От революционной романтики к пониманию смысла: результаты дискуссии о перспективах трансформации российского политического режима
В нашей статье «Размышления о гипотетическом крушении политического режима в России»[1], опубликованной в Либеральной Миссии, поднята тема, ставшая основой важной дискуссии в экспертном сообществе, способствовавшей фиксации позиций, формулированию ключевых понятий и выявлению существующих разногласий. Дискуссия по нашему докладу[2] (далее – Доклад) проходила с участием известных российских экспертов из разных областей знания – политологов, юристов, социологов, экономистов, историков, политических технологов и имела междисциплинарный характер. Основные положения Доклада были приняты участниками дискуссии как доказанные, что, на наш взгляд, является ценным результатом (и достаточно редким, если обратиться к опыту других дискуссий по наиболее острым политическим вопросам). В то же время, некоторые выводы Доклада разделили аудиторию на противоположные группы, а другие вызвали несогласие части оппонентов. В дальнейшем к этой дискуссии подключился ряд аналитиков, представляющих иные дискуссионные площадки, что расширило круг участников и способствовало продвижению сравнительного и исторического контекста обсуждения. Целесообразно, поэтому, подвести некоторые итоги дискуссии, неизбежно имеющие предварительный характер. Они могут быть разделены на несколько больших групп – общая оценка Доклада и концепции; с чем согласились оппоненты; с чем они не согласились; какая группа вопросов требует дальнейшего изучения; как соотносятся две модели перехода – спонтанная и управляемая; резюме о значении и перспективах дискуссии.
I.Общая оценка доклада и представленной концепции
Представленный Доклад и изложенная в нем наша концепция гипотетического кризиса российского политического режима в целом были оценены чрезвычайно позитивно. Эксперты Либеральной Миссии констатировали, что Доклад представляет «исчерпывающее описание» ситуации российской власти, важна «сама инициатива» обсуждения, предпринятая автором (А.Морозов). Доклад – «самое глубокое из того, что я в последнее время читал» (Л.Гудков); он – «идеален» и выстроен в строгой логике – «именно то, что нужно» (Д.Бутрин). Это – «прекрасная статья», а ее текст «очень хорош» (Г.Павловский). С позиций науковедения и социологии науки эти отзывы позволяют, по нашему мнению, констатировать ряд важных вещей: во-первых, поставленная проблема оказалась сформулирована очень точно — в соответствии с ожиданиями экспертной аудитории; во-вторых, предложенный метод отвечает поставленным исследовательским целям; в-третьих, ключевые выводы и аргументация принимаются как новые и доказанные; в-четвертых, они могут претендовать на общую значимость, по крайней мере в этом важном сегменте научного сообщества; в-пятых, они формируют основу дальнейшего изучения вопроса – их нельзя просто отбросить, но требуется аргументированно полемизировать. В целом это должен быть диалог не о ценностях, но интересах, механизмах, ресурсах, стратегиях, причем не только общества, но прежде всего элит.
II.С чем согласились участники дискуссии:
1.Методология Доклада, определяемая нами как «когнитивная теория права»[3], позволяет, как согласились участники дискуссии, конструировать юридическую реальность и выстраивать модели политических процессов на уровне понимания смысла. Этот метод дает возможность перейти от политической романтики к научным категориям; от метафор к эмпирически проверяемым выводам; от идеологического подхода к установлению смысла на доказательном уровне. Тема кризиса власти, как согласились все эксперты, сильно окрашена революционной романтикой – в сущности, пристрастной эмоциональной риторикой, мешающей рациональному анализу ситуации. Такой подход, свойственный как внутренним, так и особенно, внешним критикам российского режима – понятен эмоционально, но вряд ли позволяет выстраивать доказательные прогнозы развития политической ситуации. Доклад, — по мнению экспертов, — позволяет уйти от поверхностных журналистских штампов об «агонии режима» (Л.Гудков); представляет собой «конспект книги, написанной без метафор и преувеличений», уводящих в сторону от понимания смысла (Д.Бутрин), привлекательна даже эстетика Доклада, который апеллирует к логике, а не ищет «метафорического созвучия», допускающего загадочную многозначительность (Г.Павловский).
2.Получила общую поддержку выдвинутая нами концепция кризиса политического режима, представленная в Докладе. Кризис политического режима, согласно нашему определению, – это «исчерпание жизнеспособности легитимирующей формулы, определяющей его место в мире и внутренней политике, – непреодолимый разрыв между декларируемыми целями и средствами их достижения, проявлениями которого становятся отказ общества от лояльности к власти и утрата элитой контроля над властными (прежде всего силовыми) ресурсами. Разрешение кризиса, исходя из этого, состоит в принятии режимом новой (или радикально реформированной) легитимирующей формулы, способной восстановить лояльность общества и контроль элит». Эта концепция, связывающая судьбу политического режима с жизнеспособностью его легитимирующей формулы, как отмечалось в дискуссии, создает социологически верифицируемый критерий оценки стабильности/нестабильности политического режима, позволяя проследить логику его усиления или упадка. Кризис, поэтому, – согласились эксперты – «всегда временное явление, он не может длиться постоянно, после него всегда наступает стабилизация. Она может быть достигнута снятием противоречий, причем противоположными средствами – как уничтожением самого режима, так и его оппонентов» (Л.Гудков). Это позволяет вывести всю российскую дискуссию из той интеллектуальной колеи, в которой она пребывает, когда понятие «кризиса режима» используется произвольно, констатация «агонии режима» не требует никаких эмпирических подтверждений, а прогнозирование падения режима превратилось в своеобразную интеллектуальную игру, плохо связанную с реальностью.
3.Принята выдвинутая в Докладе формула стабильности политического режима, включающая пять основных факторов ее сохранения. Режим, согласно нашему определению, стабилен, если: «1)поддерживает доминирующие позиции в мире путем эффективного международного баланса — союзов, не требующих перерасхода ресурсов (экономических, военных, политических); 2)его легитимирующая формула позволяет поддерживать социальную стабильность и готовность общества к социальной мобилизации в случае кризиса (не важно при этом, основана данная поддержка на логических или вполне иррациональных критериях); 3)гомогенность элиты сохраняется на высоком уровне, что может быть достигнуто с помощью самых различных методов – от ощущения «общей миссии» и «харизмы», принятых правовых и этических рамок, до вполне макиавеллистических приемов – страха, коррупции, круговой поруки или селективных репрессий внутри правящего класса (как правило, в ход идут все методы); 4)устойчивость лидерства, включающая понятные (для общества и элиты) процедуры прихода к власти, ее удержания и обеспечения преемственности – фактор, способный стать определяющим в условиях любого системного сбоя; 5)Присутствие у лидера инстинкта власти и решительности, определяющейся тем, насколько далеко он способен зайти для ее сохранения». Данная формула, как отмечалось в дискуссии (А.Морозов, Л.Гудков), обеспечивает многофакторный подход к пониманию стабильности (дестабилизации) политического режима, связывая воедино целый ряд условий ее поддержания. Она позволяет выявить изменение ситуации, представленной наличием части этих условий при отсутствии других. Наконец, дает возможность рассмотреть ситуацию в статике и динамике, имея в виду баланс соответствующих факторов и возможности их регулирования самим режимом и его элитой.
4.Признаны методологически корректными вводимые нами критерии разграничения постоянных и переменных факторов в конструировании политической стабильности/дестабилизации режима. Первая категория этих факторов (описываемых формулой стабильности) принадлежит к числу фундаментальных, внутренних или имманентных параметров его развития, которые являются постоянными, устойчивыми и в принципе поддаются прогностическому анализу. Вторая категория факторов относится к числу переменных, неустойчивых, внешних воздействий, которые, при известных условиях, могут стать очень значимыми, но являются скорее поводами к разрушению равновесия, нежели их причинами и, в силу этого, практически не поддаются прогнозированию. Разграничение внутренних факторов развития режима и неустойчивых внешних переменных его стабильности или кризиса – отмечено как достижение Доклада и методологический подход для перспективных исследований (Л. Гудков).
5.Выражено согласие с предложенной нами в Докладе оценкой тенденций развития российского постсоветского политического режима. Вопреки представлению о монолитности и неизменности данного режима, российский режим не оставался неизменным – он включал несколько модификаций (в Докладе -до пяти), которые до настоящего времени «не замечали или неправильно интерпретировали» (Г. Павловский), а их смена сама по себе информативна для понимания его природы – обращаясь к рубежным точкам этих этапов можно уловить смысл изменений, которые не всегда ясны. С этой точки зрения важно выяснить, с какими вызовами сталкивался режим на разных стадиях развития, как он осуществлял выбор между альтернативными стратегиями и каким образом менялось соотношение власти и общества, различных групп в элите, а также используемые технологии и инструменты поддержания стабильности власти. Мы, — констатировал Павловский, — очень мало знаем о внутренних процессах в системе власти, но тщательный анализ меняющихся приоритетов во внутренней и внешней политике параллельно с перегруппировками внутри элиты может приблизить к пониманию этих процессов (в частности, судьбы внутриэлитной оппозиции).
6.Все участники дискуссии согласились с выводом Доклада – предложенным нами диагнозом ситуации российского политического режима. В этой логике современный российский политический режим вполне стабилен, демонстрируя способность в течение длительного времени приспосабливаться к внешним и внутренним системным вызовам и даже управлять некоторыми из них для собственного укрепления. В Докладе, на основе предложенной формулы стабильности, нами констатировалось, что она продолжает действовать в полном объеме, а это не позволяет говорить о кризисе российского политического режима. В то же время мы предлагаем рассматривать стабильность с позиций ее инерционного и динамического понимания. С этих позиций режим безусловно стабилен в краткосрочной перспективе, менее стабилен в среднесрочной и совсем нестабилен в долгосрочной перспективе. Участники дискуссии согласились с этим выводом. «Нет никаких оснований говорить о кризисе режима и, тем более, его крушении в краткосрочной перспективе» (Л.Гудков), а понятие «гипотетического кризиса» лучше всего выражает суть дела, поскольку увязывает его наступление с той стратегией, которую примет власть в отношениях с обществом. Сегодня режим «как никогда стабилен», эффективно устраняя оппозицию, и «не может рассматриваться как пребывающий в кризисе» (А.Морозов). Поводы к кризису могут быть только внешними – глобальный кризис, который вызовет дестабилизацию управления, либо ошибки власти, в частности – непредсказуемые последствия «военных авантюр» (Л.Гудков). Эти переменные – трудно предсказуемы и находятся «вне пределов рациональности».
7.Позитивно воспринята всеми участниками дискуссии выдвинутая нами идея создания «интеллектуального дизайна» договорного перехода к системе «сменяемости власти», пусть даже перспектива его практической реализации кажется не очевидной (А.Морозов).
III. С чем не согласились участники дискуссии:
1.Оценка природы российского политического режима как плебисцитарного авторитаризма. В Докладе политический режим определялся нами как плебисцитарный авторитаризм. Некоторые поддержали данный подход и даже усилили его – режим имеет «все признаки плебисцитарного авторитаризма», причем еще не «прошел зенит» и только «набирает проектную мощность», а его судьба тесно связана с лидером, не исчерпавшим своей популярности (А.Морозов). Другие участники дискуссии не согласились с понятием «плебисцитарного режима», полагая (как, напр., Л.Гудков и Г.Павловский), что в России нет «плебисцитарных механизмов» поддержки власти, а следует говорить скорее о традиционной легитимности режима, опирающейся на исторические (прежде всего советские) стереотипы восприятия власти обществом. Российская система – это не плибисцитарная система, но «какая-то другая». Это – «уникальная система», генетически связанная с советской – также «уникальной» (Павловский). Российский режим – «не типичен» и «достаточно уникален» (Д.Бутрин). В то же время, никто из оппонентов не предложил другого определения российского режима, сравнивая его то с режимами советского типа, то с режимами Южной Европы, которые часто определялись в литературе как плебисцитарный авторитаризм.
2.Природа легитимности российской власти. В Докладе понятие легитимности раскрывалось нами в целом как доверие общества к власти, уровень которого определяется степенью ее поддержки (или отсутствием таковой), а источники ее поддержания могут быть различны, включая историческую традицию, адекватность установленным конституционным нормам, представлениям о справедливости действий власти и эффективности лидерства. Этот подход вызвал критику оппонентов по следующим направлениям 1)Сомнение в том, что легитимность есть достоверная категория (предлагалось говорить о реальной и имитационной легитимности); 2)что легитимность есть единая категория (предлагалось оценивать ее как «составное» или многосекторальное явление); 3)что связь между легитимностью и стабильностью (которая существует) имеет прямой характер (если одни ее компоненты поддерживают стабильность, то другие могут ее подрывать); 4)что она является отражением реальных процессов, а не искусственным явлением (необходимость различать «реальную» и «виртуальную» легитимность), поскольку может конструироваться самой властью с помощью информационных технологий и даже быть «отзываемой». Поскольку легитимность «дискретна» и «виртуальна», — считают оппоненты, — мы «не можем предсказать форму, при которой режим утрачивает легитимность» (Д.Бутрин). Это не поколебало наших позиций – убеждения в том, что легитимность как универсальная категория – есть психологическое явление (всегда – своего рода миф) и, в этом смысле, единый феномен — факт общественного сознания (она или есть, или нет, причем независимо от внутренних противоречий легитимирующей формулы), что не исключает меняющегося баланса источников и форм ее воспроизводства, включая направленное конструирование властью. С этих позиций специфика легитимации российской власти определяется содержанием и, возможно, формами обеспечения, но не значением для поддержания стабильности режима.
3.Степень поддержки существующего режима обществом и характер этой поддержки. В Докладе понятие «поддержки» режима использовалось нами не как оценочная, но как статистическая категория – констатация простого факта, зафиксированного как результатами выборов, так и различными, в том числе оппозиционными, опросами общественного мнения. Такой подход, по мнению некоторых оппонентов, не отражает ряда важных качественных параметров этой «поддержки». Оппоненты констатировали, что в реальности устойчивая поддержка составляет не более 30% и, следовательно, носит «условный характер», а основная ее часть определяется скорее апатией, вытекающей из отсутствия общественного сопротивления. Но природа этой «апатии» сама остается для оппонентов недостаточно ясной – проистекает она из недемократических традиций политической культуры, выражает тяготение к стабильности или, напротив, стремление власти консервировать эту стабильность искусственным способом? С этих позиций поддержка «подавляющего большинства» выражает, скорее «терпение к власти», но не ее одобрение. Как бы то ни было, это не отрицает общего вывода Доклада – поддержка режиму, пусть условная (вытекающая из апатии и консерватизма), или искусственно конструируемая (властью) с помощью политических технологий, есть выражение позиции статистического большинства населения. И где вообще «поддержка» режима не является «условной»?
4.Значение культуры насилия в поддержании стабильности российского политического режима. Оппонентами констатировалась недооценка в Докладе культурного феномена — существования в российском обществе особой «культуры насилия» — приверженность этого общества к решению социальных проблем в контексте подавления, подчинения и репрессивных практик. Эта культура насилия (как считает Л.Гудков) позволяет власти далеко выходить за пределы формальных конституционных полномочий, реализуя свои интересы по факту, а уровень репрессивных практик со стороны силовых структур имеет тенденцию к расширению (по данным Левада-Центра 25% населения сталкивались с фактами жесткого произвола, а 10% «прошли через пытки»). Сохранение «культуры насилия» происходит благодаря воспроизведению особой «корпоративной солидарности» силовых структур, поддерживаемой их автономностью от общества, недостатком (если не отсутствием) социального контроля, особой психологией и кадровой политикой власти. Согласившись с важностью этого наблюдения, участники дискуссии затронули следующие вопросы: 1)Почему данная культура насилия не отторгается обществом и не вызывает его сопротивления (во всяком случае, сопротивления, адекватного уровню соответствующих практик); 2)Присуща данная культура только власти или всему обществу – и если да, как оно поведет себя в случае прекращения соответствующих практик власти (не прибегнет ли к ним само)? 3)Является она уникальной для России или для всех обществ с традиционалистским (патерналистским) политическим сознанием – во всяком случае, ее существование характерно не в меньшей степени для Иберо-Американской политической традиции или ряда Азиатских стран; 4)Не является ли данная культура сама источником легитимации соответствующих политических режимов? 5)Если является, то как соотносится традиционализм и рационализм в эволюции общей легитимирующей формулы? Иначе говоря, что является источником данной культуры – власть, общество или особый тип их взаимодействия, воспроизводящий исторические стереотипы?
5.Степень единства российской политической элиты. Введенное в Докладе понятие «гомогенности» российской элиты на современном этапе (в отличие от более ранних его модификаций) – не вызвало принципиального отрицания, но подверглось уточнению. Его предложено заменить понятием «сплоченности» элиты, позволяющим учитывать разные источники рекрутирования и возможную дифференциацию сегментов элиты в условиях кризиса. Если в Докладе данная дифференциация связывалась нами преимущественно с возможным расхождением идеологических позиций в оценке потенциального кризиса и путей выхода из него, то оппоненты усматривали возможность этой дифференциации по другим параметрам – институциональным, профессиональным, уровням власти и проч. В целом, всеми констатировалось, что кризис возможен именно тогда, когда конфликт в элите выходит из ее недр (обсуждения в закрытом режиме) в публичное пространство, а часть элиты начинает апеллировать к обществу в поисках социальной поддержки. Такие ситуации, как отметил Г.Павловский, уже имели место в постсоветской реальности, сопровождая поворотные моменты модификаций российского режима – важно понять, почему эти обращения либеральной части элиты к обществу не были услышаны им. В этом контексте обсуждались факторы, способствующие унификации позиций различных групп элиты, включая внутриэлитные репрессии.
6.Констатировав желательность предотвращения спонтанного крушения режима и поддержку предложенного в Докладе «управляемого транзита власти» с использованием испанской модели «договорного перехода к демократии» в качестве общего ориентира, многие участники обсуждения отметили «утопичность» данного сценария. По их мнению, «испанский сценарий» в России не возможен по следующим причинам: 1)разрушена институциональная система коммуникаций в обществе, в результате чего оно утратило адекватный «образ будущего»; 2)либеральная оппозиция оказалась не готова к выполнению собственной миссии – у нее нет идей, предложений и интенции выступить лидером перемен; 3)на данном этапе либеральная оппозиция полностью уничтожена; 4)во властных структурах элиминировано обсуждение самой проблемы «демократического транзита», с принятием решения о неограниченном продлении мандата действующего лидера; 5)наиболее вероятный сценарий – рост изоляционизма, ужесточение курса и его репрессивной составляющей с целью «сохранения интересов силовых структур» (Л. Гудков). В этой ситуации модель договорного транзита, по мнению Г. Павловского, носит утопический характер. Это – «мечта о верхушечном решении», еще одной «революции сверху», которую он сам разделял ранее, но полностью разуверился в ней: мы и попали в текущую ситуацию из-за «управляемого перехода». Перспективы «неуправляемого перехода» при этом не обсуждались, как совершенно неприемлемые.
7.Способен ли российский политический режим к внутренней трансформации? В Докладе нами был дан позитивный ответ на этот вопрос. Оппоненты, хотя и с колебаниями, склоняются к негативному ответу. Роковой вопрос транзита, — считает Г.Павловский, – «может ли путинская система стать непутинской»? Ответ на него оказался амбивалентен. Теоретически, говорит он, – да, причем система готовится к этому, «подтягивает ресурсы». Но практические трудности такого сценария — очень велики: политическая культура общества – крайне низкая; сектор насилия – обрел очень большую самостоятельность, невиданную с довоенного времени; позиция элиты непредсказуема – «все наши представления о сценариях провалятся, и мы будем, как всегда, не готовы». Другая сторона вопроса — степень осознания элитой существа выбора. В Докладе постулировалась способность российской элиты (или, по крайней мере, ее части) к рациональному выбору стратегии переходного периода в ситуации управляемого транзита власти. С этим не согласилась группа оппонентов, подчеркнувшая преобладание консервативного типа мышления и усиления инерционности политического режима. Всякий режим предполагает инерцию, но вопрос в том, какую – преобладает инерция покоя или инерция движения? По мнению оппонентов, преобладает инерция покоя — полноценная дискуссия о стратегии изменений невозможна в современной российской элите, которая действует в режиме «биологического организма» (Д.Бутрин). По нашему мнению, напротив, такая дискуссия не только возможна, но уже идет в российской элите, о чем свидетельствует, в частности, принятие поправок к Конституции 2020 г.
Суммируем нашу позицию по вопросу управляемого транзита власти. Она определяется вовсе не идеалистическими пожеланиями, как думают оппоненты, а вполне рациональным анализом: 1)все отмеченные факторы, затрудняющие перемены, в равной степени присутствовали в других режимах ограниченного плюрализма (особенно наиболее авторитарных); 2)решение проблемы управляемого транзита власти определяется не обществом, а элитами; 3)ими движет не идеализм, а элементарный инстинкт выживания; 4)технологии перехода, конструируемые рационально, есть средство сохранения власти действующей элитой; 5)данная модель перехода, как менее социально затратная, должна быть поддержана либеральной частью общества; 6)ее успех – будет успехом всего общества и, в конечном счете, самой власти; 7)движение по этому пути предполагает усилия по созданию программы, кадров и технологий соответствующих реформ. Вместо апологии импровизации данный подход предлагает четкий выбор, очерчивающий контуры переходного процесса и позволяющий рационально взвесить приобретения и риски для элиты. Если это утопия, то, на наш взгляд, — вполне рациональная.
IV. Какие вопросы требуют дальнейшего изучения:
1)Возможность единых критериев изучения кризисов демократических и авторитарных режимов. В Докладе мы исходили из необходимости выработки таких критериев – целесообразности говорить о трансформации режима на основании единых критериев и понятий. Это важно, как с позиций научной логики, так и предмета исследования – если этот предмет один (кризис режима), то и терминология должна быть сходной. Некоторые участники дебатов отметили, напротив, что сами критерии трансформации демократических и авторитарных режимов должны быть различны – если кризис демократических режимов снимается на демократических выборах, то кризис авторитарных – имеет более деструктивные последствия (А.Морозов). Позволим себе усомниться в правильности этой позиции. В литературе о политических режимах хорошо показано, что фундаментальный кризис оказывает более деструктивное воздействие именно на демократии, особенно парламентские или смешанные, а не авторитарные президентские режимы. Классическими примерами в ХХ в. служат крушение Временного правительства в России 1917 г., Веймарской республики в Германии 1933 г. или переворот в Чили 1973 г. Возможность кризиса демократии на современном этапе возможна в результате прихода к власти популистских партий, причем даже в странах, входящих в ЕС (как, напр., в Польше и Венгрии). В более широкой сравнительной перспективе это явление может быть иллюстрировано десятком примеров стран разных континентов, в том числе – эволюцией так называемых «новых демократий» (напр., Турцией, превратившейся из функционирующей парламентской демократии в «конституционную диктатуру» Р. Эрдогана).
2)Является российский режим типичным или уникальным и, в зависимости от ответа, какие дополнительные факторы следует учитывать при его анализе. В Докладе упор делался нами на типические черты российского режима, который выступает как форма «ограниченного плюрализма» и одна из разновидностей гибридного режима, способного сочетать элементы демократии и авторитаризма. Констатировалось, впрочем, что в последнее время (с принятием пакета конституционных реформ 2020) степень лавирования оказалась сильно ограничена и режим эволюционирует в направлении конституционного авторитаризма. Участники дискуссии разделились на две части – одни, следуя концепции Доклада, соглашаясь с нами, говорили о типичности российской ситуации, — позиции, которая, в сущности не отрицает специфики. Другие – настаивали на уникальности российской ситуации и ее принципиальной несопоставимости с другими обществами по ряду критериев – стабильности, легитимности, лидерства и проч. В то же время сторонники «уникальности» оказались далеки от единства, выдвинув различные критерии ее обоснования. Ими стали, во-первых, исторические аргументы — представление о том, что российский режим опирается не столько на правовые нормы, сколько на реальный характер власти, сохранившей особые исторические черты автократии (Л.Гудков); во-вторых, функциональные аргументы — четко выраженное стремление российской системы власти отвечать на глобальные и внутренние вызовы экстремальными методами, компенсируя неспособность решать ординарные управленческие задачи переведением их в категорию чрезвычайных (Павловский); в-третьих, методологические, основанные на неприменимости общенаучных подходов — поскольку российский режим «не типичен» и «достаточно уникален», он не может быть отнесен даже к категории авторитарных – «по природе своей он не автократичен», но сознательно «подается в виде такой иллюзии», т.е. «автократия создается волевым усилием» (Д.Бутрин). Очевидно, что аргументы оппонентов в пользу «уникальности» вступают в противоречие друг с другом – если для одних она коренится в исторических стереотипах авторитарности, то для других – в способе реакции на управленческие вызовы, а для третьих – вообще в отрицании ее авторитарности, имеющей искусственно навязанную природу. Следуя этой логике, можно прийти к выводу об уникальности любого режима, что затрудняет использование универсальной терминологии.
3)Характер взаимодействия факторов, определяющих стабильность/дестабилизацию режима. Участниками обсуждения была поддержана предложенная нами многофакторная модель кризиса, возможность которого превращается в действительность в результате сочетания ряда факторов, как продемонстрировало, в частности, крушение Советского Союза. Этот подход расценен как перспективный Л.Гудковым, продолжившим анализ кризиса СССР. Он стал реальностью в результате сочетания трех факторов: провал плановой распределительной экономики, неспособной противостоять вызовам глобализации; крушение коммунизма как идеологии; рост эмансипации национальных регионов, когда империя, ставшая инкубатором национальных элит, выступила собственным могильщиком. Резонанс трех процессов сделал неразрешимым институциональный конфликт, приведший к крушению системы после Августовского путча 1991 г. Сходным образом многофакторный подход важен для анализа перспектив современного российского режима. Вопрос о том, какие факторы могут стать определяющими в будущем, остается предметом дискуссии, равно как и их возможные комбинации. Спор идет о соотношении имманентных тенденций и внешних факторов, которые, являясь непредсказуемыми переменными, могут дать разный эффект в разных условиях. Важнейший из них – способность системы противостоять внешним вызовам глобализации, в частности новым технологическим вызовам. Развивая эту тему, участники дискуссии отметили, что сходство внешних вызовов не обязательно предполагает сходство ответов на них политических режимов и результатов этих ответов. Примером служит реакция российской власти на три сходных внешних вызова – поражения России в ходе Первой мировой войны (приведшие к крушению самодержавия в 1917 г.); сопоставимые поражения СССР в начале Отечественной войны 1941 г. (когда советская система оказалась способна эффективно противостоять этому вызову) и, в известной мере, ситуация окончания Холодной войны, поражение в которой запустило процесс распада СССР в 1991 г. (Ф. Синельников)[4]. Тем самым, подтверждается, по-видимому, выдвинутый нами тезис о приоритете имманентных характеристик политического режима перед внешними вызовами, деструктивность которых определяется не столько их масштабом, сколько способностью режима реагировать на них.
4)Ситуация и перспективы российской оппозиции. Все участники дискуссии констатировали принципиальный факт – оппозиция полностью разгромлена, впервые с начала постсоветского развития. Старые репрессивные практики полностью возобладали над демократическими, что исключает ясную перспективу дальнейших изменений. Однако, выводы из этой констатации оказались различны. Одни считают, что поражение оппозиции блокирует потенциальную демократизацию режима (А.Морозов); другие считают, что это, как раз, становится отправной точкой перемен: оппозиция – часть легитимности власти, «убить оппозицию – значит разрушить легитимность» (Бутрин); третьи считают, что подавление оппозиции может стать триггером трансформации режима. Мотивом кризиса в России, — отмечает Павловский, бывало и не наличие конфликта, а отсутствие форм его выражения. Доказательством служит ситуация в СССР, когда полное разрушение диссидентского движения в конце 1970-х-начале 80-х гг. включило механизм обновления – стало триггером перемен, а в конечном счете – запустило разрушение системы. Та оппозиция (действовавшая в 1960-е гг.) принадлежала к периферии власти, сегодняшняя – также принадлежит. Ее подавление, поэтому, – «бьет по технически важным секторам власти». Исходя из этого обсуждалась роль оппозиции в условиях гипотетического кризиса политического режима – ее способность предотвратить спонтанное крушение режима и провести необходимую для этого «интеллектуальную работу». В Докладе нами было предложено разрешение дилеммы «конца оппозиции»: важно различать зримую и незримую часть оппозиции – уничтожение первой не означает исчезновение второй, напротив, предполагая интенсификацию политических дебатов внутри элиты. Результат этих дебатов, согласно нашему мнению, не обязательно будет таким, как в предшествующее время и, во всяком случае, продемонстрирует уровень стратегического мышления правящего слоя.
5)Оценка «веса» различных компонентов легитимности российской власти. В дискуссии, как отмечалось, была принята предложенная нами в Докладе постановка вопроса о «формуле легитимности» и ее изменениях как критерии типологии политических режимов и эволюции форм российской власти. Спор шел о природе легитимности российской власти – является она реальной или имитационной, комбинированной или единой, формируется спонтанно или направленно, опирается больше на культурные или правовые факторы. Оппонентами отмечалось, что в Докладе сделан, возможно, «излишний акцент на правовой стороне», иногда в ущерб «политической культуре» (Гудков). В связи с этим предложено расширить анализ различных основ легитимности действующего режима, в том числе – вытекающих из политической культуры. С другой стороны, оппонентами констатировалось, что в Докладе есть «много тонких замечаний о законе», который приобрел в России «особый характер» — некоторые формы сетевого и непосредственного насилия, закон превратился в «некую терроризирующую институцию» (Павловский). Введенная в Докладе формула «авторитарного легализма» позволяет, на наш взгляд, ответить на поставленные вопросы: значение правовой легитимности не отменяется, но, вероятно, она должна быть проанализирована с функциональной точки зрения, отражая такие параметры правоприменения как правовая культура, спрос на право, доступ к правосудию, выполнение законов и судебных решений, соотношение нормы и делегированных полномочий, свободы усмотрения администрации в решении принципиальных вопросов и т.д., которые должны стать темой отдельного обсуждения.
6)Возможные пути и стратегии транзита власти. Большинство участников дискуссии в Либеральной миссии согласились с подчеркнутыми в Докладе преимуществами сценария управляемого перехода, хотя разделились в отношении его реализуемости в России. Суммируем здесь фигурировавшие в дискуссии пять направлений сравнительного изучения гипотетического российского транзита. Первое – сравнение со странами Центральной и Восточной Европы, политическое развитие в которых после крушения коммунизма и интеграции этих стран в ЕС длительное время рассматривалось как история успеха демократического транзита. Сейчас, однако, большинство наблюдателей констатирует срыв этого транзита и его завершение реставрацией авторитаризма в странах Вышеградской группы (Польша, Венгрия, Чехия), а также в Балканских странах (включая Румынию, Болгарию и др.). Специальное обсуждение этого вопроса в Либеральной миссии позволило ранее констатировать конец пост-коммунизма как интерпретационной модели, выявив растущие сомнения в ее успешности[5]. Часть участников согласилась с тезисом Крастева-Холмса о том, что «Запад проиграл борьбу за демократию», хотя предложенное этими авторами объяснение этого («имитационный характер реформ») выглядит, на наш взгляд, почти как тавтология[6]. Второе— сравнение с «цветными революциями» в постсоветском регионе, которые, внешне символизируя разрыв с предшествующим режимом (в Грузии, Киргизии и на Украине), не избежали погружения в насилие, а на деле не вышли за рамки национализма и популизма и не смогли устранить олигархической природы новых политических режимов. Третье – сравнение со странами Южной Европы периода демократического транзита 70-х гг. ХХ в., особенно интересное в контексте модели управляемого транзита. Констатировалось сходство авторитарных режимов региона (Франко в Испании, Салазара в Португалии и Черных полковников в Греции) с современным российским политическим режимом по следующим параметрам — периферийность, изоляционизм, консерватизм, антикоммунизм, длительность существования; патрон-клиентские отношения, персоналистский характер режимов. Это, по мнению Я.Шимова, позволяет предположить возможность сходства с ними будущего российского транзита по таким параметрам как сочетание внешних и внутренних факторов; раскол элиты; ориентация ее части на либерализм; договорная модель перехода[7]. Это направление сравнения представляется нам важным, хотя, скорее с точки зрения использования отдельных технологических методов (договорного перехода), но не уверенного утверждения типологического сходства испанского и гипотетического российского управляемых транзитов[8]. Четвертое – сравнение с предшествующими российскими вариантами транзита власти, наиболее интересным из которых является Перестройка в СССР 1985-1991 гг., где констатировалось присутствие элементов договорного перехода и попытка осуществления «революции сверху», результаты которой оказались нестабильны в условиях распада страны. Пятое направление сравнений – с политической модернизацией Китая – было отмечено в Докладе, но затрагивалось в дискуссии лишь пунктирно. Между тем, согласно нашей точке зрения, оно принципиально в силу важности для понимания российской ситуации. Китайская модель переходного периода, основанная на сочетании эффективной рыночной экономики и авторитаризма – альтернативна западным моделям, ставя под сомнение ту парадигму транзита власти, которая стала доминирующей в Европе конца ХХ в. Российская элита очевидно избрала модель авторитарной модернизации с использованием китайского опыта (основанного во многом на анализе крушения СССР), что делает мало применимыми опыт и технологии транзита конца ХХ в. в текущей российской перспективе.
7)Значение института лидерства в российской системе власти. В Докладе этому институту нами отводится принципиальная роль как одному из факторов формулы стабильности власти. Значение института, — считаем мы, — возрастает по мере формирования единой системы публичной власти, когда все уровни и ветви власти соединяются в единую политическую конструкцию во главе с президентом – лидером, обладающим особым метаконституционным статусом, неограниченными полномочиями и, фактически бессрочным мандатом на власть. Нами было предложено определить эту систему как конституционный авторитаризм (конституционная диктатура), политическим выражением которой становится режим плебисцитарного авторитаризма и персоналистский тип власти. По мере утверждения этой системы (юридически зафиксированной конституционными поправками 2020 г.), ее судьба оказывается менее определенной, — все более зависит от института лидерства и персональных качеств самого лидера, успехи и ошибки которого становятся определяющими для политического режима. Данный подход был принят участниками дискуссии как одна из возможных стратегий интерпретации российского политического режима. Вместе с тем, оппонентами констатировалось, во-первых, что нами преувеличено значение института лидерства – следует говорить, скорее, об общем институциональном фоне, а не его персонифицированном выражении (что, впрочем, мы не отрицаем, рассматривая институт лидерства именно как концентрированное отражение данного «фона»). Во-вторых, оппонентами отмечалась спорность рассмотрения этого института как одного из факторов поддержания стабильности режима (что, на наш взгляд, напротив, очевидно, хотя бы в контексте конституционных поправок); в-третьих, в дискуссии был затронут вопрос о соотношении института и личности лидера – определяется его статус больше формальными или персональными качествами. В связи с этим оппонентами обсуждалась тема «харизматического лидерства» — понятие, которое мы не использовали (и не считаем это правомерным в свете классической веберовской типологии форм легитимности). В связи с этим оппонентами говорилось об «искусственной» или «конструируемой» харизматичности – она признавалась «наведенной» (созданной СМИ), а на деле выражающей коллективную волю правящей элиты. Здесь не обошлось и без пост-модернистских метафор: российский лидер – «загадочная вещь», в функциональном плане он не принимает решений, для него важнее роль автора – стремление «освоить пространство мнимого авторства» как способа выражения корпоративной воли окружения, что есть «путь к разрушению системы». Я не уверен, что понимаю, что такое «мнимое авторство». Возможно, это требует отдельного обсуждения.
V.Гипотетический кризис российского политического режима: спонтанный или управляемый переход власти?
В Докладе нами сформулирована альтернатива двух переходных ситуаций – спонтанного и управляемого транзита власти. Первый характеризуется как крайне негативный сценарий, ведущий к разрушению общества и государства, если не распаду страны (что дважды происходило в ХХ в.), а в конечном счете неизбежному восстановлению авторитаризма в одной из известных форм. Второй – характеризуется как, несомненно, социально более приемлемый вариант транзита, причем его реализация в идеале возможна без прямого разрыва правовой преемственности. Желательность второго сценария, впрочем, вовсе не означает его практической реализуемости, но указывает направление поисков. Управляемый транзит, согласно нашему подходу, есть скорее технология, к осуществлению которой следует стремиться, развивая полноценный диалог либерального движения, экспертного сообщества и мыслящей части политической элиты. С этим выводом согласились участники дискуссии в Либеральной миссии. Однако дискуссия по статье была продолжена за ее пределами, показав существование в российском экспертном сообществе отличных представлений, питаемых политической романтикой, преимущественно левого направления.
В этом отношении информативно обсуждение Статьи и Доклада на независимом Семинаре — «Постмодерн и современная Россия» (11 ноября 2021), действующем при Сахаровском центре с 1999 г. и усматривающим свою задачу в «продвижении к пониманию процессов, связанных со становлением постмодерна, то есть постиндустриальной цивилизации, и проекции этих процессов на исторический путь России на его нынешнем этапе»[9]. Доклад Медушевского был определен как «концептуальное ядро либеральной оппозиции» и, в этом качестве, стал объектом критического анализа. Продвигаемая в нем концепция, по мнению участников данной дискуссии, выражает представления, свойственные либеральной части российского политического спектра, которые определяются как «либеральный большевизм» — стремление к осуществлению реформ «догматическими и принудительными мерами», не считаясь с запросами общества. В связи с этим понятны основные направления критики представленной нами концепции.
Во-первых, концепция Доклада, по мнению оппонентов, игнорирует культурное своеобразие российского общества. «В этих кругах (либеральных), — считает руководитель семинара (В. Хрустов), — воспроизводится неучет того, как устроен внутренний мир ментальности основной массы населения, которая преобразует в соответствии со своими стереотипами любое начинание власти». В результате либеральных преобразований, — считает он, — происходит «разрыв коммуникации» основной массы населения и той его части, которая, выиграв от экономических реформ, выступает за продвижение преобразований как императив собственной самореализации. Результат – конфликт завышенных ожиданий этого слоя с жесткой позицией власти (как в 2011/12 гг.). Проблема Доклада – в том, что преимущественное внимание в нем обращено не на общество, а на взаимоотношения с элитой; не хватает взаимодействия либерально ориентированного слоя с двумя другими потенциальными собеседниками – массовым сознанием и властью. Парировать эти наблюдения не просто: я бы много дал за то, чтобы понять «внутренний мир ментальности основной массы населения» (и един ли этот мир?), но не уверен, что это понимание продвинет нас в выяснении целей реформ, определяющихся скорее глобальными факторами «постиндустриальной цивилизации» и международной политической конкуренции, нежели внутренним убеждением статистического большинства населения. И, далее, — предстоит следовать этим убеждениям или, напротив, стремиться изменить их? Безусловно, отнесение стратегий преобразований к политической культуре – важный самостоятельный вопрос (затронутый, как отмечалось ранее, в дискуссии), но он, строго говоря, не являлся предметом данного Доклада.
Во-вторых, как констатирует другой оппонент (В.Л.Римский), сама постановка вопроса в статье Медушевского – «неправильна с точки зрения общества», поскольку «о народе в ней речь не идет». Декларируемая властью и поддерживаемая обществом стабильность – ни что иное как «инверсионная ловушка» — извращение смысла необходимых реформ с позиций архаизированного сознания в интересах элиты. Выход состоит в «вовлечении народа в управление, которое будет поддерживаться снизу» на основе некоего «согласия достаточно широких социальных групп». Оппонент, впрочем, не знает, каким путем можно прийти к этому типу взаимодействия и сомневается, что это можно сделать революционным путем. Мы, вопреки критику, действительно считаем, что вопросы государственного управления – слишком сложная тема, чтобы доверять их разработку «народу», тем более, с позиций «архаизированного сознания» — результатом такого выбора может стать только популизм правой или левой направленности, исключающий профессионализм рекомендаций. В этом, кажется, вполне убедились все, кто имел возможность наблюдать развитие советского политического проекта – от начала до конца реализации. Современная демократия – это полиархия, функционирующая в режиме конкуренции элит. Становление эффективных форм государственности современного мира – дело не народа, но элит (в идеале – профессиональных и дальновидных), результаты работы которых могут приниматься или отвергаться обществом через демократические механизмы политической отчетности. Другого, более эффективного, механизма преобразований, человечество не придумало. Это, фактически, ощущает сам оппонент, говорящий о «вовлечении народа в управление» — кто будет его вовлекать, зачем, и на каких основаниях? Поскольку тип этого «взаимодействия» не известен оппоненту – подождем, когда он будет сформулирован.
В-третьих, часть оппонентов (как, напр., Д.И.Катаев) «интуитивно убеждена», что «системный кризис» в России созрел, и одно из его ближайших обострений «перерастет в революцию», возможно – «неожиданно и почти бескровно, как крушение СССР». Он не только приветствует этот факт, но считает целесообразным утвердить его в сознании общества с целью оказания «мощного и широкого общественного давления на власть». Это рассуждение в стиле «буря бы грянула, что ли, чаша с краями полна» — показывает сохранение у части экспертов наивных народнических представлений о возможности изменения системы путем ее разрушения, опровергнутых всем историческим опытом страны. Такие перевороты редко осуществляются «бескровно», крушение СССР, строго говоря, — не было революцией, поскольку старая элита фактически осталась у власти, а «широкое общественное давление на власть» — ведет к усилению репрессивных практик или слому режима, но не его качественной правовой трансформации, особенно в российских условиях. «Интуитивного убеждения» оппонента, следовательно, явно недостаточно для принятия его позиции.
В этой логике символично обращение оппонентов к сравнению кризисов политических режимов в 1917 и 1991 гг. с гипотетическим кризисом российского режима в будущем. В данном контексте – Доклад А.Н.Медушевского интерпретируется как «реанимация» кадетской позиции кануна революции 1917 г. Сходство этих позиций усматривается (Ю.В.Латовым) в следующем: 1)Кадеты (как и Медушевский) исходили из того, что главный враг – революция, а не царский режим; 2)Они стремились договориться с властью за спиной масс для проведения необходимых реформ, отстранив левых радикалов от процессов преобразования; 3)категорически стремились не допустить массы к политике, что вызывало и вызывает у них «энергичный протест»; 4)реализация этого замысла в 1990-е гг. привела к отстранению масс от власти и завершилась быстрым утверждением политического абсолютизма. 5)Повторения такого сценария не следует допустить в будущем. Поэтому статья Медушевского – «интересная», «будит мысль», но «политически неправильная».
Примем постановку вопроса, предложенную оппонентом: сравнение моей позиции с кадетской воспринимаю как ее высокую оценку, поскольку Кадетская партия (партия народной свободы) была в России единственной, предложившей правовой выход из фундаментального социального конфликта. Позиция кадетов, однако, интерпретируется оппонентом не точно: они в принципе не отрицали революции, но считали ее крайним средством и стремились ввести ее в правовое русло, установив правовые рамки переходного процесса (Учредительное собрание); исчерпав все попытки договориться с правительством (три попытки создания коалиционного правительства народного доверия), они вынуждены были пойти на союз с умеренными левыми партиями (это выражено в известном лозунге – «у партии нет противников слева»), стремясь, по мере разворачивания кризиса, противопоставить широкую демократическую коалицию экстремистским силам правой и левой направленности. На этом пути они, несомненно, совершили ряд стратегических и тактических ошибок, главными из которых стали три – недооценка угрозы демократии со стороны большевизма (они видели ее исключительно со стороны право-монархических сил); попытка немедленно ввести демократическую систему (всеобщие выборы и парламентская форма правления) в отсталой аграрной стране, находящейся к тому же в состоянии изнурительной войны и, наконец, промедление с созывом Учредительного собрания, оказавшееся фатальной ошибкой перед угрозой большевистского переворота Ленина[10].
Это и сделало возможным тот «энергичный протест масс», который так нравится оппоненту, и который обернулся крушением российской государственности в октябре 1917 г., роспуском Учредительного собрания и началом гражданской войны, с последующим установлением царства террора. Учет этих ошибок (в период гражданской войны и позднее в эмиграции) привел кадетов к выводу о целесообразности установления в России авторитарного режима бонапартистского типа (в форме мнимого конституционализма) на переходный период как необходимого и разумного предварительного условия выхода из коммунистической однопартийной диктатуры – для стабилизации политической системы и ее возвращения в правовое русло. Именно такой режим по существу сформировался в России с крушением коммунизма и определяется нами сегодня как «конституционный авторитаризм». В 1991 г. ему не было никакой разумной альтернативы. Он, конечно, далек от демократии западного типа, но точно – более демократичен, нежели советский идеократический абсолютизм. Да и проиграли ли кадеты? Столетие спустя революции 1917 г., действует Конституция 1993 г., содержание которой более соответствует программным установкам кадетской партии, нежели какой-либо другой партии периода революции («конституционные» упражнения левых эсеров или большевиков выглядят как экзотика и полная архаика). Подобная апология революционной романтики, как в 1917 г., так и сегодня, как раз и таит опасность оказаться в «инверсионной ловушке», уводя общество в сторону от полноценных преобразований.
Резюме дискуссии
Итак, что показала дискуссия? То, что мы обсуждаем сегодня, — это не вопрос о системном кризисе и революции как его спонтанном разрешении, объективно обреченном на провал (и распад государства как в 1917 и 1991 г.), но вопрос о переходе к следующему этапу государственного строительства.
Российская политическая система, как согласилось большинство участников дискуссии, не только не пребывает в кризисе, но вполне устойчива – соответствует всем основным компонентам формулы стабильности. Более того – способна оставаться в этом состоянии еще длительное время, а ее изменения, в том числе связанные с транзитом власти, едва ли способны в краткосрочной перспективе обеспечить переход к демократии западного типа. Однако эта стабильность, успешно решая текущие задачи власти, имеет выраженный механистический характер (основана на прямом государственном контроле) и, следовательно, не может быть устойчивой в длительной перспективе. Задача состоит в создании принципиально другого типа стабильности — динамической, основанной на установлении прочных равных правил для взаимодействия конкурирующих политических сил, объединенных единством национальных устремлений. Этот тип стабильности означает консенсус общества и власти, правовое государство и функционирующую демократию, выраженные в легитимирующей формуле власти и способах ее практического воплощения в государственном управлении. Способность общества и элиты решить эту задачу с учетом внешних и внутренних вызовов глобализации – исторический тест на жизнеспособность существующего российского политического режима.
Глобализация, столкнув процессы интеграции и фрагментации правового развития больших регионов мира, радикально изменила общественные ожидания и всю перспективу дискуссии о трансформации политических режимов в XXI в., показав ограниченный характер предшествующих аналитических подходов. Когда осуществлялись демократические переходы в ХХ в. самым привлекательным и единственным ориентиром были страны Западной демократии, а выбор в сторону либерализма рассматривался как гарантия не только прав, но и экономического благосостояния – страны Запада предлагали модель политического устройства, экономическую помощь, а в ряде случаев защиту (вступление соответствующих стран в ЕС в ходе четырех волн расширения). Сейчас появился альтернативный Китайский проект – экономический рост в сочетании с авторитарной моделью власти, то есть без либеральной демократии. Это делает выбор элит не столь определенным. В поддержании своей легитимности они все чаще обращаются к системе ограниченного плюрализма, конструируя различные гибридные режимы, получающие определения в виде нелиберальной демократии, управляемой демократии, мнимого конституционализма и чрезвычайного положения. Российский политический режим предложил свою оригинальную версию данного тренда, определенного нами как авторитарный конституционализм, тяготеющий к конституционной диктатуре. Принципиальная новизна этой легитимирующей формулы отличает его от известных предшествующих форм авторитаризма, заставляя задуматься о его специфике, сочетании правовых и политических инструментов поддержания власти. Он делает, как минимум, дискутабельным некритическое обращение к предшествующим постулатам теории демократического транзита и механическому воспроизводству прежнего сравнительного опыта, предполагая осмысление новых технологий информационного контроля, власти и управления.
В этой перспективе важна именно научная дискуссия, избегающая эмоциональных клише романтизма. Политическая романтика повсюду имеет, как правило, две крайних формы выражения – консервативной абсолютизации уникальности национальной ситуации (в силу особенностей ее культуры и традиций), исключающей будто бы использование универсальных подходов и, напротив, левой максималистской убежденности в возможности радикального и быстрого изменения ситуации обращением к «очевидным» рецептам опыта «цивилизованных народов», которые остается только применить для получения искомого результата. Ни тот ни другой вариант не может вывести обсуждение на уровень понимания смысла переходных процессов, а на практике ведет к завышенным ожиданиям и срывам демократического перехода. Условием полноценного обсуждения этих вопросов является отказ от системы представлений, подменяющих научную повестку эмоциональными идеологическими спорами, туманными метафорами, интуицией или импровизацией.
Констатируя усиление реставрационных тенденций, рост инерционности и издержек существующей системы «управляемой демократии», мы обсуждаем переход к качественно новому типу государственности – полноценно функционирующему правовому государству, возможно, с «российской спецификой». На этом пути предстоит реализовать именно те принципы, которые были провозглашены кадетской партией столетие назад, но остались не реализованы до настоящего времени – права и свободы личности, правовое государство, конкурентные выборы, реальная многопартийность, независимость судов, сменяемость власти, предсказуемость лидерства. Такой переход невозможен путем традиционной апелляции к «массам», поскольку предполагает не мобилизацию популистского типа, но серьезную профессиональную работу экспертов и ответственный выбор элит. Такие решения, чтобы быть эффективными, должны разрабатываться, действительно, «за спиной масс» элитами — во избежание популизма и роста завышенных ожиданий, — с тем, чтобы быть принятыми затем на основе народного волеизъявления. Этот метод, определяемый как «консоциативная демократия», и является основой управляемого транзита власти — перехода от авторитаризма к демократии в рамках поддержания правовой стабильности. В этом состоит смысл либерального подхода к реформам российского политического режима: с одной стороны, не допустить спонтанного кризиса, ведущего к вакууму власти с последующим восстановлением авторитаризма и, с другой, – обеспечить создание стабильных и понятных правовых условий и правил игры в ситуации транзита власти.
Понимание этого смысла не означает его автоматического воплощения – оно зависит от правовой культуры общества, системных границ выбора, качества нового конституционного дизайна, дальновидности и политического искусства элит и лидеров. И, не в последнюю очередь, — от качества самой либеральной оппозиции и ее интеллектуального потенциала. Движение по этому пути не может быть линейным, в стиле «самореализующихся прогнозов», предполагая смену взлетов и падений, проб и ошибок, но его конечная цель вполне понятна – создание сильного правового государства. Для экспертного сообщества это означает важный этический выбор – отказ от политической романтики в пользу профессионального научного анализа, доказательного прогнозирования и принятия моральной ответственности за его политические результаты.
Примечания:
[1] Медушевский А.Н. Размышления о гипотетическом крушении политического режима в России// Фонд Либеральная Миссия. Адрес в Интернете: https://liberal.ru/defense-of-democracy/razmyshleniya-o-gipoteticheskom-krushenii-politicheskogo-rezhima-v-rossii.
[2] Материалы дискуссии по тезисам А.Н.Медушевского см: https://liberal.ru/defense-of-democracy/politicheskij-krizis-v-putinskoj-rossii-obsuzhdenie-tezisov-andreya-medushevskogo
[3] О методе когнитивного права см.: Медушевский А.Н. Политические сочинения: право и власть в условиях социальных трансформаций. М.-Спб.: Центр гуманитарных инициатив, 2015.
[4] Синельников Ф. Реплика к дискуссии: https://liberal.ru/defense-of-democracy/replika-k-diskussii-politicheskij-krizis-v-putinskoj-rf-i-rossiya-istoricheskaya
[5] См. наш доклад и дискуссию по нему: Конец посткоммунизма: К 30-летию демократических революций 1990-х гг. ХХ в. (11 ноября 2020)// Фонд «Либеральная Миссия». Глобализация и либеральная демократия. Адрес в Интернете: http://liberal.ru/globalization/7690
[6] Имитация (подражание) рассматривается в антропологической литературе как начальная фаза всякого заимствования. Поэтому сводить объяснение неудачи заимствования институтов к самому факту имитации — значит соединять причину и следствие в объяснении провала транзита. В этом смысле всякое заимствование институтов обречено на имитацию – вопрос в том, почему в одних случаях она ведет к качественной трансформации, а в других к поверхностной и нестабильной. Дело, конечно, не сводится исключительно к трудностям адаптации — отторжению заимствованных либеральных ценностей традиционной культурой – во многих случаях эту культуру удавалось преобразовать. Можно предположить, что причиной эрозии демократии в Восточной Европе стала ошибочная вера западных элит в то, что простая интеграция соответствующих государств в ЕС обеспечит гарантии от возвращения вспять – вера, изначально не соответствовавшая намерениям постсоветских элит, пришедших к власти на волне национализма и ожидания финансовой помощи, но не принятия либеральных ценностей. Трансплантация институтов не означает, сама по себе, мутацию политического организма, а тем более психологических стереотипов и поведенческих установок элит. В условиях трудностей ЕС эпохи глобализации они просто вернулись в привычную нишу, отрицая эти ценности с позиций подразумеваемых национальных интересов и укрепления собственной легитимности с целью сохранения власти. Если это объяснение правомерно в отношении «новых демократий» ЕС, то оно еще более убедительно в отношении других постсоветских элит, свободно экспериментирующих в сфере конституционного дизайна.
[7] Шимов Я. Как на Юге: какими путями может пойти транзит власти. Адрес в Интернете: https://liberal.ru/defense-of-democracy/kak-na-yuge-kakimi-putyami-mozhet-pojti-tranzit-vlasti
[8]Вообще демократический транзит в Южной Европе не был однотипным, включая как модель договорного перехода с сохранением правовой преемственности со старым режимом – reforma pactada (Испания), так и перехода путем разрыва этой преемственности – reforma rupturista (Португалия), а также комбинированный вариант – фактического разрыва, закамуфлированного под сохранение правовой преемственности (Греция). Общие черты южноевропейских авторитарных режимов и переходных процессов в них не отменяют их существенной специфики в более широком сравнительном контексте. Обратим внимание на ряд факторов, принципиально отличающих южноевропейскую ситуацию от российской: 1)Зависимый характер всех стран региона от США: длительное существование диктатур Южной Европы объясняется не столько их внутренней устойчивостью, сколько терпимым отношением к ним США в условиях Холодной войны как противовесу коммунизму, а в ряде случаев – включает молчаливую поддержку их установления (напр., диктатуры полковников в Греции); 2)Их интегрированность в глобальные экономические процессы Запада (например, столь длительное существование колониальной империи Португалии объясняется тем, что она стала подсистемой Британской колониальной системы, впоследствии сферы Американских интересов, а не способностью слабой метрополии поддерживать господство); 3)Особая политическая культура Средиземноморья, в частности традиции вмешательства в политику армии, сыгравшей принципиальную роль как в установлении диктатур, так и их преодолении в условиях транзита; 4)роль монархии и монархической традиции (хотя и принципиально различная) в политической ситуации кануна и осуществления транзита в Испании и Греции; 5) Особый тип лидерства – каудилизм (военная, а не гражданская диктатура); 6)Контроль Запада в процессе осуществления транзита и корректировке его результатов, в случае необходимости — через лояльную часть военной элиты (как это было в Испании и даже Португалии). 7)Огромная финансовая, институциональная и пропагандистская поддержка этих транзитов Европой. Всех этих факторов не было в СССР периода Перестройки и в условиях конституционной революции 1993 г. Их присутствие едва ли можно прогнозировать и в ситуации гипотетического кризиса современного российского режима. Однако, отрицание типологического сходства южноевропейских и потенциального российского транзита не исключает использования в последнем соответствующих технологий трансформации режимов. Подробнее см.: Медушевский А.Н. Теория конституционных циклов. Москва-Берлин: Директ-Медиа, 2015.
[9] Подробнее с задачами семинара и хроникой его заседаний в последние годы можно познакомиться на сайте семинара по адресу: https://sites.google.com/view/pm-and-mr/.
[10] Подробнее см.: Медушевский А.Н. Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке. М.-Спб.: Центр гуманитарных инициатив, 2017.