ВРЕМЯ ЯНЫЧАР: ИЗОЛЯЦИЯ КАК СТРАТЕГИЯ
В то время как внешней рамкой нового противостояния России и Запада является конкуренция либеральных и нелиберальных капитализмов, его особая острота и бескомпромиссность определяются внутриполитическими вызовами: стагнацией российской экономики, конкуренцией двух типов российских элит и стремлением закрепить итоги передела собственности, имевшего место в 2000–2010-е годы.
ГЛОБАЛЬНАЯ СЦЕНА: ЛИБЕРАЛЬНЫЕ И НЕЛИБЕРАЛЬНЫЕ КАПИТАЛИЗМЫ
Хотя глобальная конкуренция и глобальное противостояние коммунизма и капитализма навсегда остались в прошлом, на мировой сцене сегодня все более отчетливо вырисовывается новая конкуренция, порой переходящая в противостояние. Это конкуренция либерального и нелиберального (или даже антилиберального) капитализмов.
Антизападная риторика характерна сегодня для многих стран с развивающимися рынками, представляющих на мировой сцене различные формы этого нелиберального капитализма, который проводит черту между заимствованием рыночных институтов и вовлеченностью в инспирированный Западом глобальный рынок, с одной стороны, и политическими институтами и ценностями Запада, которые рассматриваются как неприемлемые и даже враждебные, с другой. В этом смысле Россия находится в достаточно представительной и разноликой когорте стран, знаменосцем которой выступает, разумеется, Китай[1].
Нынешний подъем нелиберального капитализма опирается в значительной мере на тот факт, что темпы роста многих развивающихся стран, не принадлежащих к историческому «Западу», сегодня (в отличие от конца XX века) в среднем гораздо выше, чем в самих странах Запада. И хотя уровень богатства последних все еще в разы превышает благосостояние стран нелиберального капитализма, народы и правительства этих стран считают, что дорога к благосостоянию лежит отнюдь не на путях заимствования политических институтов Запада (как многие склонны были думать в конце XX века). В немалой степени этот вывод опирается на оценки опыта реформ в России и Китае: погрузившаяся в реформы и глубокий кризис политических институтов СССР/Россия рассматривается в целом как пример неудачи, а авторитарный Китай — как образец успешной стратегии «догоняющего развития».
Развивающиеся страны нелиберального капитализма считают, что уже заимствовали у Запада институты, необходимые для роста их экономик, и не нуждаются в прочих. Более того, эти прочие институты они рассматривают как угрозу национальному развитию, национальным капиталам и корпорациям, и противопоставляют им своего рода «государственный национализм», в центре которого лежит не столько идея этничности, сколько идея «суверенности». За этим понятием, которое они так ценят, прячется не только концепция «капитализма без демократии», но и идея тесной связи национального капитала и национальных правительств (государства), союз которых может компенсировать для национальных компаний их недостатки и слабости на глобальных рынках. Это такой новый «националистический девелопментализм», встроенный в глобальную экономику, но подразумевающий, что, опираясь на симбиоз капитала и государства и жертвуя правами человека и свободными выборами во имя более важной «общей цели», можно проложить более короткий путь к процветанию.
Разные авторы по-разному называют этот капитализм, но сходятся в том, что идея автономии (доминирования) государства как носителя общей воли продвижения к национальным целям развития является здесь центральным элементом и причиной враждебности к либеральным ценностям и системе институтов. Именно это обеспечивает нелиберальному капитализму фундаментальную легитимность в своих доменах и позволяет рассматривать политические принципы Запада (последовательное разделение властей, ограничивающую полномочия государства доктрину прав человека и широкую политическую конкуренцию) как ослабляющие автономию государства и подрывающие (таким образом) возможность «рывка» в догоняющем развитии[2].
МЕСТО РОССИИ: АНТИЗАПАДНЫЙ АНТИДЕВЕЛОПМЕНТАЛИЗМ
В этом все более ясно прочерченном мировом соревновании нелиберального и либерального капитализмов Россия, впрочем, занимает особенное место.
С одной стороны, позиция ее правительства в отношении Запада гораздо жестче и агрессивнее, чем позиция большинства стран нелиберального капитализма, которые воздерживаются от прямой конфронтации. Так, например, могущественный Китай до самого последнего времени был гораздо более сдержан в своем внешнеполитическом курсе. Экономическое взаимодействие с Западом остается для него приоритетом, хотя возможно уже и не является главным источником роста. Как отмечал в статье «Надо ли бояться Китая?» Фарид Закария, Китай «не воевал с 1979 года и не использовал летального оружия за границей с 1988 года»[3]. Разительный контраст этому представляет Россия, которая за последние 14 лет вела и ведет войны на территории Грузии, Украины, Сирии и Ливии. Пожалуй, по степени агрессивности и бескомпромиссности конфликта с Западом правительство Путина вышло на те рубежи, которые раньше были уделом лишь Ирана и Северной Кореи.
При этом внешнеполитическая агрессивность и войны, которые ведет Россия, не способствуют укреплению ее экономической мощи, а скорее наоборот. Помимо прямых санкций, Россия страдает от общей атмосферы токсичности вокруг российских компаний и российского внутриполитического и делового порядка, пронизанного хаотическим насилием и правовым произволом. Иностранные инвестиции в Россию сокращаются, а российский бизнес, который власти прежде стимулировали к внешней экспансии, вынужден спешно и массово продавать свои активы за рубежом. Агентство AK&M в обзоре рынков за 2019 год назвало эту ситуацию «грандиозной распродажей», отметив, что «объем продаж российских активов за рубежом впервые за всю историю наблюдений превысил объем сделок на внутреннем рынке». При этом российские собственники зарубежных активов оказываются под давлением как извне, так и изнутри, где на них смотрят со все бóльшим подозрением и фискальной алчностью.
Иными словами, во многом созвучная государственному национализму нелиберальных капитализмов российская политическая доктрина не обладает в то же время признаками характерного для многих из них нового девелопментализма[4]. Она направлена не на укрепление и экспансию национальной экономики, но скорее — на ее съеживание (уход с внешних рынков) и отгораживание.
И здесь самое время указать на еще одно отличие России от основной группы стран нелиберального капитализма. В отличие от них, ее долгосрочные темпы роста низки и скорее похожи на темпы роста стран Запада, при том, что Россия еще весьма далека от достижения их уровня богатства. И это задает совершенно иную рамку российского антизападничества.
КРЕДО ОДИНОЧЕСТВА, ПЕРЕШЕЕК ЕВРАЗИЯ
Не направлена российская агрессивность в отношении Запада и на укрепление международных позиций России в общепринятом смысле этого понятия.
Россия утратила место в «восьмерке»; пусть оно было несколько ущербным, но зато вполне уникальным в мировой системе для развивающейся страны. Еще более важно и удивительно, что, выбрав стратегию бескомпромиссной конфронтации с Западом, Россия просто «сбросила», не использовав, еще один важный козырь своего исторического и геополитического положения — возможность лавировать между востоком и западом в обозначившемся соперничестве США и Китая.
На фоне этих стратегических потерь особенно выразительно выглядит тот факт, что всего семь не очень значительных государств признали принадлежность Крыма России. И даже те, кто вполне сочувствует антизападным эскападам российского руководства и является в этом союзниками России, как Турция и Китай, обозначили свое негативное отношение к аннексии. Россия нарушила не какие-то свои обязательства перед Западом в ответ на его вероломство, как это часто представляют в самой России, но гораздо более фундаментальный принцип международного порядка, согласно которому исторические территориальные травмы не являются достаточным и легитимным основанием для попыток их силовой компенсации. В этой перспективе аннексия с масштабным использованием регулярных армейских частей не может рассматриваться иначе, как форма вооруженной агрессии.
Так или иначе, на международной сцене не просматривается никакого сценария формирования какой бы то ни было коалиции вокруг России. Теряет она опоры и в ближнем зарубежье. В 2004–2012 годах 60 % жителей Украины позитивно относились к идее присоединения Украины к Союзу России и Беларуси, в последние годы — лишь около 20 %, в то время как доля сторонников вступления Украины в НАТО резко выросла и достигла 50 %[5].
Российская внешняя политика направлена не на «притягивание» союзников. Скорее наоборот: чем выше градус противостояния России с Западом, тем заметнее и ярче проступает ее одиночество, которое и становится ключевым элементом российского позиционирования, подталкивающего к еще более глубокому изоляционизму. Это одиночество российские власти склонны не прятать, а, наоборот, несколько аффектированно подчеркивать, выставляя его признаком некой цивилизационной исключительности и самодостаточности (ср. популярность у российских властей расхожей цитаты из Александра III: «у России нет союзников, кроме армии и флота»).
Но это, разумеется, самообман: ни о какой самодостаточности не может быть речи. Несмотря на свои гигантские территориальные размеры, обманывающие политическое воображение, Россия — это небольшой остров, зажатый между Европой, втрое превосходящей ее по населению и в 9 раз по размеру ВВП, и Китаем, в 10 раз превосходящим ее по населению и в 8 раз по ВВП. «Российская Евразия» — это вовсе не сверхпространство, способное вобрать в себя Европу и Азию, а полупустой, но хорошо охраняемый перешеек между ними.
ВНУТРЕННИЙ ВЫЗОВ И ДВА ТИПА ЭЛИТ
Но тогда в чем целеполагание и движущая сила агрессивности России в отношениях с Западом, если она не служит экономическим целям, но, наоборот, жертвует ими, и не ведет к реальному укреплению международных позиций России, но, наоборот, маргинализует ее? В чем тот бонус, который получает Кремль от конфронтации? Единственное, кажется, разумное объяснение этой парадоксальной агрессивности состоит в том, что, будучи направлена вовне против Запада, она в действительности является ответом на внутренние вызовы.
Какие это вызовы? С одной стороны, это долгосрочная стагнация экономики на средних уровнях доходов (проблема «ловушки средних доходов» в применении к России подробно обсуждалась экономистами; в частности, в недавнем докладе «Либеральной миссии» «Застой – 2», где о ней писал Сергей Гуриев[6]). В 1990 году подушевой ВВП России составлял $9500, к 1998 году он сократился до $5500, в 2006 году превысил значение 1990 года, а в 2008 году достиг $11000. Однако после этого рост прекратился, ВВП на душу населения в 2020 году составил $11800, то есть за последние 12 лет рост составил 6 %, а с 1990 года — 19 %, то есть те же 0,6 % в год за 30 лет[7]. Ловушка формирует условия широкой, хотя и вялотекущей общественной фрустрации. И в то же время низкие темпы роста лишают российские власти той девелопменталистской легитимности, которая характерна для многих стран нелиберального капитализма. Консолидировав, после эпохи полу-демократии, авторитарный режим, правительство Путина отнюдь не добилось китайских темпов роста, что существенно ослабляет его позиции и возвращает убедительность аргументам о незавершенности институциональной и структурной модернизации в России. Это требование возврата к повестке модернизации ясно, хотя и недостаточно весомо проявило себя в сериях массовых протестов 2011 –2012 и 2019–2021 годов и поддерживается определенными отрядами российских элит.
Вечный спор о том, является ли Россия слегка недоделанным Западом или подражанием Западу, сковывает ее потенциал, превращая во второсортную державу, является не просто константой российской политической философии, но и важнейшим драйвером российской политической динамики. Россия то подражает Западу и заимствует у него, то отгораживается от Запада и «выдавливает» из себя Запад. Эта циклическая динамика, однако, поддерживается благодаря наличию стоящих за этими противонаправленными векторами традиционных групп поддержки и политических агентов. В известном смысле историю России можно рассматривать как практически перманентное противостояние двух функциональных типов элит.
С одной стороны, это «традиционные элиты» континентальной империи. Необходимость контроля большой территории с протяженной внешней границей и отсутствие четкой внутренней границы между метрополией и «колониальной окраиной» чрезвычайно увеличивают политический вес тех, кто занят охраной и контролем территории и ее богатств («янычары», «силовики»)[8]. Когда мы слышим, что Россия окружена кольцом врагов, что ее единственные союзники — армия и флот, что необходимо прежде всего предотвратить угрозу ее распада, мы имеем дело не столько с реалиями, сколько с интерпретациями, отражающими жизненное (функциональное) кредо «традиционных элит», легитимирующим их и определяющим их вес и место на внутреннем «политическом рынке». Поскольку значимы и вызывают отклик в обществе эти доктрины, велик политический вес этого типа элиты; как только падает их востребованность, падает и политический вес стоящих за ними обобщенных «силовиков».
Второй функциональный тип имперской элиты, конкурирующий с первым, — это «модернизационные элиты», элиты догоняющего развития, настаивающие на необходимости прорыва к технологическому фронтиру, что, в свою очередь, требует ограничения влияния «традиционных элит» («янычар») и заимствования институциональных решений и практик стран фронтира. Это «визири», гражданские управляющие, компетенции которых связаны с лучшим пониманием технологий, ноу-хау и социальных механизмов, характерных для стран фронтира. Диапазон представителей этого функционального типа элит весьма широк — от сознательных идеологов «вестернизации», вроде Горбачева и Гайдара, до ее корыстных «практиков» — ранних российских олигархов, выводивших свои «ресурсные» компании на западные финансовые рынки и таким образом встраивавших Россию в общий контур западного глобализма.
Такой фокус на конкуренции двух функциональных типов элит объясняет, как кажется, специфические механизмы взаимодействия внешнеполитических и внутриполитических повесток в России — те посредующие механизмы, через которые внешняя политика оказывается инструментом внутренней.
ДИНАМИКА ПРОТИВОСТОЯНИЯ
Кто-то может увидеть в противопоставлении двух типов элит реплику антитезы «львов» и «лис», заимствованной у Макиавелли и оригинально развитой Вильфредо Парето. Однако важно различать, идет речь о «технологиях» управления или о задачах (функциях). В каждый момент существует потребность в обеих функциях («охраны» и «развития») и на сцене присутствуют оба типа элиты, но их вес и иерархия меняются, и эти изменения в значительной мере связаны со структурой общественного спроса и внешних факторов. Для нас гораздо более важно подчеркнуть встроенность обоих типов в решение традиционных задач российской государственности[9]. Замечательно, что максимально антизападническое советское правительство, как только оно стало претендовать на мировое лидерство после второй мировой войны, начало инвестировать в «высокое образование» и вступило в цикл усиления модернизационных элит, закончившийся приходом к власти Михаила Горбачева, попытавшегося достаточно радикально реализовать их программу.
С начала 1980-х и до начала 2000-х годов Россия смотрела на Запад, восхищалась Западом, заимствовала у Запада. Соответственно, модернизационные элиты (элиты догоняющего развития) были на коне и нещадно теснили «янычар» — традиционные «элиты контроля», сокращая их бюджеты, дробя подконтрольные им ведомства и утверждая власть медиа («гласности») над властью спецслужб. Однако 2000-е годы обозначили разворот тренда как внутри России, так и в глобальном контексте. Этот поворот в России начал ощущаться уже в конце 1990-х годов (по итогам поражения в первой чеченской войне), когда образ «государственника с силовым бэкграундом» начал вытеснять образ «реформатора-западника» в качестве популярного амплуа политической сцены. Общественное мнение ожидало прихода идеального «силовика-реформатора», роль которого и исполнил Владимир Путин.
В результате уже 2000-е годы стали эпохой реванша функционального типа «традиционной элиты»: «силовики» стремительно заполняли управленческий олимп[10]. Помимо того, что с ними ассоциировались ценности порядка и стабильности, судьба предоставила им незаслуженный подарок в виде бурного экономического роста 2000-х годов (преимущественно восстановительного, как оказалось), который, в результате, стал также пониматься как свидетельство эффективности стратегий вертикального контроля. Этот тренд поддерживала и растущая популярность Китая, который все более выглядел примером безупречной авторитарно-рыночной модернизации, ведущей к глобальному успеху.
Стоит отметить, что легитимация элит контроля («янычар») в российском политическом пространстве опиралась сначала не на паттерн «угрозы с Запада», а на паттерн «угрозы с востока» — угрозы международного исламского терроризма. Именно эта угроза подавалась в качестве проблемы, с которой не способны справиться «визири», гражданские управленцы. Именно ее преувеличение и ложная интерпретация помогали «янычарам» заменять институты предшествующей эпохи «вертикальными» иерархическими структурами (ср. отмену выборности губернаторов в конце 2004 года под фальшивым предлогом «борьбы с терроризмом»). Запад же на том этапе «элиты контроля» призывали в союзники в деле борьбы с исламским терроризмом, стремясь получить таким образом внешнее признание своего доминирования в российском политикуме.
Кризис 2008–2009 годов и интерлюдия медведевского президентства поставили под сомнение эффективность традиционных элит, модернизаторы подняли головы, призывая отказаться от «ресурсной модели», а протесты 2011–2012 годов обнаружили наличие социальных групп с новыми повестками, выходящими за рамки идеалов «порядка и стабильности». На этом фоне происходит «крымский переворот» российской политики. Аннексия Крыма, которая представала как символическое возвращение «элизиума СССР» и прилагавшегося к нему бейджа «сверхдержавы», в действительности, закладывала неразрешимую проблему в отношениях России с Западом, которая должна была служить блокатором любых попыток возвращения к прозападному вектору. Во внутренней политике аннексия Крыма и конфликт с Западом становились рычагом маргинализации «модернизационных элит», подрыва их политического влияния[11]. А легитимирующая доминирование «традиционных элит» риторика окончательно переключается с «угрозы терроризма» на «угрозу с Запада», который не признает новые российские границы и буферные зоны безопасности.
Парадоксальным образом в ходе крымской крусады Россия получала территории — то единственное, что у нее имеется в избытке, в обмен на сокращение возможностей доступа ко всему тому, чего ей не хватало — технологиям, ноу-хау, частным инвестициям, более широкой включенности в международные производственные цепочки. Но такова не только ценностная логика традиционных элит, но и логика их борьбы с влиянием модернизационных элит: охрана территории утверждается как непреложная ценность, а любые «цели развития» мыслятся как заведомо вторичные по отношению к ней. И эти приоритеты определяют иерархию обладающих соответствующими компетенциями элит.
Несомненно, укреплению элит контроля на протяжении путинского президентства способствовали высокие цены на энергоносители, в результате размер ресурсной ренты в ВВП вырос с 7,8 % в 1990-е годы до 17,6 % в 2000–2012 годах. Это не только снижало значимость компетенций, свойственных элитам развития, но поддерживало продвигаемую ими идеологию самодостаточности и «ресурсного национализма».
ИЗОЛЯЦИЯ КАК ЦЕЛЬ, ИТОГИ «ПУТИНСКОГО ПЕРЕДЕЛА»
Можно сказать, что у сегодняшней России нет никакой внешней политики, кроме внутренней. Конфликт с Западом и изоляция России от Запада являются внутриполитической потребностью традиционных элит, обеспечивая их конкурентное преимущество и компенсируя их некомпетентности в условиях долгосрочной стагнации экономики. Именно поэтому они легко жертвуют «целями развития» и готовы, как в советские времена, вести вечные «переговоры в Женеве», то прерывающиеся, то возобновляющиеся на фоне периодических эскалаций и деэскалаций, взаимных обвинений в коварстве и несоблюдении договоренностей. Такой режим позволит проводить политику дальнейшего отгораживания от Запада на фоне постоянного и управляемого градуса напряжения в отношениях.
Изоляция России является не сопутствующим эффектом конфронтации, а ее целью, как это ни парадоксально звучит. Изоляция призвана нивелировать модернизационный эффект двух с половиной десятилетий прозападной ориентации России. К тому же находящиеся под западными санкциями, закрытые авторитарные режимы, вроде Ирана и Северной Кореи, демонстрируют удивительную устойчивость на фоне плохой экономической динамики и стагнирующей бедности (ср. об «экономике сопротивления» в тексте Андрея Яковлева). А фразу о том, что у России «нет союзников, кроме армии и флота» следует понимать как аргумент, объясняющий, почему большая доля общественных ресурсов должна быть перенаправлена с целей развития на цели контроля и безопасности, укрепляя тем самым политические позиции традиционных элит. Хотя, вероятно, гораздо разумнее и экономнее было бы сменить вектор внешней политики, искать союзников и, в результате, меньше тратить на армию и флот.
Перечисление внутренних вызовов, ответом на которые являются конфронтация с Западом и сознательная изоляция, равно как и описание истории противостояния различных функциональных типов российских элит будут неполными, если не упомянуть о еще одном вызове, о котором сегодня мало говорят, но который, в действительности, является абсолютным императивом в конструировании политической стратегии любой элитной группы — о проблеме контроля над активами.
В 1990-е годы Россия пережила явление, крайне редкое в истории, — стремительную приватизацию активов высоко индустриальной большой экономики в условиях «слабого режима» и разделенных элит. При этом агенты, тяготевшие к функционалу «модернизационных элит» имели значительные преимущества в этом процессе (приватизация проводилась под зонтиком вестернизационных реформ). Правление Путина во многом представляло собой движение в обратном направлении: гигантские активы массированно перераспределялись в пользу «традиционных элит» и их клиентел. Искусственная изоляция России призвана защитить результаты этого передела. Она обеспечивает функционирование закрытой перераспределительной модели экономики, в которой доходы от экспорта ресурсов оказываются в значительной степени в руках государства и становятся ресурсом поддержки доминирования традиционных элит. Этих ресурсов вполне хватает для покупки критически необходимых технологий и оборудования и содержания большого силового аппарата. В то же время она не допускает значительного проникновения в страну иностранного капитала, который не только составил бы конкуренцию национальным капиталам, патронируемым «традиционными элитами», но и усиливал бы позиции «модернизационных элит», более приспособленных к взаимодействию с ним. В широком смысле изоляция призвана стабилизировать права собственности и распределение активов и капиталов, сложившееся по итогам «путинского передела».
Считается, что враждебность Путина и его окружения к Западу связана со страхом перед «цветными революциями», которые, дескать, инспирируются Западом. Однако политикам свойственно «верить» в то, во что им верить выгодно. Утверждая, что внутренняя оппозиция — это агенты внешнего влияния, диктаторы пытаются блокировать возможность поддержки протестующих со стороны конкурирующих элитных групп, представить внутренние вызовы как вызовы внешние, дабы использовать потенциал государственного национализма и поляризовать общество. Падение собственной эффективности и популярности они склонны интерпретировать как результат внешних инвестиций в дестабилизацию.
В действительности же, захваченный «элитами контроля» Кремль имеет дело с нормальной оппозицией, сформированной процессами рыночной модернизации в крупных городах и способной стать естественной опорой новой генерации модернизационных элит. В конце 2010-х годов Кремль к тому же частично утратил контроль над информационным пространством: молодые когорты все меньше смотрят телевизор, являющийся монополией Кремля и инструментом продвижения идеологии «янычар», и меньше доверяют ему, полагаясь на сетевые механизмы доставки и распространения информации. В результате плоды ползучей «низовой модернизации» сложились в абрис политической платформы и становились драйвером массовых протестов в начале и конце 2010-х годов. Изоляционная пауза в режиме управляемой конфронтации должна позволить традиционным элитам перегруппироваться и микшировать эти неблагоприятные тенденции.
Помимо ядерного арсенала и сохраняющихся высоких сырьевых цен, обеспечивающих относительную устойчивость изоляционистской модели, внешнюю поддержку ей оказывает растущая популярность антилиберального девелопментализма в мире. Однако, несмотря на близость их антизападнических дискурсов, содержательно изоляционистская стратегия имеет с ним мало общего. Активы и капиталы российской «традиционной элиты» расположены в узловых точках цепочек перераспределения сырьевой ренты внутри страны и сохранение контроля над ними выглядит более важной задачей, чем достижение высоких темпов роста и экспансия на мировых рынках.
[1] Сам термин (illiberal capitalism) обрел популярность благодаря колонке Гидеона Рахмана в Financial Times (Rachman G, Financial Times. Illiberal capitalism / G. Rachman. — Financial Times. — 2008. — 9 Jan.); близкое понимание проблемы сформулировано было и в нашей статье «Новое противостояние: Другой капитализм» (Ведомости, 17 сент. 2007). К нелиберальным (illiberal) капитализмам сегодня иногда относят также политику правительств Польши и Венгрии, что представляется нам не вполне корректным: нелиберальные позиции правительств этих стран не могут отменить их включенности в европейский общий рынок и институциональные рамки ЕС.
[2] Бранко Миланович называет такой капитализм «политическим» (Milanovic B. The Clash of Capitalisms: The Real Fight for the Global Economy’s Future / B. Milanovic // Foreign Affairs. — 2020. V. 99). Андреас Нольке и соавторы выделяют несколько типов нелиберального капитализма, относя интересующую нас девелопменталистскую (китайскую) модель к разряду «пронизанных государством» (state-permeated; Nölke, A. Comparative Capitalism, Growth Models and Emerging Markets: The Development of the Field / A. Nölke, M. Schedelik, D. Mertens, C. May // New Political Economy. — 2020. — P. 1–13). Но в обоих случаях подчеркивается особая роль государства. В обзоре современной дискуссии о нелиберальном капитализме (Ricz J. The Anatomy of the Newly Emerging Illiberal Model of State Capitalism: A Developmental Dead End? / J. Ricz // International Journal of Public Administration. — 2021. — P. 1–11) отмечена как принципиальная роль государственных интервенций, так и взаимосвязь политических (авторитарных) и экономических институтов, обеспечивающих лидерство государства, которое, однако, часто носит гораздо менее формальный характер, чем в классической модели «государственного капитализма». См. также об этом статью Андрея Яковлева в настоящем сборнике выше.
[3] Zakaria F. The New China Scare: Why America Shouldn’t Panic about Its Latest Challenger / F. Zakaria // Foreign Affairs. — 2020. — N 99 (2020). — P. 52.
[4] Нольке и соавторы (Schedelik, M., Nölke, A., Mertens, D. & May, C. Op. cit) противопоставляют восточно-азиатской модели «государственно-организованного капитализма» модель «патримониальной рыночной экономики», характерную, по их мнению, для стран бывшего СССР и арабского мира; как пишут авторы другого исследования на эту тему, такой капитализм «характеризуется патрон-клиентскими отношениями между политической и экономической элитами, которые глубоко принизывают социальную ткань» (Becker U. Russia’s political economy re-conceptualized: A changing hybrid of liberalism, statism and patrimonialism / U. Becker, A. Vasileva // Journal of Eurasian Studies. — 2017. — V. 8. — Is. 1).
[5] Результати національних щорічних моніторингових опитувань 1994–2018.— Інститут соціології НАНУ, 2019.
[6] Застой – 2: Последствия, риски и альтернативы для российской экономики // под ред. К. Рогова. — Москва : Фонд «Либеральная миссия», 2021.
[7] World Bank: World development indicators database (постоянные доллары 2010 г.)
[8] См.: Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней // Д. Ливен. — Москва, 2007; Ливен Д. Российская империя в сравнительной перспективе // Д. Ливен. — Москва, 2004.
[9] Мы также далеки от прогрессистского противопоставления двух типов элит как «плохих и хороших парней»; и те, и другие заняты максимизацией политических дивидендов от свойственных им компетенций.
[10] В 2004 году, за две недели до президентских выборов, тогдашний премьер М. Касьянов, ставленник «олигархов», был отправлен в отставку; когда он вышел из президентского кабинета, узнав об этом, его дружески приветствовал зам главы президентской администрации Игорь Сечин (один из предводителей «силовиков»), который, отведя его в сторону, сказал: «Спасибо, что вы научили нас управлять страной. Теперь мы верим в то, что умеем это делать сами. Не поминайте лихом» (Касьянов М. Без Путина. Политические диалоги с Евгением Киселевым // М. Касьянов. — Москва, 2009). Полезный обзор дискуссии о роли «силовиков» в путинской администрации см.: Rivera D. W. The Militarization of the Russian Elite under Putin: What We Know, What We Think We Know (but Don’t), and What We Need to Know / D. W. Rivera, S. W. Rivera // Problems of Post-Communism. — 2018. — 65(4). — P. 221–232.
[11] Эта маргинализация происходила на протяжении 2013–2017 годов. Ее символической кодой можно считать арест министра экономического развития Алексея Улюкаева, который оставался одним из последних представителей «старой школы», рассматривавшей задачу модернизации экономических институтов как политический рычаг ограничения притязаний «традиционных элит». Следующий, сменивший его министр экономики демонстрировал уже чисто технократический подход к задачам министерства, ограниченный рамкой сложившегося баланса сил.