Контуры климатической демократии?

Благодарю за приглашение принять участие в дискуссии. Цели моей реплики: 1) сформулировать в связи с общей темой несколько важных для меня лично вопросов; 2) выдвинуть, на основе своих вопросов, вместо связки глобализация-демократия связку демократия-пост-человеческая эпоха как заслуживающую первоочередного обсуждения.

Кое-кто скажет, что невозможно вести разговор о демократии без определения. А кое-кто так не скажет. Будет ли в этой ситуации демократичным всецело поддержать одну позицию? Этот вопрос связывает демократию со способом ведения разговора, дискуссии, обсуждения – который смело ставит на повестку и прямое отрицание демократии: ибо демократии как форме разговора не может угрожать его содержание. Так действовать значит отводить демократии роль условия возможности, вечного априори. Говорите всё что угодно, но соблюдайте правила.

Может ли быть разговор о демократии помимо разговора о процедурах? Требует ли современность именно такого разговора о демократии, который не был бы только и всегда разговором о процедуре, о «форме»? На мой взгляд, не требует. Связывание демократии с процедурным моментом сегодня не может быть рабочей формой осмысления политического порядка сегодня и завтра. Правила хорошо работают, когда они существуют как бы поверх различения позиций: в демократии, по-видимому, не может быть правил (для) большинства и правил (для) меньшинства, правил (для) левых и правил (для) правых. Демократия требует жертвы собой: невозможно участвовать в демократической процедуре только тогда, когда она выгодна мне.

Но если демократия – хотя бы в горизонте – предполагает и мое согласие на – хотя бы потенциальное – ущемление моего интереса, то это означает и терпение/терпимость другого к ущемлению его интереса. Мы взаимно соглашаемся с этим потенциальным ущербом, поскольку его возможность уже сейчас компенсирована действительностью свободы – то есть возможностью преследовать свой интерес, покуда он не ущемит другого. Иначе говоря, демократия обеспечена промежутком, отсрочкой, периодом, который есть между движением моей воли до ее столкновения с другой волей.

Этот промежуток, точнее, система промежутков-дистанций разделяющих одного человека от другого и есть свобода. Мы свободны, поскольку находимся друг от друга на некоторой дистанции. Дистанция эта создается и заполняется правилами общежития. Чрезмерное сокращение или увеличение дистанции рвёт ткань правил и переводит демократические отношения в какие-то другие. Демократия работает, когда я могу поддерживать с большинством людей более или менее равные-рОвные-равноудаленные отношения. Собственно, эта система дистанций и структурирует (демократическое) большинство: множество возникает благодаря тому, что различия отчетливы. Так, в частности, в западных демократиях функцию вторичной демаркации различий выполняла, среди прочего, система партий. Демократия всегда работает некоторым средним образом, и ее эффективность – эффективность некоего интервала, диапазона, аристотелевской середины. Формой практической реализации этой середины, служит, например, парламентский компромисс или «торг» между законодательной и исполнительной ветвями власти характерный для политической практики США. Естественно, середина не абсолютна. Существует игра дистанций, зависящая от конкретной комбинации различий. Важно здесь то, что интеллектуально и практически можно сконструировать нечто общее поверх, или, так сказать, в порах такой системы различий.

Что угрожает демократическому порядку сегодня? Пожалуй, прежде всего, возрастающее совершенство различительного инструмента и происходящее отсюда торжество демократической формы над демократическим содержанием. Демократия более или менее справляется с дурным суждением несовершенного человеческого разума. Стандартный перечень свобод – это как бы упреждающий антидот против наиболее грубых проявлений такого несовершенства. Но как быть в ситуации, когда различия более не опосредуются универсальными структурами, поддерживающими дистанцию? Или когда, напротив, вычисляется, что определенные различия фиктивны? Как может работать демократия в мире, где грезы политического разума могут быть быстро проверены на данных или же при помощи данных сконструированы? В какой мере (либеральная) демократия основывалась на неточном, приблизительном знании человеческой природы? В какой мере демократия работает только там и тогда, когда не-знание Другого (не слишком ли пафосна тут заглавная буква?) фундаментально? Недавнее принятие регламента о защите персональных данных в ЕС является, на мой взгляд, как раз способом ограничить разрешающую способность алгоритмических инструментов, угрожающую демократии. Для жизнеспособности демократии чрезвычайно важна «завеса незнания» не как нормативный принцип в духе Ролза, а как практический механизм, обеспечивающий иммунитет политической сферы. Ничем не сдерживаемое освоение персональных данных создает риск отождествления демократии и маркетинга.

Алгоритмическое знание собирает и пересобирает человечество как статистический артефакт. Тонкая калибровка достаточно (не)совершенных дистанций, настройка диапазонов уступает место аналитике трендов. Большинство и меньшинство, так сказать, объективируются. Сознавая сложность идеи «объективности», я позволю себе не вдаваться здесь в её обсуждение. Для цели настоящей реплики существенно, что большинство и меньшинство будучи квантифицированы утрачивают статус субъектных позиций. Как показывают исследования в сфере поведенческой экономики, способность человека принимать осознанные решения вообще сильно переоценивается.  Оказывается, что лелеемое некими философами достоинство субъекта держалось на слабых вычислительных мощностях и неразвитости сервисной структуры.

И еще вопрос: не нуждается ли теперь большинство в защите? Не пора ли скорректировать разговор о правах меньшинств? Так, например, движение жилетов во Франции судя по доступным медиа-источникам в значительной мере определяется именно логикой протеста со стороны ущемленного большинства – в которое совокупно входят все те меньшинства, которые по тем или иным причинам сталкиваются с ограничением их жизненных шансов.

Дальнейший путь может вести в направлении создания новых дистанций, новых способов создания, так сказать, приемлемых несовершенств. В узко практическом смысле для меня здесь важны способы преодоления «пузыря фильтров», рациональные стратегии организации цифрового поведения. Именно такую работу можно считать современной формой борьбы за демократию. Пример такой борьбы:  деятельность основанного в 1990 году фонда «Электронный фронтир» https://www.eff.org/about

Однако нельзя не видеть, что такого рода борьба имеет концептуальное ограничение. Ведь она ставит во главу угла идею безопасности, а эта идея с одинаковой легкостью входит как в демократический, так и в анти-демократический (с точки зрения поддержания приемлемой дистанции) контекст. Правильно ли ставить вопрос в плоскости секьюритизации демократии? Должны ли мы сосредоточить усилия на том, чтобы обезопасить демократию? Или же подвергнуть демократию опасности? Самим угрожать демократии, отказываясь от удобно выстроенных правил-дистанций доцифрового мира и прокладывая новые лазейки в виртуальности? Не стоит ли в связи с этим рассматривать и возможность угрожать глобализации, а не только предполагать в глобализации угрозу?

Вопрос от модератора дискуссии:  Ирина Чечель: Если я правильно понимаю этот интригующе философский текст, суть различий между большинством и меньшинством доцифровой и цифровой эпох заключается в том, что в цифровую эпоху большинство и меньшинство — не конфликтующие стороны, а соперники за право на, по мере сил, окончательную нивелировку любой дальнейшей борьбы и безусловное провозглашение победы за собой без лишних телодвижений – непримиримой борьбы. Иначе, это политические соперники в мире «пост-политики» Шанталь Муфф, где любая новая борьба является защитой невозможности альтернативной политики. В этом смысле характерно ваше восприятие либеральной демократии как сферы «действительной свободы», суть которой —  «не ущемлять другого/Другое», сопоставлять «интересы», искать «калибровки», скорее, индивидуальных, а не классовых или каких-то других различий, а вовсе не бороться за демократию как  вид  новой гегемонии, например, по той же Муфф.  В чем для вас состоит «действительность» свободы — в наличии ощутимого политического консенсуса относительно нерегулируемой разницы «интересов» или, например, в «защите демократических завоеваний» во что бы то ни стало – до конца, или в чем-то другом?

Петр Сафронов:

Я думаю, что либеральная демократия потому и связана с созданием сложных форм регулирования интересов, что в основе её – простой факт «натуральных» различий между людьми. В связи с этим действительная свобода в мире либеральной демократии возможна при условии, что эти «натуральные» различия взяты за основу политического проектирования. Поэтому – да, свобода предполагает политический консенсус относительно несводимой разницы. Но я бы не стал именовать эту разницу именно и только к разнице интересов. Скорее, категория «интереса» возникает здесь как способ интеллектуального и практического конструирования рамки общего.

Ирина Чечель: Сам термин «действительная» означает, что существуют и «фиктивные» виды свободы? Как бы Вы их определяли и чем они обусловлены в современном мире? Признаться, мне не хватило несколько более пространного описания упомянутого Вами «мира политических грез», видимо, как-то взаимосвязанного для Вас с современными конструкциями большинства и меньшинства?

Петр Сафронов:

Фиктивная свобода в мире либеральной демократии наступает тогда, когда никакие различия не могут выступить в качестве барьера для гарантирования всего всем. Мир политических грез – это ситуация, при которой каждое меньшинство в пределе добивается полного признания (выравнивается в правах), но при этом допускается возможность сохранить работоспособные институты политической власти, основанные на выделении некоего большинства, обеспечивающего состоятельность этой власти. При этом игнорируется то обстоятельство, что меньшинство и большинство выделяются по разным основаниям. Меньшинство – по этническим, телесным, видимым признакам. Большинство – как спекулятивная конструкция. Надо последовательно ставить вопрос, что является большинством того меньшинства, которое выделено на натуральных основаниях? Что является меньшинством спекулятивного большинства? Уклонение от этих вопросов, заметное по дебатам вокруг общеевропейской проблемы миграции, свидетельствует, на мой взгляд, об имплицитном расизме действующих политических институтов ЕС.

Ирина Чечель: Вот мой главный вопрос к тексту, пожалуй. Действительно ли либеральная демократия достигла той стадии, на которой особенности демократической процедуры или свобода высказываний (См. начало текста)  исчерпывающе  определяют допустимый накал политического конфликта?  Какие формы борьбы за демократию, помимо защиты большинства и меньшинства, кажутся Вам благотворными или несущими угрозы не конкретной власти, а демократии как таковой?

Петр Сафронов:

Я не утверждаю, что политический конфликт исчерпывающе определяется процедурным моментом. Решающее значение сегодня имеет не процедура, а алгоритм. Поэтому прежде защиты большинства и меньшинства нужно осознать, что сегодня эти категории оторваны от любого натурального основания и одновременно не определены единой концептуальной сеткой. Возможно, само различение большинство/меньшинство утрачивает актуальность в том смысле, который связан с необъективируемой игрой мнений. Тогда основная линия демократического действия должна быть связана с изобретением способовполитического действия помимо категорий большинства и меньшинства. Например, через категорию множества. Думаю, что демократии как таковой угрожает некритическое восприятие реальности большинства и меньшинства, различных меньшинств и большинств. Вскользь хочу заметить, что о проблемах демократии лучше всего говорит тот медикализованный язык («стадия», «благотворность»), который использован в вопросе.

Ирина Чечель: Относительно «стадии» немедленно поспорю, конечно! Но если продолжать линию Муфф, считаете ли Вы, что современная либеральная демократия может породить новый, революционный тип политического конфликта, и если «да» либо «нет», то почему?

Петр Сафронов:

Человеческая субъектность в мире либеральной демократии исчерпала себя. Поэтому потенциал конфликта находится по ту сторону слишком человеческого политического порядка. Революционным было бы окончательное разделение геологического и политического порядков, вскрытие ложной ставки на геополитические альянсы и выявление пост-человеческой субъектности. То, что ее появление означает введение в политику природных сил иного масштаба, чем тот, с которым приспособилась работать либеральная демократия, – безусловно. Надо продумывать контуры климатической демократии (развивая ход мысли Дипеша Чакрабарти).

Ирина Чечель: Возникновение понятия «мирового общественного мнения» как-то отражает для Вас новую ситуацию с демократией? Насколько его наличие позволяет сохранять  обрисованную Вами равноудаленность «свободных воль» и осуществлять борьбу за соблюдение демократической процедуры?

Петр Сафронов:

Нет, не отражает. Новая пост-человеческая ситуация демократии не может быть схвачена с помощью социологических фикций, сохраняющих антропологическую размерность. В концерт воль включаются инстанции, «воление» которых не сомасштабно человеческому. И убаюкивание себя фикцией «мирового общественного мнения» не должно скрывать необходимость не нового возвеличивания человеческого рода, а последовательного продумывания его самоумаления.

Ирина Чечель: Вы говорите о большинстве и меньшинствах, относящихся к отдельным нациям, но как бы Вы обрисовали влияние на современный демократический процесс формул вроде «большинство демократий не приветствует…», «большинство демократий не считает нормой…»? Как в современной ситуации, по Вашему мнению, перекраивается карта большинств и меньшинств  глобального порядка?  И насколько это меняет представления о демократических процедурах в мире в целом?

Петр Сафронов:

Кажется, я воздерживался от национальной идентификации большинства и меньшинства. Приведенная формула как нельзя лучше свидетельствует о проблемах с либеральной демократией. Что такое «большинство демократий» — большинство меньшинства (если смотреть на гарантии свобод)? В глобальном смысле человечеству следовало бы осознать себя как меньшинство, которое недемократически навязывает Земле свой режим климатической диктатуры. Как будут выглядеть процедуры демократии в эпоху геополитики – имея в виду, что человечество станет лишь одной из договаривающихся сторон в ряду других – вот что следует сейчас обдумывать.

Поделиться ссылкой: