РЕСТАВРАЦИЯ «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ»: ВНУТРЕННИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ В РОССИИ И В США
В современном мире главные угрозы элитам ядерных держав находятся не вне страны, а внутри нее. В ситуации, когда внешними угрозами можно пренебрегать, внешнюю политику можно конструировать как подчиненную внутренней. Для населения же международная политика — это упрощенная картина мира, обозначающая основные характеристики и границы «своего» и «чужого». И в России, и в США внешняя политика тесно связано с динамикой внутренних расколов — она позволяет вытеснять, интренационализировать связанные с ними конфликты. В то время как в США Россия в качестве «Другого» (внутреннего антагониста) начинает уступать свое место Китаю, в России демонизация США непосредственно связана с задачами контроля и несменяемости власти.
Констатируя, что отношения между Россией и США все больше напоминают период «холодной войны», историки не устают указывать на коренные отличия двух периодов. На наличие во второй половине XX века двух соревнующихся образов будущего, двух идеологий, борющихся за умы и сердца человечества, и двух социально-экономических систем, несовместимых друг с другом; и на отсутствие всего этого, также как мировой социалистической системы и Варшавского договора сегодня. И тем не менее, риторика и дипломатическая практика в российско-американских отношениях напоминают периоды, предшествовавшие даже не перестройке 1980-х, но разрядке начала 1970-х годов, и, вероятно, даже Карибскому кризису 1962 года. В самом деле, когда в прошлый раз Россия (или СССР) и США массово высылали дипломатов и закрывали консульства? Когда ставились под угрозу даже переговоры по стратегическим вооружениям? Когда лидеры двух стран не стеснялись в выражениях, характеризуя друг друга?
«НОВАЯ РАМКА»: ПЕРСПЕКТИВА ЭЛИТ
Самые распространенные объяснения такой ситуации связывают с теми или иными действиями руководства России или США. В зависимости от собственных политических предпочтений аналитики напоминают об аннексии Крыма и вмешательстве в американские выборы или о признании независимости Косово и расширении НАТО. Некоторые, в стремлении быть объективными, упоминают ответственность обеих сторон, перечисляя все внешнеполитические решения Кремля и Белого дома, обострявшие ситуацию. (Не вступая в этот спор, я хотел бы напомнить, что самые резкие шаги последних лет не идут в сравнение с решениями периода классической «холодной войны»: ничего подобного Карибскому или любому из Берлинских кризисов в нынешнем мире нет).
Однако ответ на вопрос о причинах нынешней конфронтации, как мне представляется, надо искать на другом уровне обобщения. Смею предположить, что сегодняшняя ситуация является совершенно новым этапом международных отношений; однако использование риторики «холодной войны» в ней не случайно, и является важным для понимания сущностных основ современного этапа российско-американских отношений и мировой политики в целом.
Попробуем обозначить особенности этого этапа. На протяжении жизни нынешнего поколения изменились представления о международных отношениях, разделяемые элитами современных стран, с одной стороны, и массами — с другой.
Начнем с элит. Сегодняшние элиты пришли к власти после окончания «холодной войны». Главный урок, который они вынесли из того времени, заключается в убеждении, что ядерные державы между собой не воюют. Все кризисы периода советско-американского противостояния ретроспективно представляются сегодня доказательством этого тезиса: ни Берлин, ни Куба не привели к военному конфликту СССР и США. То, что предыдущему поколению политиков представлялось большой победой здравого смысла и стремления к миру, теперь воспринимается как единственно возможный исход. Если в период «холодной войны» политика «ядерного сдерживания» считалась уделом «ястребов», то теперь она выглядит как аксиома. В науке о международных отношениях существует гипотеза «демократического мира», утверждающая, что демократические страны не воюют между собой; можно, очевидно, сформулировать и гипотезу «ядерного мира»: страны с ядерным оружием между собой не воюют, а значит, войны между современным воплощением «великих держав» в современном мире невозможны. Именно поэтому, кстати, обладать ядерным оружием стремятся страны, опасающиеся за свою внешнюю безопасность, — не только Индия и Пакистан, но и Северная Корея, и мы знаем, что еще ряд стран хотел бы иметь ядерную бомбу.
Факт, что нынешнее поколение элит выросло в мире, в котором большая война считается невозможной, воспитал в них отличное от их предшественников представление о внешней политике. Если раньше, на протяжении нескольких веков, война всегда существовала как политическая угроза номер один, и ум любого политика всегда был занят поиском союзников, поддержанием международного баланса, поддержанием боеспособности и мобилизационных ресурсов, то с момента, когда элиты поверили, что войны не будет, и основная угроза их положению больше не находится за рубежом, отношение к задачам внешней политики изменилось. Конечно, боеспособность ядерных сил, поддержание паритета и недопущение случайных конфликтов остаются важными задачами военной и внешней политики, — но очевидно, что страха большого конфликта, определявшего советско-американские отношения на протяжении десятилетий, больше нет. В современном мире главные угрозы элитам ядерных держав находятся не вне страны, а внутри нее. В ситуации, когда внешними угрозами можно пренебрегать, всю внешнюю политику можно конструировать как подчиненную внутренней.
НОВАЯ СТАРАЯ РАМКА: ПЕРСПЕКТИВА МАССОВЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ
И тут я перехожу к тому, чем является внешняя политика для больших масс населения в тех странах, где население вообще как-то интересуется внешней политикой. Не могу с уверенностью сказать, что такой интерес характерен для населения всех стран, но для России, стран Европы, и — в меньшей степени — для США его нельзя отрицать. Информация о международных отношениях и политике других стран является частью постоянного потока новостей, но при этом в наименьшей степени затрагивает непосредственные интересы большинства.
Что же такое внешняя политика для людей, не вовлеченных в ее формирование и осуществление, не занятых в международной торговле или других постоянных контактах? С моей точки зрения — это прежде всего структурированная система взглядов на то, «как все устроено». То есть внешняя политика — это дискурсивная структура, объясняющая, как устроен мир, а также борьба вокруг этого объяснения. Близкую роль играют также массовые представления о прошлом, — и не случайно мы видим в последние годы, что политики все чаще описывают свою внешнюю политику через историю и стремятся установить контроль над прошлым как гарантию защиты от внешних угроз.
Подобные объяснения для людей традиционного общества, и я бы сказал, для любых неспециалистов, хорошо описываются как мифологические. В них доминируют бинарные противопоставления. Всегда есть хорошие и плохие персонажи и страны, «черное» и «белое», «мы» и «они».
Конечно, подобные представления о международных отношениях существуют уже столетия, но до XIX века (а для большинства стран — до второй половины XX века) массы участвовали во внешней политике только в периоды войн в роли солдат. Именно в эти моменты изображения противника упрощались буквально до лубка. Элиты же (как правило, довольно космополитичные и далекие от бинарных черно-белых представлений о мире) могли проводить внешнюю политику, не оглядываясь на массы своих граждан. С началом же массовой политики, демократизацией в одних странах и тоталитарной мобилизацией в других, массовые представления о внешней политике и внешних угрозах стали важным фактором поддержания легитимности политических режимов, а элиты уже не могли действовать невзирая на эти представления.
В период холодной войны бинарные представления масс об устройстве мира особенно хорошо совпали с устройством мирового порядка. Известно, что биполярное устройство мира после окончания Второй мировой войны часто называют уникальным и исключительным, предполагая, будто полицентричность международных отношений является некой «нормой». Однако я бы предположил, что именно ситуация холодной войны с ее биполярным противостоянием наилучшим образом совпала с мифологическим сознанием масс, и именно такое положение воспринимается массами как «норма». Пропаганда и массовая культура СССР и США воспроизводили эту бинарность многомиллионными тиражами, закрепляя ее мифологию в умах своих сограждан.
Однако, вскоре после того, как массовые представления об устройстве мира и реалии советско-американского противостояния сложились в гармоничное единство, «холодная война» закончилась. И тогда возникла новая проблема: бинарному делению мира как мифологизированной разметке политики больше не соответствовала ситуация в международных отношениях. Американцы и россияне больше не были врагами, не могли наложить на свои отношения лекала «хорошие парни — плохие парни». Начиная с этого момента раскол стал перемещаться во внутреннюю политику.
В России внутренний конфликт возник практически сразу же, в 1990-е годы. Радикальные политические перемены и экономические реформы вызвали к жизни гражданское противостояние, в котором стороны — «демократы» и «патриоты» — видели друг в друге экзистенциальное зло. Конфликт прорывался эпизодами гражданской войны осенью 1993 года в Москве. Выход из этого противостояния наметился только в новом столетии, когда усталость россиян от конфликта удачно использовал Владимир Путин, сделавший его преодоление частью своей программы первых лет у власти. Целый ряд символических политических мер был нацелен на создание внутреннего единства. Именно тогда в жизнь вошло сочетание имперского герба, советского гимна и республиканского флага.
Однако изживание конфликта внутри страны потребовало восстановления бинарной картины мира и противоположного «полюса» за пределами российских границ. В 2007 году Путин обозначил этот полюс — им стали те же Соединенные Штаты, что занимали место «Другого» на протяжении «холодной войны»[1]. Именно перемены во внутренней политике привели к восстановлению картины мира, характерной для «холодной войны».
Когда в ходе протестов против фальсифицированных итогов выборов 2011 года в России обнаружилась реальная оппозиция правящему режиму, пропаганда немедленно «экспортировала» оппозицию, описав ее как часть того же, вынесенного за пределы России полюса. С этого момента правящий режим планомерно вытеснял оппозицию за рубеж: в реальной жизни – в эмиграцию, в риторической, — придумав ярлыки «иностранных агентов». Причем развитие этой практики шло от объявления «агентами» оппозиционных организаций в направлении маргинализации любых независимых голосов, теперь технически оказывающихся частью внешнего враждебного полюса. Внутри России оппозиции «единству» быть не может, разделительные линии политического пространства совпадают с государственными границами.
ВНУТРЕННИЕ ЗАДАЧИ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ
В США 1990-е годы прошли под знаком эйфории от «победы в холодной войне» и экономического роста, однако внимательные исследователи отмечали, что уже в это время голосование представителей двух партий в Конгрессе все реже бывало солидарным. Политическая система США начала движение к расколу, вырвавшемуся на улицы с избранием президентом Дональда Трампа в 2016 году. С исчезновением внешнего полюса в американском обществе началась радикализация внутренного противостояния, и в конце концов там тоже потребовался «враждебный полюс» вне страны. Американские элиты пытались сконструировать новый полюс из Ирака, некоторое время видели его в глобальном терроре Аль-Каиды, но ко второй половине прошлого десятилетия Россия вновь вернулась на эту роль, как в результате действий Кремля, так и в силу ее традиционного места в американском дискурсе.
Надо понимать, что элиты двух стран одновременно подогревают конфликт, используя его во внутриполитических целях (достаточно посмотреть на маргинализацию и даже криминализацию оппозиции в России и на постоянные обвинения Дональда Трампа в связях с Россией в США), но также являются его заложниками, не имея возможности сделать шаг навстречу без риска быть обвиненными в предательстве интересов своей страны.
При этом надо признать, что в собственно международных отношениях причин для острого конфликта России и США нет. Россия составляет серьезную конкуренцию США разве что в торговле оружием, а в большой российско-украинский конфликт Вашингтон не склонен вмешиваться слишком глубоко. Главной угрозой является вероятность того, что риторика, имеющая внутриполитическое происхождение, спровоцирует острый международный конфликт. Поэтому важно, что в возможность войны элиты не верят. И именно это неверие облегчило возвращение к риторическим формулам «холодной войны». В силу этого же неверия Россия продолжает занимать место такого полюса для США, хотя многие объективные показатели и ряд американских политиков указывают на Китай как на новую угрозу: пока внешняя угроза остается риторической конструкцией, образ «традиционного врага» оказывается важнее экономических показателей. Именно запрос на наличие такого внешнего полюса стал причиной новой конфронтации.
Надо специально оговорить, что для подавляющего большинства стран мира, не обладающих ядерным оружием, многое остается прежним. Они не гарантированы от конфликта между собой или с ядерной державой. Но даже их политика подстраивается под особенности нового этапа международных отношений, в котором большая война представляется невозможной, и в силу этого таким притягательным является вступление в военный альянс с кем-то из постоянных членов Совета безопасности ООН: в отличие от эпохи мировых войн членство в НАТО или ОДКБ представляется лучшей защитой от нападения, чем последовательный нейтралитет.
Очевидно, активное внутриполитическое использование международных отношений препятствует собственно целям внешней политики. То, что мы знаем о встрече Путина и Байдена в июне 2021 года, говорит о стремлении обеих сторон развести собственно внешнюю политику и риторику на внешнеполитические темы, имеющую внутриполитические задачи. Однако эта задача может оказаться недостижимой: любой внутриполитический кризис немедленно актуализирует использование внешнего «Другого». Тем не менее, существует способ улучшения российско-американских отношений и без выхода из этой концептуальной схемы. Для этого надо, чтобы «внешний полюс» политической картины мира оказался размещен где-то еще. На протяжении 1990-х годов в России шел поиск альтернативного «Другого». На его роль пробовались исламские террористы и блок НАТО (каждая отдельная страна в НАТО была дружественной, а вот сам блок — агрессивным), но США оказались более привычным «Другим». В США в последние годы идут горячие дебаты о сравнительной «опасности» России и Китая.
Я не исключаю того, что кризис в США в последние пять лет — с его использованием России как конституирующего «Другого» — является моментом вытеснения России из этой роли. Как конфликт вокруг памяти о Гражданской войне сопровождается вытеснением Гражданской войны из роли осевого события американской истории (на это место приходит период Движения за гражданские права), так и конфликт вокруг «российского вмешательства» сопровождается вытеснением России из роли конституирующего «Другого». Так ли это – нам предстоит увидеть в среднесрочной перспективе.
В России, по всей видимости, Соединенные Штаты на протяжении обозримого будущего будут продолжать использоваться в качестве «Другого». Однако наш опыт обращения с «Другим» более разнообразен: в прошлом, в зависимости от внутриполитических причин, Россия видела в «Другом» не только угрозу, но и стимул к развитию и источник технологий и экономических решений. Пока российская правящая группа настроена исключительно на задачу удержания власти, США будут демонизироваться, но как только задачи элит изменятся с консервации на развитие, можно ожидать новой интенсификации российского интереса к американскому опыту.
[1] О понятии «другого» в конструктивистских интерпретациях международной политики см., например: Нойманн И. Использование «другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей / И. Нойманн. — Москва : Новое издательство, 2004.