. Об Индии или Китае не шло речи в принципе. Некоторые высокообразованные люди и до сих пор считают, что никакой “восточной философии” не существует. Формальны они правы — в том смысле, что слово “философия” европейского происхождения, и в этом формальном смысле только тот, кто сознательно соотносил себя с эллинским проектом “философия”, мог получить в свое личное дело запись “философ”.
Но, как показывает нам наличие вышеописанного выше двухтысячелетнего зазора, причастность к проекту “философия” могла не помочь. Исключены все эллинистические философские школы и учения, вся византийская философия, вся западноевропейская философия так называемых “Средних веков” и “Ренессанса”. Тем не менее, многие полагают, что нигде, кроме Европы, никакой философии даже и в широком смысле слова никогда не было — не было никакого реального познания — ничего, кроме сказок и сновидений.
Весьма распространена такая точка зрения и среди многих российских либералов — тех из них кто полагает “Запад” “магистральным путем развития человечества”. Используется логика аналогии — если Запад является магистралью в сфере политики, то, следовательно, и философская мысль Запада намного важнее, интереснее и, разумеется, магистральнее любой другой мысли. Литература Запада литературнее. Живопись Запада живописнее. Если Запад получил превосходство в одной сфере — делается вывод, что он получил превосходство и во всех остальных сферах. Большое заблуждение. Чемпион мира по шахматам не является одновременно чемпионом по игре в го. И не обязан хорошо рисовать.
И вот, наконец, в современных западных студенческих сообществах возникает требование — постольку, поскольку эти сообщества состоят из самых разных людей из самых разных стран, представителей самых разнообразных групп — пересмотреть курс истории философии, потому что он построен несправедливо. По какому праву, какой логикой мы руководствуемся, преподавая студентам именно тот курс истории философии, который мы преподаем? Как составлялся этот канон? Кто его утвердил? Каким философским вселенским собором был утвержден этот список?
Индийской и китайской философии еще повезло. Некоторые части научного сообщества все же соглашаются считать их именно философиями — и мы можем взять в руки учебники и монографии, в которых об этих философиях идет речь.
Но где монографии по философии, к примеру, народов йоруба? На каком основании мы считаем, что в их культурах не развилась философия? Но если даже мы так считаем — то это наше мнение не есть непререкаемый постулат. Оно есть только лишь предмет для дискуссии. Давайте обсудим, есть философия йоруба — или нет. На каком основании мы отказываем доевропейской Африке в наличии там философии?
Хорошо, допустим даже, что в доевропейской Африке не было философии — хотя я не позавидую тому, кто решит убедительно для всех, с очевидностью, приводящей к общему консенсусу, провести линию демаркации между тем, что мы называем” мифологией”, «совокупностями верований и практик” — и “философией”. Но в Африке сегодня существуют европейского типа университеты — и в них преподается философия. В этих университетах работают люди, получившие дипломы философских факультетов и защитившие диссертации по дисциплине “философия”. Я даже подозреваю, что они пишут статьи и монографии — и издают их. Проводят конференции — и наверняка на этих конференциях озвучиваются идеи, которые просто не доходят до стран Европы и Америки, и при этом являются чрезвычайно интересными. Вполне вероятно, что мы пропускаем мимо своего внимания африканских Платонов и Фуко.
Можно возразить, что качественный продукт всегда найдет себе дорогу. Но это возражение опровергается наблюдением за самыми разнообразными областями культуры. Так, в рок-музыке планетарное распространение получает англо-американская ее волна, рок-проекты же остальных стран, как правило, остаются известными только в пределах своих стран, а если повезет, то регионов. В гуманитарных науках мы наболюдаем схожие эффекты. То же и в философии.
Составление канона — дело во многом политического порядка. История — в том числе и история философии — писалась и переписывалась победителями. Победителями в военно-политическом и экономическом плане.
Скорее всего, наследие огромного количества философов, представлявших еще не подвергшиеся европеизации культуры, и философов новой глобальной синтетической реальности, соединяющих европейское и “традиционное” философствование, просто не доходит до порога закосневшего академического сообщества. В качестве примера можно привести т.н. неоиндуистских философов типа Ауробиндо Гхоша, соединявших европейскую интеллектуальную традицию и древнеиндийские школы мысли. Подозреваю, что подобного рода синкретические явления существуют и в других странах и регионах мира.
Таким образом, в не-западных странах мы имеем сразу три пласта того, что могли бы отнести к области человеческой творческой деятельности, которую могли бы обозначить словом «философия». 1. Традиционная мысль, не вошедшая в соприкосновение с мыслью европейской. 2. Синтетическая мысль. 3. Практически полностью европеизированная мысль.
В наш канон не включается ни один из этих трех пластов.
И вот теперь студенты предъявляют требования: “Включите! Давайте, во всяком случае, начнем об этом разговор! Давайте сравним, давайте устраивать диспуты!” Включить предмет в круг рассмотрения — фактически и значит уже в первом приближении “включить в программу”.
Но студенты на этом не останавливаются, а выдвигают более радикальные требования.
“Уберите из программы своих белых расистов и апологетов рабства”.
И безусловно, многие древние (и не очень древние) европейские философы были расистами. И вообще имели крайне далекие от современных западных представления о том, что такое либерализм, демократия и толерантность. Эллины делили людей на эллинов и варваров. Варвары в этой картине мира находились существенно ниже греков.
Аристотель писал, что эллины по своей природе свободные существа, а варвары по природе своей рабы. “Рабу хорошо и правильно быть рабом”.
Так что случится, если Аристотель окажется “закрыт” и окажется исключенным из общеобязательных курсов философии? Уточню — именно обязательных — поскольку нет требований не преподавать философию Аристотеля в стенах университетов вообще, даже в качестве специального курса.
Кого же мы оставим и с чего мы начнем? Может быть, лучше всего начать с чистого листа? Признать, что наше прошлое — и тут я уже перехожу снова к истории мировой философии — было прошлым первобытным. Мы — первобытные люди, и у нас все только начинается. Наша история как история в полном смысле этого слова только начинается, а все предшествующее было предысторией. Историей угнетения, порабощения — довольно-таки тяжелый рассказ. Историей существ, которые не изжили свои древние атавистические программы — корысть, ревность. На каждом шагу — двойной стандарт, а принцип категорического императива в жизнь пока никак не воплощается.
Так что о какой древней мудрости можно говорить? Единичные проблески — даже светочи ума древности, когда начинают писать о социальных проблемах так, как, например, о них писал Аристотель.
Есть и еще одна деталь. Культурный багаж человечества непрерывно увеличивается. Двадцать пять веков развития европейской философии. А на курс философии во многих университетах выделяется полгода (если говорить о не-философских факультетах). За двадцать пять веков произошло очень много философских событий. Один XX век стоит многого.
Нам приходится выбирать. Из того, что в прежние эпохи считалось каноном, нам приходится выбирать — что нам подходит, а что нет. Например, с какого момента мы должны начинать рассказ об истории философии. Не начать ли нам, как один из возможных вариантов — сразу с XX века?
Несмотря на то, что эта логика может показаться странной, страшной и оскорбительной для многих моих коллег — она имеет право на существование. У меня она чувства раздражения не вызывает. Мир философии почти беспредельно многообразен. И я в принципе не вижу необходимости иметь обязательные курсы по истории философии. Фатального этического и интеллектуального ущерба человек, отказавшийся читать Платона и Аристотеля, не понесет.
Первобытная эпоха еще далеко не закончилась — но отсветы нового времени уже падают в нашу тень. Это будущее не предопределено — может и не настать. Но отсветы все равно падают — им наплевать на вероятности, в мультиверсе реально все.
И в этом будущем — будущем цивилизованного человечества — все индивидуумы занимаются чистым творчеством, причем на таком уровне, где сравнения и выстраивания иерархий мастерства, таланта и гениальности уже невозможны.
О каком каноне можно вести речь, когда только в твоем городе живут тысячи гениев? Если нет Сталина, назначающего Пушкина «нашим всем» — то чьим мнением будут руководствоваться составители учебников и хрестоматий по внеклассному чтению? Рейтингами продаж? Количеством лайков в соцсетях? Мнением экспертов? А кто будет назначать экспертов — неужели всенародное голосование?
Сама идея канона первобытна, практически пещерна — коренится во временах, когда решался вопрос, кто в пещере главнее — пещерный медведь, пещерный лев или пещерный человек. И методы формирования канона — все оттуда же. Практически любой кроманьонец что-то слышал, к примеру, о «Моне Лизе» — а многие кроманьонцы даже делали с ней селфи, протискиваясь сквозь двадцать рядов сородичей, осуществляющих акт туристического поклонения канонической арт-святыне.
Все вышесказанное вовсе не отменяет достоинств канонизированных фигур и объектов. Их место в каноне, впрочем, будут оспаривать, вытащат на свет других забытых гениев, деконструируют до корней земли все нарративы, касающиеся развития культуры — но все равно и «Аристотель», и «Кант» останутся в комплекте для игры в бисер, деталями конструктора «Собери первобытную культуру миллионом способов».
Но новыми фигурами — фигурами наших современников и потомков — комплект пополняться, скорее всего, уже не будет. Новое вино будет разливаться в новые мехи. Вопрос только в том, какой из вариантов мультиверса актуализируется в нашем сознании — будут ли это вино пить по всей планете на ее непредставимых пока для нас фестивалях и в не менее загадочной повседневности — или вместо выхода из пещеры придется рыть в ней еще и катакомбы.
Поделиться ссылкой:
