ПО ОБЕ СТОРОНЫ АМУРА: «ЗАПАД» И АНТИЗАПАДНИЧЕСТВО В КИТАЕ И В РОССИИ
Антизападничество в России и Китае имеет разные корни, разные формы и функции. Сходство заключается в том, что и в РФ, и в КНР правящие режимы используют противостояние с Западом для собственной легитимации. Кроме того, часть российских и абсолютное большинство китайских элит убеждены, что «коллективный Запад» действительно стремится подорвать возвышение их стран как альтернативных США центров силы. В то же время, если для России диалог с Западом и рефлексия по поводу Запада и ситуации на Западе являются одной из несущих конструкций государственной идентичности, то в Китае серьезная дискуссия о Западе начинается лишь в XIX веке после «опиумных войн», а сам Запад не является главной референтной точкой. Соответственно, и антизападничество носит здесь гораздо менее глубокий и драматический характер.
АНТИЗАПАДНИЧЕСТВО НА СТРАЖЕ ЛЕГИТИМНОСТИ
Чтение официальных газет КНР, просмотр телевизионных госканалов, постов китайских дипломатов в Twitter, жестких высказываний в отношении США главных экспертов КНР по международным делам создают впечатление, что антизападничество является столь же важной частью сегодняшнего внешнеполитического дискурса и политического сознания Китая, как и в России. Действительно, и российский, и китайский режимы активно используют противостояние с Западом для собственной легитимации.
В России системное противостояние с Западом становится одной из важнейших мифологем для правящей группы: настолько важной, что правящую партию на парламентские выборы в сентябре 2021 года вели министр обороны Сергей Шойгу и министр иностранных дел Сергей Лавров, живые символы противостояния с США и Европой, самые популярные чиновники в команде Владимира Путина. После присоединения Крыма весной 2014 года Россия все чаще представляется как «осажденная крепость», которую снаружи штурмуют враждебные силы Запада, а изнутри подтачивает подпитываемая все тем же Западом «пятая колонна»[1]. Именно западными кознями и необходимостью противостоять давлению США и ЕС (например, в форме санкций) нередко объясняются неудачи режима в деле развития экономики и улучшения качества жизни граждан.
Конфликт с Западом постулируется не только как геополитическая борьба Москвы против диктата Вашингтона и однополярного мира во главе с США, но и как ценностное противостояние, в котором Россия олицетворяет традиционные и «здоровые» ценности, а Запад — вырожденческие. Например, об этом в своей статье в «Коммерсанте» незадолго до выборов писал Сергей Лавров: «Концепция “правил” проявляется и в покушении не только на международное право, но и на саму природу человека. В школах ряда западных стран детей в рамках учебных программ убеждают, что Иисус Христос был бисексуалом. Попытки вменяемых политиков оградить детей от агрессивной пропаганды ЛГБТ наталкиваются на воинственные протесты в “просвещенной Европе”. Идет атака на основы всех мировых религий, на генетический код ключевых цивилизаций планеты. США возглавили откровенное государственное вмешательство в дела церкви, в открытую добиваясь раскола мирового православия, в ценностях которого усматривается мощное духовное препятствие на пути либеральной концепции безграничной вседозволенности»[2].
В Китае антизападная риторика также является частью нарратива, объясняющего населению необходимость пребывания правящей компартии (КПК) у власти и продолжающейся милитаризации внешней политики и общественного сознания. Особенно это видно именно на примере дипломатии и внешнеполитической публицистики. Новый размашистый стиль поведения сотрудников китайского МИД, особенно их агрессивный тон в западных соцсетях вроде Twitter и Facebook (законодателем мод является заместитель официального представителя МИД КНР Чжао Лицзянь), получил название «дипломатии боевых волков» по названию националистического киноблокбастера[3]. Пропаганда объясняет населению, что США и их союзники стремятся сдержать развитие Китая как альтернативного Америке глобального центра силы, а борьба с КНР — ни что иное, как попытки продолжения колониальной политики в отношении страны.
Самый свежий пример успешности подобной пропаганды – патриотическая волна, захлестнувшая китайские СМИ и соцсети после возвращения на Родину вице-президента телекоммуникационной компании Huawei Мэн Ваньчжлу, которая почти три года провела под домашним арестом в Ванкувере, ожидая возможной экстрадиции в США по запросу американских властей. Для возвращения в Китай госпоже Мэн пришлось подписать показания, согласно которым она участвовала в нарушении Huawei американских санкций против Ирана, а Пекину пришлось отпустить осужденных за шпионаж двух канадцев Майкла Коврига и Майкла Спэвора, арестованных в Китае вскоре после задержания Мэн в Ванкувере. Тем не менее, китайские СМИ представили этот компромисс как безусловную победу отечественной дипломатии под руководством председателя Си Цзиньпина: «Мэн задержали, потому что Китай усилился. И освободили, потому что Китай усилился».
Насколько элиты России и Китая едины в мнении, что Запад действительно видит Москву и Пекин как системный вызов своей гегемонии, определить невозможно. Есть разница и в том, как политическая элита США относится к Китаю и России. Если КНР, безусловно, воспринимается как единственный серьезный системный соперник, который в состоянии бросить вызов американскому лидерству в экономике, технологиях, военной мощи, финансах и даже привлекательности для внешнего мира, то РФ воспринимается скорее как озлобленная держава, создающая Западу проблемы, но не способная составить серьезную конкуренцию в глобальном масштабе. Обвиняя Запад в том, что он всерьез боится Москву и пытается предотвратить ее возвращение в лигу сверхдержав, российские власти скорее выдают желаемое за действительное. При этом, как показывает личное общение с представителями российской внешнеполитической элиты, многие высшие чиновники вполне понимают, что западная политика по сдерживанию России вовсе не отражает восприятие ее как сверхдержавы — в этом смысле она больше похожа на сдерживание Ирана или КНДР с поправкой на размеры и военный потенциал.
Китайское же антизападничество на элитарном и простонародном уровне в гораздо большей мере исходит из объективной реальности нарастающего соперничества двух сверхдержав. Во многом это объясняется совершенно новым по историческим меркам контекстом — впервые Китай является сверхдержавой в глобализованном мире. До XIX века, когда технологическая и транспортные революции, а также западный колониализм (протоглобализация) окончательно связали мир воедино, на протяжении столетий Китай был сверхдержавой и при сильных этнически ханьских династиях вроде Хань, Тан, Сун или Мин, и при сильных неханьских династиях вроде Юань или Цин, но именно в региональном контексте Восточной Азии. Теперь же Китай впервые претендует на лидерство и соперничает за влияние с Западом не в отдельном регионе, а в глобальном масштабе. Эта трансформация позволяет увидеть и первое важное различие между антизападничеством в России и Китае. Если для России антизападничество — одна из важнейших форм внутренней дискуссии о своем пути развития на протяжении столетий, то для Китая рефлексия в отношении Запада и антизападничество как один из видов этой рефлексии — явление новое по историческим меркам, и условно его можно датировать «опиумными войнами» 1840–1842 и 1856–1860 годов.
ЗАПАД КАК ИСТОЧНИК «ПРАКТИКИ»
Для российского самосознания, причем не только политического, Запад служит важнейшей референтной точкой на протяжении веков. C XV–XVI веков политические образования на территории современной России были отчасти включены в западный (долгое время преимущественно европейский) исторический контекст. Многие самые важные внутренние дискуссии, будь то идеологема Москвы как «Третьего Рима», споры западников и славянофилов, почвенничество в русской литературе и так далее, отталкивались от сопоставления России с Западом. Построив репрессивную диктатуру на фундаменте пришедшего с Запада марксистского учения, Москва продолжала в контексте «холодной войны» воспринимать Запад, его капитализм, демократию и либеральные ценности в качестве главной референтной точки. После краха СССР стремление на Запад, как в геополитическом, так в ценностном и социально-политическом измерениях стало путеводной звездой жизни страны в 1990-е годы. Антизападничество во многом возникло органически (а во многом было сконструировано режимом) как реакция на этот период. В любом случае ключевыми вопросами для России всегда были, насколько наша страна является частью Европы ценностно и — после возникновения ЕС и НАТО — должна ли она интегрироваться в трансатлантическую семью институционально? Соответственно, желающие обосновать антизападный курс могут найти многочисленных предшественников среди блестящих представителей русской интеллектуальной жизни прежних периодов.
В Китае же Запад не являлся предметом серьезной интеллектуальной рефлексии и дискуссии образованного сословия вплоть до середины XIX века, когда страна потерпела болезненное поражение в «опиумных войнах». Считая себя центром мира под Небом (Поднебесной), китайские интеллектуалы, начиная как минимум с I тысячелетия до н. э., постулировали отличие культурных людей, принадлежащих к сообществу китайцев-хуася от «варваров четырех стран света». Иноземцы были предметом любопытства, неоднократно становились объектом этнографического изучения, однако другие страны и цивилизации, в том числе Запад, не были в традиционном Китае темой, в рамках обсуждения которой интеллектуальная элита размышляла о собственной культуре (единственная дискуссия, которая может претендовать на что-то близкое, — это споры о проникавшем в Китай буддизме в III–VI веках н. э.). Знаменитое письмо императора Цяньлуна (1736–1795), переданное в 1793 году британскому королю Георгу III в ответ на просьбу англичан открыть некоторые порты для торговли, является своеобразной квинтэссенцией традиционного отношения к варварскому Западу: «Государь, восхищаясь издалека великолепием нашей империи и обнаруживая этим прозорливость своего ума, руководствовался этим восхищением, чтобы приказать послу пересечь море и в знак уважения передать мне от него открытое письмо вместе с подарками… В нашей империи в изобилии производятся всякие продукты, и мы вовсе не нуждаемся в продуктах из других стран».
Серьезная дискуссия о Западе возникает лишь как рефлексия относительно поражения в «опиумных войнах», продемонстрировавшего технологическую отсталость традиционного Китая. И если военное поражение от рук варваров было делом привычным, то вся линия поведения «заморских чертей» после победы оказалась сломом шаблона. Вместо того, чтобы основать династию и начать перенимать китайскую культуру, как происходило с многочисленными завоевателями Поднебесной, западные колонизаторы ограничились аннексий отдельных территорий и основанием своих поселений, навязыванием Пекину выгодных для себя торговых режимов, но от заимствования «отсталой» китайской культуры отказались. Не менее болезненным оказалось и поражение от Японии в войне 1894–1895 годов, в которой заимствовавшая в ходе революции Мэйдзи западный уклад Япония наголову разбила закосневший в своей традиции Китай.
Начиная с XIX века, Запад и осуществлявшаяся по западным лекалам модернизация навсегда изменили Китай. От современной системы научных знаний до организации правящей сейчас страной компартии, от современного капитализма до сексуального раскрепощения, влияние Запада на жизнь Китая сложно переоценить. И, хотя запустившие самую глубокую в китайской истории трансформацию события начала ХХ века происходили под лозунгами западной модернизации, само это влияние не стало причиной глубоких и разделяемых всей интеллектуальной элитой сомнений в особенности и даже превосходстве национального пути. Формула рецепции западной культуры, возникшая вскоре после поражения в «опиумных войнах» (автором самой чеканной формулировки считается мыслитель и политический деятель Чжан Чжидун), лучше всего отражает китайский подход к Западу: «Китайское как основа, западное — для использования» (чжунти сиюн).
Эту максиму можно интерпретировать так: китайские традиционные представления все равно должны быть основой и сущностным стержнем национального самосознания, но это не должно мешать заимствовать работающие на практике передовые технологии и инструменты, придуманные на Западе — науку, систему образования, способы ведения хозяйства и так далее. Вместо бесконечных рассуждений о том, является ли заимствование западных практик искажением традиционной моральной основы, китайцы в основной своей массе подходят к заимствованиям с Запада крайне прагматично и без лишней болезненной рефлексии. Многие работающие на практике принципы и приемы организации жизни даже воспринимаются как исконно китайские, а люди, живущие по григорианскому календарю и сверяющие время по наручным часам или смартфонам, не задумываются или просто не знают, что заимствование и технологий, и самой концепции организации времени чуть более ста лет назад было для их страны крайне болезненно.
Именно поэтому многие существующие на Западе формы политического общежития, организации хозяйства или ценностные парадигмы оцениваются именно с точки зрения их практической полезности для наращивания индивидуального и национального благосостояния, а также укрепления страны и армии — в соответствии с традиционными воззрениями. При этом как минимум с конца 1970-х годов китайское руководство исповедует подход постепенных экспериментов, которые в случае успеха масштабируются.
КИТАЙСКИЕ ЗАПАДНИКИ?
Единственный короткий период в недавней истории Китая, когда Запад воспринимался частью интеллектуальной элиты и даже руководства страны как образец для подражания, приходится на 1980-е годы — вплоть до событий на площади Тяньаньмэнь. Манифестом китайских западников можно считать документальный фильм «Плач о реке» (Хэ шан), демонстрировавшийся по центральному телевидению в 1988 году (скорее всего, с санкции тогдашнего генсека КПК Чжао Цзыяна). Основной посыл фильма заключался в том, что традиционная китайская культура (культура «реки» и деспотии, строившейся вокруг ирригационного земледелия) сдерживает развитие страны, и именно ее наследию Китай обязан своей отсталостью. Для прогресса Китай должен активнее сливаться с западной культурой — «культурой Великого океана». Разумеется, после подавления волнений лета 1989 года и помещения Чжао Цзыяна под домашний арест подобные настроения стали считаться крамолой. А в 1990-е годы, после перезапуска рыночных реформ, вопрос как бы снялся сам собой — Китай начал стремительно богатеть за счет участия в глобализации, все больше открываясь миру. При этом партия сохранила командные высоты и в экономике, и в политике, а успех госкапитализма с однопартийным режимом доказал торжество «социализма с китайской спецификой».
Еще одним своеобразным изводом «китайского западничества» можно считать образ мыслей глобализированной части китайской элиты, возникшей в ходе реформ 1990 – 2000-х годов. Получившие западное образование, имеющие опыт работы в глобальных компаниях или китайских компаниях за рубежом, нередко владеющие роскошной недвижимостью в США, Канаде, Австралии или ЕС, как минимум десятки тысяч китайцев принадлежат к верхушке «золотого миллиарда» (многие из самых успешных — родственники чиновников или бизнесмены, империи которых питались коррупционными связями), а десятки миллионов можно считать средним классом по высоким стандартам ОЭСР (не менее 200 млн граждан КНР). Впрочем, принятие западных стандартов потребления и даже жизнь на Западе не обязательно приводили представителей глобализированной китайской элиты к мысли о необходимости копирования западного опыта для КНР. Обширных исследований на эту тему не делалось, однако доступные данные и изучение отдельных примеров показывают, что даже формальная интеграция в западные общества не мешает многим выходцам из КНР ощущать превосходство китайской культуры и китайской модели над западными, а их жизнь в США объясняется исключительно материальными мотивами, например, большей безопасностью (в том числе, снижением рисков пострадать от очередной антикоррупционной компании) или лучшим состоянием окружающей среды.
ЗАПАД ВНЕШНИЙ И ЗАПАД ВНУТРЕННИЙ
Отношение к Западу и со стороны элиты, и со стороны населения начало меняться еще до прихода Си Цзиньпина к власти. И 1990-е, и 2000-е годы стали эпохой роста националистических настроений, которые выплескивались во время инцидентов вроде бомбардировки посольства КНР в Белграде американской авиацией в 1999 году или столкновения китайского истребителя с американским самолетом-разведчиком в 2001 году, когда на улицах китайских городов проходили многочисленные митинги. Запад не был единственным объектом широкой националистической мобилизации — чаще всего в 1990–2010-е годы им становилась Япония, а кроме того — страны Юго-Восточной Азии и Индия. Правительственные кампании по давлению на отдельные страны стоят здесь особняком.
В 2009 году в отношении к Западу происходит серьезная перемена: после выигранной Олимпиады 2008 года, а затем глобального кризиса, начавшегося в США, но спокойно пройденного в Китае с темпами роста ВВП около 10 %, китайская элита и население укрепились в сознании превосходства выбранного страной пути. Именно эти настроения активно капитализирует режим в эпоху Си Цзиньпина, да и сам Си, судя по доступным данным и некоторым его выступлениям, также является продуктом своей эпохи, искренне уверенным в — по крайней мере — величии, а то и превосходстве Китая над Западом. Начавшееся в 2021 году давление на инакомыслие, в том числе на ЛГБТ-сообщество и «нетрадиционное» восприятие мужественности требует особого изучения, но здесь в основе скорее лежит желание стимулировать рождаемость и сохранять больший контроль над настроениями молодежи, чем боязнь «цветной революции» под прозападными лозунгами.
Еще одно большое отличие антизападничества в России от антизападных настроений в Китае кроется в том, что в нашей стране западные капитализм, демократия и либеральные ценности воспринимаются как целевая модель, от которой наша страна отклонилась в путинские годы, но к которой должна обязательно вернуться (один из многих примеров — цикл видеоинтервью с экономистом Сергеем Гуриевым «Что же делать?»), то в Китае западный путь уже не воспринимается как единственная доступная модель. И дело даже не в том, что она, как утверждает режим, не подходит Китаю в силу его особенностей (история, размеры территории и населения, разрывы между бедными и богатыми), а в том, что эта модель, подразумевающая сочетание всеобщей демократии и капитализма, воспринимается не просто как неидеальная, а все более как проблемная — по мере поляризации западных обществ и роста популизма. Брекзит, президентство Дональда Трампа и рост популярности альтернативных партий воспринимаются Китаем как системные сбои западной модели. Вряд ли власти КНР сами точно могут определить свою альтернативную модель, поскольку она находится в процессе постоянной эволюции, столь же сложно говорить о потенциале ее успешного использования за пределами Китая. Пока официозные рассуждения о «китайской модели» скорее являются элементом «мягкой силы» КНР, а не серьезной попыткой перестроить окружающий мир по китайским лекалам.
При этом дискуссия о Западе в Китае гораздо менее эмоциональна чем в России. И дело здесь не только в том, что национализм — лишь один из столпов легитимности режима, в то время как более важным является экономический рост и способность удовлетворять растущие запросы населения. Для Китая дискуссия о судьбах Запада носит отвлеченный характер. Во-первых, Запад воспринимается не как истина в последней инстанции, а как носитель полезных передовых практик, которые можно перенимать без ущерба для внутренней сути своей культуры. Во-вторых, Запад — это внешний объект, который интересует элиту и население в основном применительно к интересам Китая, но не сам по себе. В России же дискуссия носит совершенно другой уровень эмоциональной вовлеченности, поскольку Запад воспринимается как часть единого с Россией ценностного пространства.
[1] Колесников А. Российская идеология после Крыма. Пределы эффективности и мобилизации / А. Колесников. — Московский центр Карнеги. — 2015. — Июнь.
[2] Лавров С. О праве, правах и правилах / С. Лавров // Коммерсантъ. — 2021. — 28 июня.
[3] Зуенко И. Почему новый язык китайской дипломатии звучит так грубо / И. Зуенко // Профиль. — 2020. — 26 мая.