Два слова об эпистократии
Не без колебаний и не без некоторого внутреннего сопротивления я все-таки принял любезное приглашение организаторов подключиться к Дискуссии, идущей на площадке Либеральной миссии. У моей неуверенности в правильности этого шага есть две причины.
Причина первая: мое представление об основных источниках риска в сегодняшнем мире явно расходится с представлениями большинства, а, возможно, даже всех участников Дискуссии. Я склонен усматривать эти риски не столько в «материальном» мире, сколько в мире идей. Мне кажется, дело не только и не столько в характеристиках тех или иных «объективных» процессов (информатизации, роботизации, миграции, росте неравенства и т.д.), сколько в состоянии умов. Герой одного рассказа Евгения Попова любил повторять: «Жизнь разнообразна и все может быть». Глядя на то, что представляют собой сегодня публичные интеллектуалы на Западе, начинает казаться, что может быть действительно все, – например, что через несколько десятилетий мы станем свидетелями полной и окончательной победы идей социализма и что тогда уже ничто не помешает их сторонникам установить жесточайшую интеллектуальную диктатуру.
Традиционно «либерализм» в американском (извращенном) значении этого слова был против свободной конкуренции на рынках товаров и факторов производства, но был за свободную конкуренцию на рынке идей – за свободу слова. Сегодня, кажется, даже этого про него сказать нельзя: достаточно вспомнить о политкорректности или политике идентичности. Опросы общественного мнения в США показывают, что 80% американцев выступают против практики политкорректности, но ведь это не помешало оставшимся 20% навязать ее всему обществу как обязательную норму. Да так, что малейший шаг в сторону ведет к мгновенной социальной смерти. Без всяких разъяснений, наверное, понятно, кто именно сидит в тех самых 20%, обладающих дискурсивной властью над умами людей. Не знаю, как там насчет современной демократии и куда она идет, но то, что нынешнему социально-политическому устройству развитых стран вполне подошло бы имя «эпистократии» (т.е. правления носителей знания), у меня сомнений нет.
Посмотрим на соотношение между сторонниками Демократической и Республиканской партий (условно: сторонниками левых и нелевых идей) в американских университетах: историки – 35:1, журналисты – 18:1, психологи – 17:1; юристы – 9:1, экономисты – 5:1 (еще десять лет назад было 2,5:1). Все социальные дисциплины уверенно движутся в сторону полной идеологической гомогенности, а некоторые уже успешно ее достигли. Отсюда реальная перспектива отмирания конкуренции идей внутри академии и даже введения в ней серьезных ограничений на свободу мысли. Идеологический диктат – хорошо просматриваемое будущее, которое выглядит не слишком радужно (если, конечно, вы не левый интеллектуал).
В этом контексте феномен Трампа может прочитываться как вызов эпистократии, брошенный ей тогда, когда, казалось бы, уже ничто не могло поколебать ее позиций. Чтобы убедиться, что это так, достаточно взглянуть на тех, кто больше всего потерял от прихода к власти Трампа. Это даже не Демократическая партия, а вашингтонская бюрократия, мейнстримные медиа и университетская профессура, одним словом – эпистократы[1].
Другая причина моей нерешительности связана с характером самого обсуждения. Вопрос (риторический): может ли дискуссия, участники которой заявляют, то «Барак Обама -лучшее, что смог сделать либерализм», что «основное направление либерализма – социал-демократия», что либерализм – «элитарная доктрина» и что его суть «в равном доступе к политической власти», быть рациональной? Какой смысл в диалоге с теми, кто испытывает влечение к терминологическим перверсиям? Какой прок от обсуждения, где белое называют черным, а черное белым или даже и черное и белое – черным?
Некоторые участники Дискуссии доходят до того, что даже позволяют себе всерьез рассуждать о «неолиберализме» – этом ковбое Джо, о котором все говорят, но которого никто не видел. Как всем хорошо известно, ежегодно о нем выходят сотни книг и статей, но людей, которые бы сами называли себя «неолибералами», в природе почему-то не отмечается: их нет физически. То, что разоблачения «неолиберализма» звучат теперь и на площадке Либеральной миссии, придает ситуации особую пикантность. Вообще говоря, находясь в гостях как-то не принято крыть матом хозяев, а ведь «неолиберализм» – это самая настоящая поносная кличка, пущенная в оборот латиноамериканскими левыми интеллектуалами в 1970-х гг. специально в пейоративных целях. Никакого устойчивого предметного значения у нее никогда не было. Она всегда использовалась и продолжает использоваться исключительно для поношений: читаем: «неолиберал», понимаем: «моральный урод». (Приставка «нео» прямо указывает на то, что это некий ублюдочный либерализм, либерализм-бастард).
В подобных условиях, полагаю, мне лучше воздержаться от каких-либо комментариев по центральному пункту Дискуссии о судьбах либеральной демократии. Ограничусь лишь парой отсылок к классикам. (Согласитесь, чем заниматься самодеятельностью и плодить сущности, иногда бывает лучше взять и обратиться к истокам.) Поклонникам идеи «социал-демократии как высшей стадии либерализма» я бы хотел напомнить замечательное высказывание Й. Шумпетера о том, что врагилиберализма в Америке сделали ему высочайший, хотя и непреднамеренный комплимент, решив присвоить себе его имя (слово «враги» выделено мной, не Шумпетером). А в связи с попыткой сведения либерализма к «равному доступу к власти», я хотел бы напомнить слова Ф. Хайека (надеюсь, на площадке Либеральной миссии это уместно) о том, что понятия демократии и либерализма отвечают на разные вопросы: первое – на вопрос об источнике власти, второе – на вопрос о ее пределах. Иными словами, либерализм – это прежде всего рассказ о том, куда государству хода нет и не должно быть.
Остальную часть своих комментариев я посвящу двум вопросам, по которым что-то знаю (хотя по отношению к основной теме Дискуссии они периферийны), и одному вопросу, по которому почти ничего не знаю (хотя он как раз имеет к ней непосредственное отношение).
1. Один из повторяющихся сюжетов Дискуссии – жуткий вызов, который бросает либеральной демократии Четвертая промышленная революция, связанная с роботизацией, разработкой искусственного интеллекта и т.д. Она, как нас предупреждают, приведет к Робокалипсису – массовому замещению людей машинами (прежде всего роботами): уже в ближайшие полтора десятилетия полностью отомрут профессии, по которым сегодня трудятся не менее 50-60% всех работников; вытесненные из производства они будут обречены на безработицу и бедность, потому что обратного хода в занятость им не будет из-за отсутствия у них должной квалификации, во-первых, и из-за нехватки новых рабочих мест, во-вторых; именно страхи и недовольство тех, кого Робоклиписис отметает как ненужный сор, служат питательной средой для популизма, а также для разворота глобализационного тренда вспять; проигравшие начинают выступать с требованиями затормозить небывало высокие темпы технологических изменений, а также закрыть национальную экономику, отгородившись от влияния мирового рынка. Подтверждения этого поистине устрашающего сценария нам предлагают искать в сочинениях израильского историка Ю. Харари. (Замечу в скобках, что ссылаться на Ю. Харари как на великого знатока рынка труда … ищу слово помягче… несолидно.)
Начнем с того, что это далеко не первая волна алармизма после того, как в начале 19 в. Д. Рикардо выдвинул идею технологической безработицы. Среди специалистов по экономической истории и истории экономической мысли эта идея пользуется заслуженно дурной репутацией, потому что все пророчества о тотальном вытеснении людей машинами неизменно заканчивались пшиком. Здесь будет уместно напомнить, что и роботы – никакая не сверхновация, а очень немолодая технология, которая начала разрабатываться еще с 1960-х годов.
На сегодняшний день даже сама идея Четвертой промышленной революции выглядит достаточно сомнительно, не говоря уже о ее воображаемых последствиях. В прошлом о «промышленных революциях» начинали заговаривать тогда, когда, во-первых, происходило резкое ускорение роста производительности и, во-вторых, кардинально менялась среда обитания человека. Сегодня (во всяком случае пока) мы не видим ни того ни другого: начиная с 2005 г. рост производительности в развитых странах резко замедлился, а что касается влияния новых технологий на жизнь людей, то здесь единственной серьезной новацией оказалось только пришествие гаджетов, но и их, по-видимому, правильнее рассматривать как «хвост» предыдущей, Третьей (компьютерной) революции.
Чтобы не быть голословным, я приведу небольшую таблицу, иллюстрирующую, что после 2005 г. стало происходить с динамикой совокупной факторной производительности – индикатором, считающимся наилучшей аппроксимацией для измерения скорости технологического прогресса. Из нее видно, что за последние полтора десятилетия его темпы в развитых странах снизились в три-четыре раза. Какое там ускорение, какой там наплыв новых технологий, какое там массовое вытеснение людей машинами!
Среднегодовые темпы прироста ВВП и совокупной факторной производительности (СФП), развитые страны, 1890-2015 гг., %
|
1890-1913 гг. |
1913-1950 гг. |
1950-1975 гг. |
1975-1995 гг. |
1995-2005 гг. |
2005-2015 гг. |
|
| США |
|
|
|
|
|
|
| ВВП |
3,8 |
3,3 |
3,5 |
3,2 |
3,4 |
1,4 |
| СФП |
1,3 |
2,5 |
1,8 |
1,1 |
1,8 |
0,6 |
| Великобритания |
|
|
|
|
|
|
| ВВП |
1,7 |
1,3 |
2,9 |
2,4 |
3,0 |
1,0 |
| СФП |
0,5 |
1,2 |
1,8 |
1,8 |
1,6 |
-0,1 |
| Еврозона |
|
|
|
|
|
|
| ВВП |
2,4 |
1,0 |
5,1 |
2,5 |
2,0 |
0,6 |
| СФП |
1,4 |
1,2 |
3,6 |
1,8 |
0,7 |
0,2 |
| Япония |
|
|
|
|
|
|
| ВВП |
2,5 |
2,2 |
8,2 |
3,7 |
1,1 |
0,5 |
| СФП |
0,5 |
0,7 |
4,4 |
1,7 |
0,9 |
0,4 |
Показательно в этом смысле и то, как за последнее время изменилась риторика технологических алармистов. На пике Великой рецессии, когда безработица взлетела резко вверх, они говорили: вот он наглядный результат Четвертой промышленной революции, но то ли еще будет! Однако сейчас, когда безработица в США находится почти на историческом минимуме, они заговорили иначе. Понимаете, объясняют они, чтобы экономика смогла почувствовать влияние новых технологий, во-первых, должна накопится критическая масса инноваций, и, во-вторых, должны быть разработаны технологии, дополнительные к этим инновациям; нужно подождать еще полтора-два десятилетия и тогда вы увидите и рост производительности и замещение людей машинами. Вполне возможно, что так оно и будет, но факт остается фактом: на данный момент мы видим не ускорение, а замедление темпов технологического прогресса, которые не дотягивают даже до исторической «нормы».
Можно, конечно, возразить, что темпы прироста СФП – недостаточно надежный показатель, который может не отражать реальную интенсивность инновационных процессов. Но все другие доступные индикаторы рассказывают нам ту же историю. Когда С. Цирель запугивает нас страшилками насчет того, что сейчас под воздействием роботизации огромная масса людей начнет терять профессии, лишаться рабочих мест, утрачивать заработки и т.д., мне остается ничего другого как дать стандартный совет: учите матчасть. В США за последние годы коэффициент ликвидации рабочих мест снизился (не вырос!) в полтора раза: с 18% в 2002 г. до 11% в настоящее время. То же произошло и с коэффициентом создания рабочих мест. Точно так же в полтора-два раза снизились темпы создания новых фирм. Напротив, несмотря на все ахи и охи про прекариат, продолжительность специального стажа (т.е. средний срок пребывания работников на одном и том же рабочем месте) за последние десятилетия не сократилась, а увеличилась: имеющаяся у людей работа стала не менее, а более «оседлой»!
Все говорит об утрате развитыми экономиками былого динамизма: мы видим не ускорение, а, напротив, замедление темпов технологических и структурных сдвигов (во всяком случае – по состоянию на данный момент). Развитые экономики стали гораздо более инертными и неповоротливыми, чем они были еще два десятилетия тому назад. Как в условиях подобной утраты динамизма можно уже в ближайшее время ожидать полного отмирания многих сотен профессий и прочих ужасов в том же роде, я, убей Бог, не понимаю. В этом контексте будет полезно сослаться на работу американского экономиста Дж. Бенсена, который проанализировал динамику профессий в американской экономике за 1950-2010 гг. Оказалось, что за 60 лет (включавших между прочим период компьютерной революции) из нескольких сотен профессий, существовавших в 1950 г., полностью исчезла … одна! Это – операторы лифтов.
Вывод прост: ускорения технологического прогресса надо не страшиться, а скорее «молиться», чтобы оно все-таки произошло, хотя надежд на это пока немного. Связь массового отмирания профессий в экономике с подъемом популизма в политике – фикция.
2. Другой повторяющийся сюжет Дискуссии – экономическое неравенство. История, которую нам рассказывают на этот раз, тоже леденит кровь. Утверждается, что неравенство везде и всюду растет не виданными никогда ранее темпами; что оно уже вплотную приблизилось к рекордным по историческим меркам уровням либо даже превзошло их; что если так пойдет и дальше, миру грозят неисчислимые бедствия – социальные конфликты, революции и даже распады целых наций. Ресентимент тех, кто из-за роста неравенства оказывается оттеснен на низшие социальные позиции, создает питательную среду для политиков-популистов.
Кто-то из участников Дискуссии назвал книгу Т. Пикетти «Капитал в 21 веке» отражением Великой рецессии 2008-2009 гг. Но говорить так значит не знать истории вопроса. Вообще-то весь сыр-бор по поводу неравенства начался раньше – после публикации в 2003 г. статьи Т. Пикетти и Г. Саеца, из которой следовал нокаутирующий вывод, что в США за период 1979-2000 гг. все плоды экономического роста достались богатейшим 10%, а остальным 90% не досталось ничего. По слогам: ни-че-го. Какими были у них доходы в 1979 г., такими же остались и в 2000 г. Этот вывод шокировал сначала академическое сообщество, а потом и всю Америку. Я подозреваю, что если бы не идея монополизации экономического роста узкой горсткой сверхбогачей, никакой всемирной кампании по борьбе с неравенством могло бы и не быть. (Любопытная деталь: сегодня Пикетти и его соавторы говорят уже не о 100%, а 50% кумулятивного прироста ВВП, попавших в карманы верхних 10%, а многие другие авторы называют еще более низкие цифры – 20-30%).
Начнем с того, что если даже опираться на имеющиеся официальные оценки, то оказывается, что за последние десятилетия неравенство росло почти исключительно в англосаксонских странах, тогда как в большинстве остальных практически не менялось. Но и с англосаксонскими странами все оказывается не так однозначно.
Исходя из официальных данных США следовало бы признать страной с самым высоким неравенством среди всех развитых стран: имея коэффициент Джини по располагаемым доходам, равный 0,45, они намного опережают остальные развитые страны, где он в полтора-два раза ниже. Однако недавно американский статистик Дж. Эрли решил подвергнуть этот, казалось бы, хрестоматийный факт проверкеи обнаружил немало удивительного. В США на федеральном уровне действует 83 трансфертных программы, связанных с проверкой нуждаемости (means-testing). Угадайте: сколько из них учитывается при получении официальных оценок? 7! При учете всех неучтенных программ общий объем трансфертов в США увеличивается почти вдвое – на 1 триллион (!) долларов (это не намного меньше учтенных 1,5 триллионов). Но и это еще не все. В официальных оценках учитываются федеральные налоги, но не учитываются штатные и местные. В итоге после учета всех трансфертов и всех налогов коэффициент Джини для США сокращается вдвое – с 0,45 до 0,23 и из страны с самым высокимони становятся страной с самым низким неравенством среди всех развитых стран!
Другой, не менее популярный показатель неравенства – это доля верхнего (богатейшего) 1% в совокупных доходах населения. Согласно новейшим подсчетам Пикетти и его соавторов, с 1979 г. по 2014 г. доля богатейшего 1% в располагаемых доходах американцев выросла почти вдвое: с 9% до 16%. Однако два ведущих специалиста по налоговой статистике, Г. Аутен и Д. Сплитнер, подвергли оценки команды Пикетти пересчету и получили совершенно другие цифры. По их выкладкам, по сравнению с 1979 г. доля богатейшего 1% выросла лишь на 0,7 п.п., а по сравнению с 1960 г. не выросла вообще! Иными словами, у сверхбогачей доходы росли практически теми же темпами, что и у остального населения. Но если даже ведущие эксперты путаются в оценках, то что прикажете делать неспециалистам?
С. Цирель пугает нас слоном Б. Милановича. Вот я гляжу на это животное. Встав на позицию радетелей «среднего класса», я пытаюсь понять, что же в нем такого страшного, и, хоть ты тресни, ничего не нахожу. Никакой поляризации и никакого размывания среднего класса слон Милановича не демонстрирует. Ну, да, у богачей и сверхбогачей из перцентилей 70-99 (исключая верхний богатейший 1%) доходы росли намного медленнее, чем у других групп. Но что тут такого взрывоопасного? Зато у средних классов из перцентилей 30-70 они росли быстрее всех, так что им удалось резко сократить свое отставание по доходам от более состоятельных классов.
Более того, эта картинка Милановича предполагает, что за период 1998-2008 гг. глобальное неравенство должно было сильно снизиться. И действительно, по его собственным оценкам, глобальный коэффициент Джини по доходам в первые десятилетия 21 века сократился как минимум на 5 и как максимум на 20 процентных пунктов[2]. Я уже не говорю о том, что сама эта картинка является чистой условностью и ничего не может сказать о том, что происходило с доходами реальных людей, находившихся на тех или иных участках шкалы распределения. Возьмем, к примеру 50-й перцентиль. В конце периода он будет включать очень небольшое число тех, кого он включал в начале: кто-то скончался, а кто-то переместился вверх или вниз в другие перцентили, – и, наоборот, кто-то за это время «мигрировал» в него из других перцентилей, лежащих как ниже, так и выше медианы. С этой точки зрения слон Милановича представляет собой статистический артефакт, ничего не говорящий о динамике доходов конкретных людей.
И, наконец, самое важное. Влияние на поведение людей (в том числе – электоральное) могут оказывать только их собственные представления о масштабах и динамике неравенства. Имплицитно те, кто повествует об ужасах растущего неравенства, исходят из фантастической презумпции, что обычные люди представляют ситуацию с неравенством точно так же, как ее представляют профессиональные статистики. Однако многочисленные исследования показывают, что в реальности большинство людей имеют крайне смутное представление о том, насколько велико или невелико неравенство в их обществах. Никакой явной корреляции между объективными (лучше сказать – квази-объективными) и субъективными показателями неравенства по различным странам не прослеживается. Но это означает, что все рассуждения, базирующиеся на данных статистики, заведомо лишены смысла, так как не эти данные определяют поведение людей (если «обычные» люди вообще придают этой проблеме то значение, которое ей придают интеллектуалы).
Любопытная особенность современного популистского электората: те, кто принадлежит к нему, ненавидят политиков, которые выдвигают на первый план проблему неравенства (Обама, Клинтон), и обожают политиков (Трамп, Болсонару), которые задвигают ее в задний угол. Уже из одного этого должно быть ясно: связь роста неравенства в экономике с подъемом популизма в политике – тоже фикция.
3. Должен честно признаться, что прозвучавшие в Дискуссии рассуждения о популизме показались мне слишком уж, что ли, приземленными. Я не удивился бы, услышав такое от какого-нибудь американского профессора, но от российских исследователей невольно ожидаешь большего. Причина проста: я убежден, что любой, кто родился в России, безо всяких рефлексий, не головой, а нутром, должен чуять, что представляет собой популизм В конце концов, где он на свет появился – в России или нет? Да и сам термин «популизм» – это ведь просто-напросто перевод на европейские языки нашего исконного слова «народничество». Если же принять все это во внимание, то обобщенная политическая философия, стоящая за любыми формами популизма, должна реконструироваться без труда.
Предполагается, что существует некая сакральная сущность – Народ; Народ является вместилищем вековой мудрости и источником моральной чистоты; политик, если он настоящий политик, должен чутким ухом слышать вибрации, непрерывно идущие в народной толще; его задача – делать все возможное, чтобы удовлетворять потребности Народа и соответствовать его чаяниям; в чем именно они состоят, способен понять только тот, кто сам является частью Народа; важно также, что популизм не есть синоним демагогии (так могут думать только те, кто сами к Народу не принадлежат): популист – это тот, у кого за Народ действительно, а не только на словах болит душа.
Другое, на мой взгляд, критически важное упущение состоит в том, что никто из участников Дискуссии не вспомнил, что на русском языке уже есть совершенно гениальное определение популизма. Принадлежит оно Дмитрию Александровичу Пригову; в восьми строчках он выразил всё самое главное, что нужно знать об этом непростом явлении:
Народ он делится на не народ
И на народ в буквальном смысле
Кто не народ — не то чтобы урод
Но он ублюдок в высшем смысле
А кто народ — не то чтобы народ
Но он народа выраженье
Что не укажешь точно — вот народ
Но скажешь точно — есть народ. И точка
Эта потрясающая по лаконизму и точности формулировка прямо указывает, что Народ – это совсем не то же самое, что какое-то там эмпирическое население. И поскольку деление на народ и не-народ можно производить сотнями разных способов, нет ничего удивительного в том, что на свете существуют и будут существовать сотни разных популизмов.
Отсюда с очевидностью следует, что антиподом популизма является вовсе не либерализм, а элитизм (прав Э. Паин!). На вопрос, что хуже – популизм и элитизм, не только классический либерал, но и любой здравомыслящий человек, по-моему, должен отвечать: оба хуже. Идея, что вся мудрость мира собрана в элитах, ничем не лучше идеи, что она собрана в народе.
Однако многие участники Дискуссии думают иначе: в элитизме они де-факто видят воплощенное рацио, тогда как в популизме необузданную стихию эмоций. Если вести обсуждение на конкретных примерах, то я, увы, не готов признать, что, скажем, сегодняшние мейнстримные американские медиа или профессура современных американских университетов являются цитаделью рационализма и эталоном безэмоциональности. Достаточно посмотреть, какая паранойя овладела ими после победы Трампа.
Насколько я понял, большинство участников Дискуссии склонны связывать подъем популизма с ухудшением материального и/или социального положения «лузеров» – многочисленных групп, проигрывающих от глобализации. Мне сведение всего и вся к материальным интересам представляется явным упрощением. У меня есть подозрение, что дело не только и не столько в экономическом проигрыше, сколько в моральной фрустрации от той упорно навязываемой элитами картины мира, которая психологически бесконечно далека если не большей, то очень значительной части населения западных стран. Похоже, с определенного момента неэлитные группы начали воспринимать непрерывно нарастающий идеологический прессинг со стороны эпистократии как давление и несвободу, а самих себя как существ второго сорта. Моральное и социальное унижение неэлит есть оборотная сторона эпистемной гордыни элит.
В такой перспективе поддержка популистских политиков может прочитываться как попытка неэлит защитить свое право на собственную картину мира от посягательств эпистократии. То ли в шутку то ли всерьез, но некоторые наблюдатели предрекают сегодня, что следующие выборы в США будут схваткой между образованными белыми женщинами и необразованными белыми мужчинами.
Конкретный пример? Многие участники Дискуссии признаются в своих симпатиях к Э. Макрону. Однако первое же серьезное испытание выявило в нем типичного эпистократа. Напомню, что именно послужило начальным толчком к выступлению «желтых жилетов»: резкое повышение акцизов на бензин. А зачем Макрон пошел на этот шаг? Чтобы бороться с глобальным потеплением. Есть опасность глобального потепления или нет, нужно с ним бороться или нет, но сама идея глобального изменения климата является чистопородно элитной: в картине мира неэлитных групп ей попросту нет места. Вполне вероятно, что в данном конкретном случае обоснование акции (борьба с глобальным потеплением) имело не меньшее значение, чем сама акция (повышение акцизов).
Пример обратного. Может быть, Трамп, как выразился кто-то из участников Дискуссии, и вправду патологический врун (а что, Обама или Клинтон образцы правдолюбия?). Но он тупо, с упорством достойным лучшего применения пытается выполнять свои предвыборные обещания, какими бы дурацкими некоторые из них ни были и как бы это ни вредило подчас ему самому. Тем самым он демонстрирует своим избирателям, что не относится к ним как к людям второго сорта. После Рейгана и Тэтчер я не припомню каких-либо крупных политиков, которые бы с такой дотошностью относились к обещаниям, данным в ходе предвыборной кампании.
Вопреки мнению некоторых участников Дискуссии действия Трампа едва ли можно оценивать как однозначно антилиберальные. В чем-то да, а в чем-то нет. Так, заняв президентское кресло, он провозгласил, что отныне при введении любого нового регулятивного акта все ведомства будут обязаны отменить какие-либо два предыдущих. Даже если этот принцип не стал реальностью, одна только его формулировка дорогого стоит. Хотя Трампу действительно не удалось остановить непрерывное нарастание потока регулятивных документов на федеральном уровне, но все же при нем скорость этого процесса стала самой низкой за все предыдущие десятилетия. Даже его внешнеторговая политика, казалось бы, однозначно протекционистская, не поддается однозначной квалификации (во всяком случае – пока). Главным ее вектором стало устранение асимметрии в отношениях с ведущими торговыми партнерами, когда США открывали свой рынок сильнее, чем они. Все предыдущие администрации рассматривали эту асимметрию как неизбежное бремя, которое должны нести США в качестве мирового лидера. Трамп отказался от такого подхода и начал требовать от партнеров симметричного открытия своих рынков. Конечно, это крайне рискованная игра, которая может перерасти в череду торговых войн, чего все, помня об опыте 1930-х гг., страшно боятся Но пока никто из торговых партнеров США не отважился вступить с ними в торговую войну; пока все шли на уступки, приоткрывая свои рынки для товаров и услуг из США. (Исключением мог бы считаться Китай, но и он, скорее всего, в ближайшее время сдаст назад.) И если мы верим в рикардианский принцип сравнительных преимуществ, то тогда, как ни парадоксально, главными бенефициарами от внешнеторговой политики Трампа должны будут оказаться простые люди из Мексики, Китая и т.д., у которых появится доступ к более дешевым американским товарам и услугам[3].
Борьба с глобальным потеплением – элитный проект, кампания по борьбе с неравенством – элитный проект[4], политкоректность – элитный проект, политика идентичности – элитный проект и т.д. У истоков всех их стоит университетская профессура и все они ведут к дальнейшему усилению дискурсивной власти эпистократии. Еще более важно, что все они способствуют сдвигу границы между private domain и public domain в пользу последнего. Сфера, где люди могут принимать самостоятельные решения, не огладываясь на государство или элиты, съёживается все сильнее и сильнее.
Это позволяет мне завершить свой комментарий контр-интуитивным выводом: в той мере, в какой современный популизм означает сопротивление сдвиганию границы в пользу public domain, на что ориентирована, наверное, большая часть эпистократических проектов, он, как ни странно, совпадает с интенциями классического либерализма.
[1] Конечно, скорее всего, это лишь кратковременная флуктуация, после которой все войдет обратно в накатанную колею.
[2]Более того, я рискнул бы даже утверждать, что за последние десятилетия глобальное неравенство не просто несколько сократилось, но сократилось радикально. Мы наверняка увидели бы это, будь в нашем распоряжении данные по неравенству в пожизненных доходах. Почему? Потому что развивающиеся страны резко уменьшили отставание от развитых по ожидаемой продолжительности жизни. С 1970 г. по 2010 г. в развитых странах она выросла лишь на 6, тогда как в развивающихся – на 20 лет. Нет сомнений, что это должно было драматически сократить разрыв в доходах, получаемых на протяжении всей жизни, между их жителями.
[3]Сходная неоднозначность с Брекзитом. Упоминавшие о нем участники Дискуссии квалифицируют выход Великобритании из Евросоюза как однозначно анти-либеральное решение, идущее вразрез с трендом к глобализации. Мне это не столь очевидно. Кто сказал, что мелочный контроль брюссельской бюрократии «либеральнее», чем конкуренция юрисдикций? Глобализации глобализации рознь: самый нелиберальный международный проект, какой только можно себе представить, – это проект глобального правительства. В этом смысле долгосрочные последствия Брекзита я бы оценивал (пока) как амбивалентные и неопределенные.
[4] Кампания по борьбе с неравенством является элитной, потому что «обычные» люди (не-интеллектуалы) склонны судить о приемлемости/неприемлемости богатства и доходов не по тому, насколько они велики, а по тому, как они были получены, – с нарушением или без нарушений правил «честной игры» (предметом их нормативных суждений является не «количество» неравенства, а его «качество»). Но она является элитной и в еще одном отношении. Наблюдавшееся в последние десятилетия сжатие общемирового неравенства было в первую очередь обеспечено бурным экономическим ростом в Китае, Индии и других развивающихся странах, пошедших по пути рыночных реформ. Но эпистократы собираются бороться с неравенством не с помощью рынка, а с помощью государства – введением драконовских конфискационных налогов.