Глобальное отсутствие эмпатии?
Творческая реплика о нетворческих процессах. Панельная дискуссия Либеральной миссии «Глобализация и либеральная демократия».
Ранее в рамках дискуссии были опубликованы тексты А. Филиппова, С. Циреля (1, 2, 3), Н. Розова (1, 2), А. Медушевского (1, 2), В. Гатова (1, 2), А. Устинова, В. Демчикова (1, 2), А. Глухова, А. Михника, В. Кравцова, С. Митрофанова, Л. Гозмана, баттл С. Циреля и С. Митрофанова, Р. Бэкера, Н. Подосокорского, Л. Бляхера, Б. Соколова, Л. Бызова (1, 2), П. Сафронова (1, 2), Я. Шимова, А. Фетисова, С. Шмидта, А. Цветкова, А. Федуты, Г. Павловского, Д. Бутрина, Э. Паина (1, 2), баттл К. Эггерта и Н. Митрохина, М. Штейнман, А. де Лазари, С. Каспэ, Л. Люкса, И. Переседова, О. Гулиной, Б. Макаренко, И. Бабицкого, Р. Капелюшникова (1, 2), баттл К. Гаазе и Д. Дубровского, А. Вилейкиса, Б. Кагарлицкого, баттл Р. Темпеста и В. Морозова, баттл И. Будрайтскиса и А. Олейникова, Д. Коцюбинского (1, 2, 3), С. Лукашевского, Н. Попеску, Т. Щербины, А Мелихова, баттл А. Эткинда и Л. Гозмана, Е. Панферова, Э. Надточия (1, 2), К. Зегберса, Ю. Жуковского, В. Карастелева, баттл В. Морозова и Э. Надточия (1, 2), М. Фабрикант, М. Урнова.
Фото Дарьи Кротовой
Глобализация и либеральная демократия? Вещи, очевидно, взаимосвязанные. Если не использовать простую метафору танца — наверное, это партнеры, ведущие друг друга, иногда друг другу на ноги наступающие, иногда спотыкающиеся друг об друга… Я художник и никакой не политолог, но как частный человек, я, безусловно, потребитель и того, и другого. Я живу в глобализационном мире, весь образ моей жизни отчасти продиктован тем, что глобализация — это реальность нашей жизни. То, что раньше было границами, условностями и т.д., таковым перестало быть. Еще несколько лет назад казалось, что идея государственных границ или каких-то четких делений, компартаментализации жизни уже практически себя изживает. Здесь и Интернет, и свободная экономическая миграция (мы сейчас не берем проблемы миграции, беженцев — они были и будут). Я беру просто средний срез жизни… И вдруг. В несколько лет мы видим, что повсюду происходит откат назад. «Наступили», — как будет, наверное, потом написано в учебниках, «годы реакции». Мы будем одновременно читать в учебниках про путинский режим, как он эволюционировал, про Трампа и стену в Мексике, про Терезу Мэй и Брексит … Все, что казалось таким незыблемым и невозможным, стало вдруг возможным, и старая изжившая себя абсолютно демагогия, и риторика вдруг оказалась востребованной. Достали. Обдули пыль. И вперед. С другой стороны, конечно же, она востребованной была какими-то слоями всегда и будет всегда востребованной. Но нужно понимать, что просто при определенном стечении обстоятельств определенные болезни обостряются: если не мыть руки, то вероятность подхватить какую-то дизентерию растет в несколько раз. И когда такие лидеры приходят к управлению государством, то вероятность того, что низы будут недовольны или какие-то самые темные, низменные, дикие тенденции будут обостряться тоже абсолютно закономерна. В этом питательном бульоне невежества и шариковства почувствуют себя вольготно и антисемит, и гомофоб, и кто угодно, кто при других условиях сидел бы тихонечко и помалкивал.
Если возвращаться к идее либеральной демократии и мобилизации, то они друг друга толкают, потому что, с одной стороны, мобилизация как некий общий образ жизни, некие общие ценности – это вроде бы союзник, подпитка и очевидный партер по танцу либеральной демократии, но одновременно это же приводит к миграциям, злоупотреблениям, переселениям народов. Возникает давление внутрисоцнальное, которое приводит к власти Сальвини у нас в Италии или к тому же Брекситу… Кстати, нужно не забывать, что Тереза Мзй много лет возглавляла Ноmе Office, то есть миграционную службу. Британия – одно из самых беззаконных в каком-то смысле, не вполне подзаконных олицетворений вполне себе законного образца старой британской демократии. Мне довелось с этим столкнуться и на собственном опыте моей дочери – студентки, а потом выслушать огромное количество историй, абсолютно диких, связанных имению с HomeOffice под руководством Терезы Мэй. И в Европе, где я живу, Брексит – это, конечно, сейчас постоянная первая полоса всех новостей, не только потому что это не чисто английское дело и Евросоюз — не абстракция, а еще и потому что британцы для такой Европы, особенно южной, например, в Италии – это образец, в чем-то тайный предмет зависти, тоски по упорядоченной, настоящей «старой» демократии. И вдруг происходит такое. На Англию смотрят, разинув рот, как на старушку, которая на старости лет влюбилась и начала творить сумасбродства, убегать из дома и вести себя совершенно неподобающим образом. Вот опять же в чисто обывательском потребительском смысле я чувствуют вот примерно такое отношение. Просто глобализованный мир одним локтем подхватывает либеральную демократию, расширяет ее, а другим локтем, боком ее же заталкивает в угол, обостряя какие-то довольно низменные, скажем так, тенденции — правый поворот, национализм, ксенофобию.
Демократический мир, действительно, расширяет ареал своей активности — и в этом смысле пытается использовать глобализацию, ее тренды, явления, ее феномены, а с другой стороны, неуклонно расширяясь, он пытается себя защищать. Вы спросите, на самом деле, как одной рукой расширяться, а другой защищаться? Нет ли здесь какого-то противоречия? И да. Оно есть. Бесконечное противоречие.
У меня есть свой специфический взгляд и опыт, когда вдруг ты сталкиваешься с чужим миром в твоем доме. С мигрантом с другой планеты. Когда человек совсем пришлый оказывается по каким-то обстоятельствам, живущим в твоем доме, то это идеальная модель нынешнего положения в Европе и шире: с одной стороны, ты сам его пустил и ждешь, не то что ждешь, но включаешь его в круг своих понятий и начинаешь учитывать его и подстраивать свою жизнь, а с другой, очень быстро становится понятно, что какие-то люди, неважно, будь это гости, долговременные беженцы, бомжи, сложные приемные дети — это люди, которые привыкли выживать и будут выживать. Их основные инстинкты именно «выживательные», они будут выживать в неблагоприятных обстоятельствах, в благоприятных тоже будут выживать. По своим законам. Они будут работать на survival — не на сожительство, не на какую-то кооперацию, а именно выживание, когда мир вокруг для них, может, сейчас и доброжелателен, но вообще на самом деле они его ощущают глобально как враждебный. Но опять-таки это не происходит в таких рациональных категориях. И в какой-то момент, чем больше ты уступаешь и пытаешься своими ценностями оперировать, тем больше ты в проигрыше, потому что в крайнем виде это описывал Шаламов: урки всегда побеждают, потому что у них нет моральных тормозов, ограничений методов нет и ограничения дозволенных средств. Нет границ или они совершенно другие — смещенные. «Жить по понятиям». Соответственно все демократические опоры: палочки, сваи, фундамент демократии — не работают, потому что все нарушено изначально. И как следствие, защищающая себя демократия крайне быстро перестает быть таковой.
В этих условиях усиливается догматическое представление о демократии, а защита любого догматического понятия ведет к коррозии изначальной гибкой системы, идеи. Как только что-то догматизируется — все сваривается накрепко, все перестает быть живым, flexible, подвижным. Оно становится, во-первых, довольно громоздким и неудобным, а во-вторых, довольно жестким и неуютным для жизни даже тех, кто является ее частью. Одно дело ты на шарнирах живешь, а другое дело — ты приварен такой крепкой сваркой к жесткой структуре. Здесь бесконечные противоречия. Наверное, защищать абстрактную идею всегда или почти всегда, защищать убеждения, принципы, личные, свои — скорее, правильно. Здесь важно понятие защиты не как наступления, а как сопротивления. Это понятие стойкости. Стойкость состоит не в том, что ты все терпишь. А в том, что ты договариваешься, идешь навстречу, но до какого-то момента. А дальше нет.
Я думаю, что защита и идея безопасности должны быть связаны не с государственными интересами и не с догмами, а с защитой человека и с защитой меньшинств. Вот недавно мне рассказывали, как в американских школах стал расцветать буллинг, когда черные дети в средней middle school, начинают терроризировать белых, более благополучных middle class детей. И с этим ничего невозможно сделать, потому что из-за комплекса вины, из-за всей предыстории, из-за отношений объявленной толерантности черные дети изначально правы. Они чувствуют свою безнаказанность, начинают обижать детей, как бы более социально благополучных, которые при этом страдают ничуть не меньше. Что происходит? Происходит то, что такие ложно понятые права человека или принципы демократии таковыми не являются, потому что белый благополучный ребенок точно так же имеет право на защиту и нахождение в классе, как и черный неблагополучный или черный благополучный, или белый неблагополучный. Человеческое мышление, отношение вообще, мне кажется, очень стремится к стабильности. Человеку хочется принять что-то за аксиому — и дальше не думать. Но жизнь так подвижна, а современная жизнь особенно подвижна, динамична: и социальная, и общественная, и публичная, понятия, которые очень многие веками были незыблемыми, стали тоже невероятно подвижными. Хочется что-то зафиксировать, застолбить статус-кво: вот это демократия, вот тут права, мы уважаем черных, мы уважаем права меньшинств, мы уважаем то-то. И не успеешь глазом моргнуть, как права меньшинств оказываются тоже диктатом для кого-то другого. Опять-таки жестко догматическая структура просто не работает, а все-таки принципы либеральной демократии изначально подвижны, они связаны с человеческим волеизъявлением. Остается зафиксировать, что как только что-то догматизируется, оно тут же превращается в свою противоположность. И демократия легко оборачивается диктатом.
И встает проблема, условно говоря, «жертв жертв», если уж заходить на финишную прямую. Потому что безнаказанность и вседозволенность никому ни в человеческом, ни в душевном, ни в общественном смысле не идут на пользу. И как только какой-то класс или группа по тем или иным признакам, не важно по какому признаку (что они в прошлом жертвы или потомки жертв или, наоборот, по признаку силы или по какому-то еще критерию) оказывается в эксклюзивном, а мы скажем «недемократическом» положении, то происходит коррозия всей системы.
Мне кажется, что это работает и в отношении мигрантов, и людей, переживших разного рода травмы. В нынешнем сверх-толерантном отношении мне видится какое-то очень большое заблуждение. Прошлые травмы, конечно, требуют лечения, психотерапии, специального отношения. Миграция требует интеграции, любая миграция — это огромная травма, слом или передвижение, изменение жизни — все это понято, но мы все-таки рассматриваем каждый из этих моментов как синхронный срез. Если смотреть диахронно, то можно бесконечно находить повод для вины, искупления – того и сего — и это тоже важно, но это терапевтично для бывших агрессоров, скажем так. Искупление необходимо. Но политика вины часто оказывается глубоко нетерапевтичной для наследников жертв. Будь то австралийские аборигены, индейцы, коренные народности — все попытки выплат, реституций. Институционально и государственно закрепленные формы искупления вины приводят следующее поколение к потребительству и вседозволенности. В общем, много есть издержек. Поэтому жертвой в каком-то смысле человек может быть только индивидуально, это может отсылать к каким-то коллективным вещам, но жертвой человек может быть только индивидуально. Холокост — это огромное явление, как и семейное насилие, военные конфликты и беженцы — это огромные явления — но их жертвы индивидуальны. И должен наступать момент, когда человек перестает играть в ролевые игры. Он изымается из ситуации, где он жертва, и, видимо, демократия должна требовать от него ровно столько же, сколько от нежертвы. Или во всяком случае он должен четко понимать, что в тот момент, когда пересекаешь границу или получаешь какой-то новый статус, получаешь какой-то минимум для себя – все, дальше у тебя права и обязанности ровно такие же, как и у всех остальных, кто живет в этой семье, в доме и стране. Не больше и не меньше. Потому что ощущение виктимизации, ощущение себя жертвой — всегда связаны с инфантилизмом, точнее, ведут к нему, а любой особый статус — приводит часто к праву на безответственность. И, соответственно, к потребительству, к повышенным ожиданиям от других и приниженной собственной ответственности за собственное будущее и за собственные поступки тоже. С тебя будут требовать ровно столько же, сколько с благополучного соседа. Конечно, невозможно заставить всех прыгать на одинаковую высоту, но, видимо, ожидания должны быть такие. И должны быть какие-то шкалы. Во всяком случае ничего лучше мне в голову не приходит, наблюдая, может быть, маленький кусочек этого явления в каких-то семейных, наших местных городских или еще каких-то обстоятельствах, я вижу, что любая эксклюзивность приводит к своей противоположности: рано или поздно. Если к тебе относятся как к жертве, как к несчастной жертве режима, ты быстро привыкаешь к своему статусу, и из жертвы режима ты становишься потребителем чужой эмпатии, сочувствия или плодов ее. И, соответственно, начинается коррозия тебя как личности, что ведет к пониженной ответственности, к ощущению безнаказанности, — к тому, что все животные равны, но кто-то их поровнее. В этом режиме можно стать даже потребителем достижений собственного народа — потребителем тех или иных патриотических чувств своего народа, что мы видим сейчас, например, в России. Отношение к войне и ко Дню победы — что это как не потребление? Если ты эти слезы, горе, трагедию не пережил, ты к этому не имеешь никакого отношения. А вот если имеешь, то только очень сугубо личное, семейное — и ты уже явно не идешь бряцать оружием и наклейками «можем повторить». Перед нами такая инструментализация — и. соответственно, профанация.
Мне кажется реально, что защита всегда и везде одна – защита человека. Тогда ни путинизм. ни трампизм просто не срабатывают. Когда сталкиваешься с реальным непосредственным человеком, с реальной непосредственной историей, с case studies – это совсем другое.
Чем больше будет живых cases, чем больше будет конкретных историй, личных нарративов, тем большей будет прививка от разных эксцессов. Ведь одно дело, когда ты боишься каких-то абстрактных беженцев, другое дело, когда твой сосед напротив — беженец, и ты видишь, как он там сидит и шьет свои сумки с утра до вечера и водит своих детей в школу. Образ беженца у тебя от этого меняется.
То же самое — с постройкой стены на границе с Мексикой. Стоит понаблюдать детей, которых изъяли от родителей и которые через полтора месяца не узнают своих родителей, понимаешь, что сделанное уже непоправимо — не происходит никакого счастливого соединения, а происходит какой-то ужас. Ведь уже 200 раз исследовано, что маленький ребенок, который не узнает родителей, — это травма, которая почти не изживается. Это как руку или ногу отрезать. «Расстройство привязанности» так называемое. Это жуткая травма. А вообще стоит смотреть кинохронику войны и слушать свидетельства Холокоста, Гулага или геноцидов — это просто истории, живые человеческие истории. Но благодаря им «репрессии» перестают быть абстрактным словом, а все достижения, индустриализация страны, оказываются трагическими человеческими судьбами. Мне кажется, что кроме как «необщим выраженьем» делать человека человеком ничто другое не способно.
Таков бесконечный парадокс глобального дефицита эмпатии или простого воображения: человеку трудно представить себя другим человеком. Если бы я выбрала несколько предметов для преподавания во всех начальных школах мира, то я бы, наверное, выбрала следующие: арифметика, да, нужна, грамотность, да, нужна, а вот более сложная математика, я уже не уверена, что нужна. Зато точно нужна элементарная логика: чтобы любой человек, которою подняли ночью с кровати, точно так же. как таблицу умножения, знал бы ЛБ, а если не Л, то Б, а если не Б, то Л, и любые силлогизмы решал бы — это бы была очень хорошая защита против пропаганды и от клише. Чисто рациональная. И, наверное, я предложила бы какой-то театральный предмет — ролевой. Чтобы проигрывать себе все время разные ситуации, чтобы примерять их на себя, чтобы дети с детства учились хотя бы в театральных постановках быть не собой, а кем-то другим. Меняться местами со своими родителями, учителями, своими друзьями, одноклассниками. Чтобы эта привычка выработала какой-то ментальный автоматизм. Умение, привычка… Такой автоматизм мог бы куда-то сдвинуть общую ситуацию.
Как координировать систему ценностей – это другой вечный вопрос, непонятный. Где пролегает культурная разница, а где обряд поедания детей по утрам неприемлем, — и должен быть прекращен немедленно? Где граница того, что мы демократически разрешаем или говорим о том, что то-то и то-то – это их внутреннее дело (например, иранок убивать плетьми)? Или мы упорно не вступаемся за тех, кого осудила неправедная незаконная система, ссылаясь на то, что таково «внутреннее дело страны»? И вот в этом должна помочь глобализация. Границы — это не абсолютная ценность. Это какое-то псевдоуважение, когда становится очевидной та вещь, что мы с явно неправильными жестокими режимами общаемся, притворяясь, что они цивилизованные, – и, соответственно, «уважаем их внутреннее решение». Но если у меня сосед насильник и бьет свою жену, то мое уважение к внутренним делам этой семьи просто приведет к трагедии, довольно быстро. И мое невмешательство тоже ведет к трагедии. Есть и менее крайние примеры: когда мы видим что-то, что нам глубоко не нравится, чуждо, непонятно, и мы, не разобравшись, объявляем: это bad people — и самое печальное, это «их нравы». Важно понимать, что даже объявляя кого-то bad people, что свойственно нам как людям, мы выдаем себя сами: в связке bad people и good people важны оба слова. Это «people», а значит, за этим что-то еще стоит, — это не кровать, не телевизор, который ты выкинул и нашел другой, поскольку это негодный совсем. Во всем этом — нестатичность человеческой натуры, природы, вообще человеческих взаимоотношений. Если мы вообще любой кластер выделяем (например, неаполитанцы – это мафиози и проч.), то, наверное, и в этом случае важны демократия или, скорее, гуманизм. Именно демократия в европейской цивилизации предполагает возможность изменения! Предположение, что все может поменяться. И мы снова приходим к тому же: у догматичности есть окончание — статичность. Есть приговор, в котором все-таки, если он не смертный, всегда заложена возможность конверсии — изменения, перерождения, исправления, искупления. Все эти понятия динамичны, это понятия развития какого-то. Даже, наоборот, главный пафос того, о чем я говорила бы, — то, что никакая статичная система понятий и отношений не работает и не может работать на демократические институты — ни на политическом уровне, ни внутри мелких человеческих взаимоотношений, ни на микроуровне, ни на макроуровнях.
Важно не путать понятия: когда мы защищаем демократию, мы защищаем не нормы, мы защищаем, исходя из своих норм, людей — конкретного человека, конкретную ситуацию. Почему мне кажется диким, что, например, при таком количестве подписей британский парламент отказывается проводить второй референдум, когда понятно, что первый референдум был сманипулирован, когда на следующий день обрушился Google, потому что половина британцев полезла смотреть, что значит слово “брексит», за который они только что проголосовали, когда обрушился сайт ирландской миграционной службы, потому что все, у кого были ирландские корни, заинтересовались, как получить ирландское гражданство, — так, на всякий случай. И даже, когда за два дня какие-то миллионные подписи за повторный референдум были собраны, британский парламент демонстрирует, что не может этого допустить, потому что никому не нужен подрыв основ, — референдум не может быть повторен, не может быть ситуации, что нам не подошли результаты референдума, мы взяли и устроили второй. Ситуация уже изменилась, но принцип остался тем же — обеспечить защиту демократии важнее, чем демократию. В результате они не могут никак проголосовать и принять рациональное решение. Не проходит ни один из вариантов. И в ход снова пускается риторика ‘стабильности» (избитая и тоталитарными, и демократическими режимами), хотя не очень понятно, что может быть более нестабильным, если диабетиков, как одного моего британского знакомого, предупреждают, что инсулин закупается Евросоюзом. Диабетиков предупреждают, чтобы они как-то позаботились о своем, потому что неизвестно, что с ними будет. Все шутят по поводу дефицита туалетной бумаги, но на самом деле, всем не до шуток. Мне совсем не понятен британский аргумент о «подрыве основ нашей демократии». Что ее подорвет? Что люди снова используют свое право на волеизъявление? Те же самые люди?
Глобальная проблема современной демократии, по моим дилетантским размышлениям, — то, что демократический выбор таковым не является, а является результатом политической игры, роли технологий, манипуляций и т.д. Вы хотите быть веселым и здоровым или бедным и больным? В России многие обрушились на опрос Левада-центра, который показал, что 70% поддерживает сталинизм. (Уж про “опрос” ВЦИОМА относительно рейтинга Путина я вообще молчу!). И несколько людей высказались, что опрос сформулирован так, что социолог провоцирует на определенный ответ. Я не специалист в социологии, но считаю, что то, как тебе задается вопрос, определяет то, как ты думаешь. Я визуал. И мне понятнее другие аналогии. Есть знаменитые классические исследования А. Л. Ярбуса 1967 года, советского физиолога. Он изучал движение глаз: того, как мы читаем картины, пейзажи, изображения, лица людей. Это было одно из первых исследований: он рисовал такие схемы движения глаз по картине, по скульптуре. Есть знаменитые эксперименты — в том числе, по картине Репина «Не ждали». Тогда исследовали глаза испытуемых (это осуществлялось с помощью маленьких зеркалец и фотобумаги: зеркалом ловили свет, и, двигая зрачками, прочерчивали на фотобумаге соответствующие линии). Сейчас это делается по совершенно другой технологии. Но смысл тот же. Когда человек просто смотрит на картинку, он, прежде всего, фиксируется на лицах. Это словно визуальная учащенная плотная кардиограмма: у человека фиксируется внимательное сканирование лиц, менее внимательное сканирование поз и некоторое общее, мини-сканирование глазами интерьера и всего вокруг. Так среднестатистический зритель смотрит на картину. Ясно, что это все чисто когнитивное — важнее всего нам выражение лиц, соответственно, на глазах мы концентрируемся сильнее — и считываем больше, часто по движению глаз.
К чему я все это веду? К тому, что дальше в ходе экспериментов Ярбус задавал людям определенный вопрос и смотрел, как двигаются глаза, если человек изучает картину с определенно заданным вопросом. Скажите, сколько времени человека не было дома, которого «не ждали»? И тут же получалась еще одна схема! Или «скажите, пожалуйста, какое материальное положение семьи»? И дальше люди начинали сканировать обстановку вокруг, мебель, а на людей обращать все меньше и меньше внимания. То, как задан вопрос, – во многом определяет фокус ответа. И поэтому для меня вопрос – всегда часть ответа. Все это касается, я убеждаюсь в этом все больше, современных российских и международных политических и человеческих вопросов.