ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА КАК ИНСТРУМЕНТ КОНСТРУИРОВАНИЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ
Феноменом российской политической эволюции со второй половины 2000-х годов стала масштабная экспансия дискурса национальной идентичности во внешнеполитическую риторику. Важнейшей чертой официального российского внешнеполитического дискурса стала секьюритизация вопросов идентичности, то есть их политизация и возведение в ранг вопросов национальной безопасности. Внешняя политика становится инструментом конструирования национальной идентичности для российской элиты. В отношениях со странами, где вопросы российской идентичности не столь важны (страны Азии и Ближнего Востока), прагматизм позволяет российской внешней политике добиваться успехов. В отношениях со странами Запада и с соседями по постсоветскому пространству конструирующая национальную идентичность мифология вступает в конфликт с прагматизмом.
ТРИ ПОДХОДА С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ТЕОРИИ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ
В июле 2021 года указом президента был утвержден базовый документ стратегического планирования на долгосрочную перспективу — новая Стратегия национальной безопасности Российской Федерации[1]. Отражая господствующие настроения в Кремле и — шире — в российской элите, документ исходит из того, что противоборство России с Западом приняло затяжной и долговременный характер. По этому вопросу в Москве достигнут почти полный консенсус не только в госаппарате, но и в экспертном сообществе. Однако ответы на вопрос, почему так получилось и как из этой ситуации выходить, могут быть разные — и здесь консенсуса нет.
Согласно первому подходу, причины конфликта надо искать в природе современного российского политического режима. Формирующаяся на наших глазах внешнеполитическая доктрина Байдена исходит из того, что система международных отношений задана противостоянием демократий и авторитарных режимов, прежде всего китайского и российского[2]. В логике «либеральной» теории международных отношений демократизация России в будущем повлечет за собой прекращение конфронтации[3].
В рамках этого подхода трудно найти ответы на вопросы, каким образом примирить интересы России и США в области евро-атлантической безопасности, в вопросе роли НАТО и его расширения, процессов на постсоветском пространстве. Демократизация избирательного процесса, сменяемость власти, укрепление гражданского общества, установление эффективных законов и практики в области собственности, сокращение коррупции в России не обязательно исключают сохранение серьезных разногласий с Соединенными Штатами по поводу принципов, которые формируют новую международную систему. Уже в середине 90-х годов прошлого века, еще до того, как министром иностранных дел стал Е. М. Примаков, эти вопросы встали весьма остро, хотя сейчас и кажется, что это был период плодотворного сотрудничества между Россией и Западом практически по всем направлениям. Представляется, что градус противостояния в случае политических изменений в России можно будет быстро понизить, но ликвидировать многочисленные противоречия будет довольно трудно. Политические изменения в России совершенно не обязательно приведут к немедленному смягчению серьезных разногласий с Соединенными Штатами и Европой.
Второй подход — это традиционный для науки и практики международных отношений «реалистический» взгляд, акцентирующий борьбу за выживание, национальные интересы и конкуренцию. С трудом объясняя изменения в поведении государств на международной арене, происходящие по внутриполитическим причинам, этот подход фактически предполагает, что великие державы обречены на вечную конкуренцию, которая неизбежно перерастает в определенные исторические периоды в противостояние и даже в конфронтацию[4].
Представляется, что оба подхода необходимы, но недостаточны для объяснения причин современного противостояния России и стран Запада. Каждый из них высвечивает важные аспекты проблемы, но часть вопросов остается без ответа. Третий взгляд на международные отношения — конструктивизм — может существенным образом дополнить анализ взаимоотношений России и Запада с точек зрении «либерального» и «реалистического» подходов.
В результате заимствования наукой о международных отношениях некоторых концепций коллективной идентичности возникли «критические теории», акцентирующие нарративы и представления о стране и мире и их влияние на внешнюю политику. Эти теории, исходящие из первостепенной роли идей, ценностей, представлений и мифов о национальной идентичности для понимания внешней политики, могут быть весьма продуктивно применены к анализу современного состояния взаимоотношений России и «коллективного Запада».
Взаимодействие России с США и странами Европы может быть понято не как отношения между национальными государствами и их союзами, отличающихся с точек зрения типов политических систем или военной силы, а как встреча субъектов с поразительно разным восприятием себя и мира. Простые шкалы зрелости демократии («либеральная» перспектива) или «силы и влияния» («реалистическая» перспектива) не являются эффективными измерениями этих различий. Напротив, подход, основанный на изучении различий в коллективных идентичностях, может обеспечить полезный аналитический инструмент для изучения взаимодействия России и Запада.
Современная Россия — почти идеальный кейс для применения конструктивистского подхода. Начиная с 2012, и особенно с 2014 года, отечественные дискурсы о национальной идентичности прочно соединены с внешней политикой по отношению к Западу и к постсоветскому пространству. Формирование российской стратегии, а также официальное обоснование и объяснение политики на этих двух направлениях имеют не прагматическое, а почти исключительно мифологическое основание.
МИФЫ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ
Национальные мифы — это упрощенная, драматизированная история, которая выборочно повествует о прошлом нации и о ее месте в мире[5]. Можно проследить, как создается миф, зачем он создается, кем, при каких обстоятельствах распространяется среди населения и как он поддерживается. Национальные мифы чаще всего о славе, в то время как историческая память во многих обществах связана с травмами, иногда отягощенными покаянием. Общие нарративы, которые члены группы принимают как правду о своем прошлом, чаще формируются мифами, а не памятью. Различие между мифами и коллективной памятью может быть размытым: коллективная память часто мифологична.
Цель Кремля состоит в том, чтобы сделать национальные мифы, созданные или одобренные государством, единственным источником коллективной памяти. Создание национальной инфраструктуры памяти в виде официально утвержденных учебников истории, недавно построенных музеев и памятников, а также контролируемых правительством «неправительственных организаций», которые продвигают официальные исторические нарративы, являются частью этой политики.[6] Взаимодействие национальных мифов и коллективной памяти в построении национальной идентичности в России характеризуется относительной слабостью независимой коллективной памяти. Кремль взращивает «полезную» историческую память, намерено размывая границы между памятью и мифами. Наиболее оберегаемые властью мифы касаются национальной идентичности.
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА
Определение стратегических целей во внешней политике и поддержание национальных мифов в сегодняшней России — это взаимоконституирующие процессы: одно практически невозможно без другого. При этом внешняя политика — это часть процесса конструирования национальной идентичности[7]. В процессе международного взаимодействия государства не только общаются друг с другом, но и разговаривают сами с собой[8]. Часто основанные на мифах внешнеполитические тексты и практические действия адресованы не только международному сообществу, но и своим гражданам, прежде всего национальной элите.
Современные мифы о противостоянии России и Запада не изобретены кремлевскими политтехнологами на пустом месте, а подпитаны мощной интеллектуальной традицией, сформировавшейся в России еще в ХIХ веке. Вопреки распространенному мнению, президент Путин не формирует национальные дискурсы; национальные дискурсы формируют президента Путина. Владимир Путин действует в определенном интеллектуальном и политическом контексте и зачастую озвучивает то, чего от него ждет значительная часть политической элиты. Это, в частности, относится к формулированию основных постулатов о роли России в мире. При этом политическая власть выбирает удобную и полезную ей часть интеллектуального наследия и может себе позволить игнорировать или приуменьшать значение других направлений общественной мысли.
Идеи, связанные с национальной идентичностью, стали важными детерминантами российской внешней политики сразу после начала нового президентского срока Путина в 2012 году. В 2000 – 2012 годах дискуссии о самоопределении России имели мало общего с внешней политикой и повесткой дня в области национальной безопасности. Сегодня внешняя политика России характеризуется сочетанием нескольких противоречивых нарративов, сосуществующих в общем пространстве риторики об идентичности, безопасности и цивилизационных различиях в мире. Проецируемый вовне и внутри страны имидж России, восприятие основных тенденций на мировой арене, видение основных угроз и вызовов переплетаются с дискурсами об истории, «культурной матрице», «генетическом коде», «традиционных духовно-нравственных основах российского общества». Постоянные ссылки на исторические корни России, ее неизменные консервативные культурные ценности и многовековые усилия Запада по сдерживанию России стали неотъемлемой чертой внешнеполитического лексикона[9]. В свою очередь, напористая российская внешняя политика стала ключевым строительным блоком в конструировании национальной идентичности.
Важнейшей чертой официального российского дискурса о взаимоотношениях с Западом стала секьюритизация вопросов идентичности, то есть их политизация и возведение в ранг вопросов национальной безопасности[10]. Уже в сентябре 2012 года Путин говорил: «Попытки влиять на мировоззрение целых народов, стремление подчинить их своей воле, навязать свою систему ценностей и понятий — это абсолютная реальность, так же как борьба за минеральные ресурсы, с которой сталкиваются многие страны, в том числе и наша страна. И мы знаем, как искажение национального, исторического, нравственного сознания приводило к катастрофе целых государств, к их ослаблению, распаду в конечном итоге, лишению суверенитета и к братоубийственным войнам»[11].
ТРИ ОСНОВОПОЛАГАЮЩИХ МИФА
Начиная с 2012 года, произошла невероятно масштабная экспансия мифологического дискурса о национальной идентичности во внешнеполитическую риторику. При этом не важно, искренне ли верят те или иные представители российской элиты в мифы об идентичности. Важно, что эти мифы задают параметры для политики, расставляют флажки, очерчивают «красные линии», за которые нельзя выходить. В отношениях со странами, где вопросы российской идентичности не столь важны, например, со странами Азии и Ближнего Востока, прагматизм позволяет российской внешней политике добиваться успехов. В отношениях со странами Запада и с соседями по постсоветскому пространству мифология мешает прагматизму.
Конечно, исторические нарративы инструментально, а зачастую цинично, используются властью для объяснения своей политики, но они имеют собственную логику и в них удобно верить. Поэтому они играют определенную роль в формировании политики, а не только обосновывают ее риторически. В связи с этим трудно согласиться с центральным тезисом А. И. Миллера, высказанным им при анализе статьи Путина «Об историческом единстве русских и украинцев»[12]. Миллер говорит: «Неважно, что сказано в исторической части. Либо у нас есть политика, которая основывается на нашем понимании современной ситуации и для осуществления которой мы выстраиваем определенный исторический нарратив. Либо у нас есть видение истории, из которого мы выстраиваем нашу политику. Все-таки мне бы очень хотелось надеться, что это первый вариант, а не второй»[13]. Представляется, что надежда обоснована лишь частично: исторические нарративы и внешняя политика на западном и постсоветском направлениях взаимно обуславливают друг друга, одно уже невозможно без другого.
Российская национальная идентичность, как она формулируется в данный момент президентом и по поводу которой имеется относительный консенсус внутри элит, устанавливает очевидные пределы того, что может или не может делать внешнеполитический аппарат на западном и постсоветском направлениях. Эти пределы устанавливаются тремя ключевыми мифами.
Первый миф — об исключительности России. Это миф с мощным мессианским мотивом. Николай Карамзин, Федор Достоевский, Владимир Соловьев — мыслители очень разные, но в одном они были согласны: Россия имеет исключительное предназначение в мире — в силу ее особой духовности и, по Достоевскому, «вселенскости». Он говорил в своей знаменитой Пушкинской речи в 1880 году: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком…»[14]. Россия в этом дискурсе была призвана играть ключевую роль в духовном развитии Европы: «Будущие грядущие русские люди поймут… что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей….»[15].
Президент Путин, пытаясь сбалансировать свою воинственную «мюнхенской речь», произнесенную в феврале 2007 года, задействовал интеллектуальное наследие Достоевского, в частности его Пушкинскую речь, в статье, опубликованной в европейских СМИ в марте того же года: «Великий писатель хорошо чувствовал, что без России Европа никогда не будет в мире самой собой — как и Россия без Европы не сможет дать выход своей, как он говорил, «европейской тоске». Убежден, что не может быть полного единства нашего континента, пока органичной частью европейского процесса не станет Россия — крупнейшее европейское государство»[16]. Это был период, когда Путин еще подчеркивал единство России с Европой, а не различия.
На протяжении трех последних столетий высокая русская культура формировалась в рамках империи. С одной стороны, ее «вселенский» характер помог ей получить всемирное признание. Далекая от «провинциальности» или «узости», она легко впитывала в себя достижения других, в первую очередь европейских, культур и подарила человечеству множество шедевров. С другой стороны, попытки культурного включения всех и вся в безграничную, «вселенскую» Россию постоянно вступали в противоречие с устремлениями соседних народов, которые в большинстве своем не желали становиться «вселенскими», потому что видели в этой «вселенскости» фактическую русификацию и воспринимали ее как угрозу своему существованию.
Второй миф — об исторической преемственности[17]. Это миф о неменяющейся и неизменяемой России, совершающей отдельное от окружающего мира путешествие во времени от великого князя Владимира до Владимира Путина. Этот миф противоположен идее изменений, нанесших — как сегодня считается в Кремле — столько вреда стране в эпохи Горбачева и Ельцина. Этот миф восходит к наследию Николая Карамзина, к его 12-томной «Истории государства Российского». В этом нарративе Россия идентична самой себе в любой данный момент. Это мировоззрение обеспечивает стабильность, преемственность и консервативное мировоззрение. Для внешней политики здесь важно то, что национальные интересы и стратегия в таком дискурсе предопределены много веков назад, а изменения возможны только на тактическом уровне.
Понимание национальной идентичности как преемственности стало ключом к историческому мировоззрению Путина. Российская государственная и национальная идентичности в этих рамках практически одинаковы. В послании Федеральному Собранию в год присоединения Крыма Путин говорил: «Мы осознали неразрывность, цельность тысячелетнего пути нашего Отечества»[18].
Третий — и самый важный для внешней политики — миф связан с первыми двумя. Это сравнение и противопоставление России Западу в целом, не отдельным странам, а всей Европе. В 1869 году Николай Данилевский в своей работе с красноречивым названием «Россия и Европа» попытался объединить славянофильство, панславизм и имперское мировоззрение. По существу, Данилевский переосмыслил либеральную панславянскую идею в консервативном имперском ключе. Общая славянская культура, по мнению Данилевского, позволила бы России возглавить федерацию славянских народов, столица которой будет находиться, конечно же, в Константинополе[19]. И Данилевский, и Достоевский, и Соловьев, и многие другие русские мыслители ХIХ века видели все угрозы России на Западе. Главнейшая из угроз — стремление Запада изменить, переработать российскую национальную идентичность. Из этого же, по существу, исходит и новейшая Стратегия национальной безопасности 2021 года. В ней говорится: «На фоне кризиса западной либеральной модели рядом государств предпринимаются попытки целенаправленного размывания традиционных ценностей, искажения мировой истории, пересмотра взглядов на роль и место России в ней»[20]. Соответственно, важнейшей задачей является «защита исторической правды, сохранение исторической памяти, преемственности в развитии Российского государства и его исторически сложившегося единства, противодействие фальсификации истории»[21].
Этот миф — абсолютно центральный для построения национальной идентичности и внешней политики Путина. Он связан с мифом о неизменной и неизменяемой России. Всеобъемлющий, воображаемый «Запад» воспринимается как сила, пытающаяся изменить уникальную, уходящую корнями в тысячелетнюю историю и все более консервативную национальную идентичность России.
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА КОНСЕРВАТИЗМА
Краткий обзор концептуализации национальной идентичности в историческом контексте и ее последствий для глобальной стратегии можно резюмировать следующим образом.
Во-первых, Кремль рассматривает современную Россию как уникальную великую державу с предопределенной миссией. С этой точки зрения международный статус и престиж страны могут быть достигнуты не только за счет военной мощи, политического влияния и традиционной стратегии баланса сил. Глобальная роль России в XXI веке рассматривается как право, предопределенное ее нематериальным духовным и культурным статусом. Фактически Путин возродил традицию самобытной российской исключительности, которая сложилась в ХIХ веке.
Во-вторых, воображаемый «Запад» стал восприниматься как враждебная сила, которая пытается изменить уникальную российскую национальную идентичность. Запад, в интерпретации Кремля, теперь использует не только НАТО как инструмент своей экспансии (включая «военное освоение» Украины), но и внешнюю политику ЕС. Если первоначально расширение и рост влияния ЕС не воспринималось как угроза, то с 2009 года, с принятием программы «Восточное партнерство», Москва стала рассматривать политическую повестку ЕС как западную экспансию и способ создания и расширения раскола между Россией и ее соседями по постсоветскому пространству. Именно поэтому Москва так жестко отреагировала на отказ ЕС учитывать интересы России во время переговоров по Соглашению об ассоциации с Украиной. С 2012 года Европа как культурная концепция и Европейский союз как институт все чаще изображаются российской официальной пропагандистской машиной как аморальный актор, который пытается развратить российское общество, продвигая однополые браки, либеральную миграционную политику и толерантность, воспринимаемые в Кремле крайне негативно.
В-третьих, на отношения России с другими постсоветскими государствами, прежде всего с Украиной и Беларусью, все больше влияет кремлевская интерпретация истории, а не факторы, которые являются обычными для поддержания международных отношений, то есть такими как экономические интересы и традиционные соображения безопасности.
Национальная идентичность любой страны конструируема и поэтому меняется с течением времени. В российском интеллектуальном наследии есть не только консервативная традиция, но и либеральная, и левая. Политическая власть выбирает, на какую традицию опереться в данный момент. Однако выбор возможен в достаточно узких рамках. Многие влиятельные западные ученые в области российской интеллектуальной истории, в том числе Исайя Берлин, обращали основное внимание на наследие либеральных, радикальных и марксистских мыслителей ХIХ — начала ХХ века. Ричард Пайпс, напротив, подчеркивал важность славянофилов и консерваторов. Он писал: «Действительно, многие россияне считали, что самодержавие было единственно возможным режимом, способным обеспечить стране стабильность и статус великой державы: любая альтернатива означала хаос… Мой интерес к этой теме был вызван еще ощущением, что советский режим, находившейся тогда у власти, имел гораздо больше общего с царским консерватизмом, чем с идеями радикальных левых»[22].
Традиции русского консерватизма плохо сочетаются с тем, что сегодня хотели бы видеть в России ее западные партнеры. Противостояние России и Запада на ближайшие годы, скорее всего, неизбежно; важно его вывести из состояния конфронтации. То есть реалистичная задача на несколько ближайших лет — это мягкое противостояние, а не жесткая конфронтация. Для стабилизации отношений свой интеллектуальный путь должен проделать и Запад — но это тема отдельного разговора.
[1] Указ Президента Российской Федерации «О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации» от 2 июля 2021 года.
[2] См.: Brands H. The Emerging Biden Doctrine / H. Brands // Foreign Affairs. — 2021. — June 29.
[3] См., например, работы Майкла Макфола. На протяжении многих лет он утверждает, что демократия в России является предварительным условием всестороннего сотрудничества с США. См., например, его письменные показания в Комитете по международным делам Палаты представителей Конгресса США вскоре после терактов 11 сентября, когда казалось, что всестороннее сотрудничество вполне возможно. Макфол тогда сказал: «Россия станет полноценным союзником США только в том случае, если Россия станет полноценной демократией» (Testimony of Dr. Michael McFaul. — Johnson’s Russia List. — 2001. — No. 5507. — October 25). Из недавних публикаций, см.: McFaul M. Putin, Putinism, and the Domestic Determinants of Russian Foreign Policy / M. McFaul // International Security. — 2020. — Vol. 45. — P. 95–139.
[4] Конкуренция великих держав занимала центральное место в Стратегии национальной безопасности США администрации Трампа: National Security Strategy of the United States of America (December 2017). Большая часть российских экспертов в области международных отношений придерживаются «реалистических» взглядов.
[5] См. работы британского историка и политолога Дункана Белла, в частности: Duncan Bell D., Mythscapes: Memory, Mythology, and National Identity / D. Bell // British Journal of Sociology. — 2003. — Vol. 54. — No. 1. — P. 66.
[6] См.: Методологические проблемы изучения политики памяти — решенные, нерешенные и неразрешимые / Методологические вопросы изучения политики памяти: cб. научн. тр. / Отв. ред. Миллер А. И., Ефременко Д. В. — Москва – Санкт-Петербург : Нестор — История, 2018.
[7] Такой подход утвердился в теоретической конструктивистской литературе по международным отношениям еще в 90-е годы прошлого века. См.: Campbell D. Writing Security: United States Foreign Policy and the Politics of Identity / D. Campbell. — Minneapolis, MN : University of Minnesota Press, 1992; R. B. Walker R. B. Inside/Outside: International Relations as Political Theory / R. B. Walker. — Cambridge : Cambridge University Press, 1993; Weber C. Simulating Sovereignty / C. Weber. — Cambridge : Cambridge University Press, 1994.
[8] См.: Nau H. At Home Abroad: Identity and Power in American Foreign Policy / H. Nau. — Ithaca, NW : Cornell University Press, 2002.
[9] См.: Лавров С. Историческая перспектива внешней политики России / С. Лавров // Россия в глобальной политике. — 2016. — 3 мар. Лавров С. О праве, правах и правилах / С. Лавров // Россия в глобальной политике. — 2021. — 28 июня.
[10] Копенгагенская школа впервые ввела вопрос идентичности в теорию международной безопасности. См., например: Buzan B. Security: A New Framework of Analysis / B. Buzan, O. Waever, J. de Wilde. — Boulder, CO: Lynne Riener, 1998.
[11] Президент России. Встреча с представителями общественности по вопросам патриотического воспитания молодежи. — 2012. — 12 сент.
[12] Президент России. Об историческом единстве русских и украинцев. — 2021. — 12 июля.
[13] Миллер А. История для политики или наоборот? / А. Миллер, Ф. Лукьянов // Россия в глобальной политике. — 2021. — 19 июля.
[14] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 26. Дневник писателя / Ф. М. Достоевский. — Ленинград : Наука, 1984. С. 129–149.
[15] Генри Киссинджер однажды заметил: «чтобы понять Путина, нужно читать Достоевского, а не «Майн кампф». Cм.: Goldberg J, World Chaos and World Order: Conversations with Henry Kissinger / J. Goldberg. — The Atlantic. — 2016. — 10 December.
[16] Президент России. Полвека европейской интеграции и Россия. — 2007. — 25 марта.
[17] Теоретическое обоснование концепции преемственности истории содержится, в частности, в работе выдающегося историка и экономиста Александра Гершенкрона. См.: Gerschenkron A. On the Concept of Continuity in History / A. Gershenkron // Proceedings of the American Philosophical Society. — 1962. — June. — №. 3. P. 195–209.
[18] Президент России. Послание Президента Федеральному Собранию. — 2014. — 4 дек.
[19] Данилевский Н. Я. Россия и Европа / Н. Я. Данилевский. — Москва : Книга, 1991.
[20] Указ Президента Российской Федерации «О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации» от 2 июля 2021 года.
[21] Там же. С. 36.
[22] Pipes R. Karamzin’s Memoir on Ancient and Modern Russia. A Translation and Analysis. New Edition / R. Pipes. — Ann Arbor, Michigan : The University of Michigan Press, 2005. P. VII–X.