Политический иммортализм и его крайности
Некоторые аспекты глобализации способны укрепить либерально-демократический консенсус в западном мире, однако — как показывают политические процессы, связанные с ростом популярности авторитарных партий и режимов — иные аспекты глобализации, наоборот, подрывают сам фундамент гегемонии либеральной демократии. В научной и публицистической литературе эти проблемы принято рассматривать с точки зрения политологии, экономики, социологии, философии, истории и других схожих наук. Однако в этой статье предлагается посмотреть на некоторые актуальные политические процессы современности через призму социальной психологии.
10 сентября 2019 года социолог Альберт Разин поджег себя в центре столицы Удмуртской республики Ижевске и позднее скончался в больнице. 79-летний социолог был защитником прав удмуртского языка и его самосожжение стало кульминацией его многолетних протестов против языковой политики Российской Федерации, которая, по его мнению, вела к русификации удмуртского народа и утрате его этнических особенностей.
В тот же день британский премьер-министр Борис Джонсон на пять недель приостановил работу парламента. Критики Джонсона обвинили его в удушении парламентских дискуссий о Брекзите, т.е. о выходе Соединенного Королевства из состава ЕС, учитывая, что Джонсон намеревался вывести страну из ЕС со сделкой или без нее 31 октября 2019 года.
И в то время как удмуртский активист Альберт Разин совершал самоубийство в Ижевске, а британский премьер-министр пытался подтолкнуть свою страну к «политическому самоубийству» (по выражению парламентария-консерватора Джереми Ханта), шведская экологическая активистка Грета Тунберг совершала турне по США – турне, которое достигло своего апогея на ее выступлении во время Саммита ООН по борьбе с изменением климата 23 сентября: «Люди страдают, люди умирают, а целые экосистемы рушатся. Мы находимся у порога массового вымирания, а все, о чем вы можете говорить, это деньги и сказки о вечном экономическом росте. Как вы смеете!».
Что общего между всеми этими событиями? Связь между ними может показаться кому-то произвольной, но в данной статьей я стремлюсь показать, что эти события объединяет то, что они являются радикальными проявлениями политического иммортализма (от англ. immortality – бессмертие).
Преодоление смерти через «героические системы»
В 1973 году, лишь за три месяца до своей преждевременной кончины американский культурный антрополог Эрнест Беккер опубликовал книгу «Отрицание смерти». В этой книге, за которую Беккер получил посмертную Пулитцеровскую премию, автор писал об «ужасающей дилемме»: «Человек буквально расщеплен пополам: он осознает свою блистательную уникальность, царственно возвышаясь над всеми остальными созданиями природы, и все же он слепо и бессловесно возвращается в землю, чтобы истлеть и исчезнуть навсегда». Другими словами, как и всем остальным животным, людям свойственен инстинкт самосохранения, но – в отличие от других животных – люди осознают свою смертность. Эта комбинация имеет потенциал породить в человеческом сознании парализующий экзистенциальный ужас, поэтому во избежание паралича люди изобретают различные проекты бессмертия (или, по выражению Беккера, «героические системы»), которые помогают нам отрицать собственную смертность.
«Героические системы» могут быть магическими, религиозными, секулярными или научными, но все они предназначены для того, чтобы мы чувствовали себя «героическими» – бóльшими, чем наше физическое естество, более значимыми, чем лишь «мешки с костями», обреченные на банальный распад и разложение. В западном мире религия была, пожалуй, самым длительным операционным проектом бессмертия. Начиная с примитивных верований до греко-римской, германской, кельтской и других политеистических религий, а затем и до христианского монотеизма – все эти системы обещали нам, что мы преодолеем физическую смерть посредством духа или души, даже если та и будет обречена на бесконечное страдание в аду.
Но религия является не единственным проектом бессмертия. Многие люди считают, что они могут продолжать существовать посредством биологической семьи. Идея состоит в том, что люди продолжают жизни своих родителей и прародителей, а после своей собственной смерти – будут жить в своих детях и внуках. Другие верят в то, что путем к символическому бессмертию является их достояние, что создание произведений искусства, совершение открытий и подвигов отложится в коллективной памяти человеческого рода и обеспечит воспоминания о них даже после того, как сами они уже не будут физически существовать. И если посмотреть на то, как густо заселены площади, улицы, библиотеки и музеи Запада бессмертными героями прошлого – философами и поэтами, завоевателями и тиранами, художниками и архитекторами, врачами и учеными – то можно увидеть множество свидетельств того, что аргумент о достоянии как инвестиции в бессмертие представляется довольно убедительным.
Существуют и другие пути к символическому бессмертию. Как сказал Беккер в одном интервью, умирая от рака в канадской больнице, «мы создаем личность и строим культуру, чтобы защититься от опустошающего осознания нашей основополагающей беспомощности и ужаса неизбежной смерти. Каждый из нас создает индивидуальность, образ жизни или … личностную броню в тщетной попытке отвергнуть фундаментальный факт нашей животной натуры. Мы не хотим признать, что мы одиноки, поэтому мы идентифицируем себя с более могущественными лицами, идеями, знаменами или же с размером наших банковских счетов».
Действительно, эпоха Просвещения, Великая французская революция и дарвинизм серьезно ослабили христианство на Западе и, по мнению многих, подорвали религиозные пути к бессмертию. В то же время, секулярные «героические системы» стали играть более значимую роль в качестве проектов бессмертия. Одним из таких проектов является выживание посредством расширенной семьи, а именно нации, или – как выразился Беккер – «знамени». Глубокая идентификация с нацией «вплетает» человека в национальное прошлое, настоящее и будущее, позволяет ему или ей жить даже после собственной смерти до тех пор, пока существует нация. Слова рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера являются наглядным примером того, как концепции семьи, нации, их общего прошлого и будущего создают сложный, но, тем не менее, связный расистский нарратив бессмертия: «Мы будем непобедимыми и бессмертными как нация, поистине бессмертными как арийско-нордическая раса, если мы будем строго придерживаться культа предков… Нация, которая оберегает своих предков, всегда будет иметь потомство. Бездетны лишь нации без предков». А друг Гиммлера Ганс Йост вполне откровенно объяснял смысл СС как квази-религиозной организации: «Орден состоит на службе, и эта служба гарантирует бессмертие Адольфа Гитлера и его воли».
Политический иммортализм, этничность и империя
Прежде чем облить себя бензином, удмуртский социолог Альберт Разин держал два плаката. Один вопрошал «Есть ли у меня Отечество?», а другой предупреждал: «Если завтра мой язык исчезнет, то я готов сегодня умереть». Это предупреждение было цитатой из стихотворения советско-дагестанского поэта Расула Гамзатова, посвященного животворящим свойствам его родного аварского языка. В своем стихотворении Гамзатов описывал сон, в котором он умирал от пули. Он сокрушался, что никто не знал, что он умирает, и что никто не будет его оплакивать, потому что у него не было ни матери, ни друга, ни возлюбленной. Лежа на земле в ожидании того, чтоб «стать землею самому» (и очевидно осознавая, что у него нет детей, которые могли бы дать ему утешительное ощущение символического бессмертия), он услышал двух человек, говорящих на аварском языке. Слушая пустую беседу на своем родном языке «о хитрости какого-то Гасана, о выходках какого-то Али», герой почувствовал себя лучше и стал восстанавливаться. Однако осознавая живительные свойства родного языка, поэт задался вопросом: «Ужели я писатель из последних, кто по-аварски пишет и поет?». Этот вопрос ужасал его, что и объясняло его готовность умереть в случае исчезновения его аварского языка.
Упадок языка, который является одним из главных маркеров идентичности, является прямым вызовом для «героических систем», основанных на поиске бессмертия посредством национального сообщества – «Отечества», как написал Разин на одном из своих плакатов. Для людей вроде него исчезновение языка – это не просто бюрократический термин (ЮНЕСКО классифицирует удмуртский язык как «определенно находящийся под угрозой исчезновения») и не физическая угроза жизни, а нечто иное: предвестие перманентной смерти без загробной жизни. Борясь за увеличение количества носителей удмуртского языка (или, по крайней мере, против их сокращения), Разин стремился гарантировать себе символическое бессмертие, которое напрямую зависело от физического наличия людей, которые говорили бы на его родном языке.
Но если Разин боролся против российской языковой политики, которая, по его мнению, вела к уничтожению его народа и, таким образом, разъедала его психологическую броню, защищавшую от страха смерти, то почему же он покончил с собой?
Социальные психологи, предложившие так называемую «теорию управления страхом смерти», показывают в своих публикациях, что для того, чтобы воспользоваться защитой от страха смерти, которую предоставляет та или иная «героическая система» (или культурные воззрения, если использовать терминологию данной теории), людям необходим элемент самооценки. Они должны чувствовать, что они соответствуют стандартам ценностей своих собственных культурных реалий. Другими словами, недостаточно просто писать романы – нужно знать, что у него или нее хорошо получается писать романы. Ученые, относящиеся к школе «теории управления» страхом смерти, также показывают, что «страх смерти может провоцировать акты самоубийства, если они могут быть интерпретированы как героические акты служения Богу или стране». Это наблюдение может помочь объяснить самоубийство Разина: его нужда в самооценке как защитника родного удмуртского языка заставила его совершить высший акт физического самопожертвования ради выживания его народа и, следовательно, ради собственного символического бессмертия. Он установил высокую планку в своей борьбе, а мученическая смерть за идею стала для него единственным способом избежать леденящего ужаса перманентной смерти, воплощающейся в смерти удмуртского языка.
Разин видел в языке свойства, которые могли гуманизировать или дегуманизировать людей. В своем обращении к депутатам Госсовета Удмуртии, которое он отослал за три недели до самосожжения, Разин писал, что «обрусевший удмурт» «не является носителем никакой этнокультуры, не знает традиций, обычаев, обрядов, народной мудрости, народных песен и танцев» – это «роботоподобный маргинал». Это подразумевает, что в качестве дегуманизированного субъекта, обладающего свойствами неодушевленного предмета, «обрусевший удмурт» не может заявлять права на символическое бессмертие.
Однако в протесте против российской языковой политики, которую Разин считал русификацией удмуртов, его этно-националистический иммортализм сталкивался с российским имперским иммортализмом. Данный тип иммортализма, возможно, наиболее ярко выразился в интерпретации одной из поэм Горация русским поэтом Александром Пушкиным, а именно в «Exegi monumentum» («Я памятник себе воздвиг…»). Следуя за Горацием в оценке своего поэтического наследия, Пушкин повторяет его утверждение «весь я не умру», представляя, что его душа переживет его прах «и тленья убежит» «в заветной лире». Таким образом, Пушкин подчеркивал, что тот факт, что его будут помнить после смерти, гарантировал ему символическое бессмертие. Однако Пушкин связывал свой проект бессмертия не только со своей славой, но и с существованием Российской Империи и господствующим статусом русского языка в ней. Размышляя о будущей памяти о самом себе, Пушкин писал:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
В русском поэтическом словаре, «язык» обозначает как, собственно, язык (знаковая система), так и «народ». Таким образом, Пушкин надеялся, что не только русские, но и все народы, порабощенные Российской Империей, будут помнить о нем, читать его поэзию на русском языке и, следовательно, дадут ему еще более твердые гарантии бессмертия.
Подобные рассуждения лежат в самой основе имперского иммортализма. Этно-националисты представляют преодоление физической смерти через свои этнокультурные общества, но для империалистов этих представлений недостаточно. Они считают, что необходимо доказывать жизнеспособность своих проектов бессмертия через доминирование их нации над другими народами. Для того, чтобы «героическая система» оставалась действенной и убедительной, т.е. служить непробиваемым щитом против страха перманентной смерти, она должна подчинять конкурирующие культурные воззрения, потому что мысль о потенциальном равенстве (и равной эффективности) всех «героических систем» подрывает веру в собственные культурные воззрения. Поэтому неудивительно, что Гиммлер, утверждавший, что бессмертие арийско-нордической расы можно гарантировать только «законом крови» и культом предков, был также одним из архитекторов Холокоста.
Восстание идентичности
С начала кризиса с беженцами в Европе, мейнстримные СМИ начали задаваться вопросом о том, почему центрально-восточные европейские страны так яростно сопротивляются приему мигрантов. В основе этого вопроса лежат рациональные и прагматические соображения. Центральная и Восточная Европа испытывают демографический упадок, вызванный низкими или отрицательными коэффициентами рождаемости и оттоком населения в более процветающую западную и северную Европу. Демографический спад, в свою очередь, приводит к сокращению внутренней рабочей силы, росту давления на систему здравоохранения и пенсионный фонд, а также к ухудшению общего благосостояния. Одним из прагматических решений демографического упадка является либерализация миграционного законодательства, особенно в отношении квалифицированных работников. И все же, несмотря на рациональные соображения, центрально-восточные европейцы не спешат приветствовать мигрантов. Одни комментаторы ищут корни этого сопротивления в страхе того, что мигранты из неевропейских стран подорвут национальную и культурную идентичность общества принимающих стран. Другие открыто говорят о том, что в основном этим сопротивлением движет иррациональная ксенофобия или расизм.
Теория иммортализма предлагает иной взгляд на якобы иррациональное нежелание многих в центральной и восточной Европе смириться с предположительно рациональной нуждой в иммигрантах. Как говорилось выше, люди отрицают свою смертность посредством самых различных «героических систем»: некоторые ищут бессмертия через религию и/или (расширенную) семью, другие стремятся стать известными философами, поэтами, учеными и государственными деятелями чтобы увековечить свои имена «в граните», а третьи наслаждаются богатствами, которые – как они считают – наделяют их особыми свойствами и выводят за границы власти смертоносной природы. Но представьте себе широкие слои населения, которые не могут похвастаться ни могуществом, ни богатством и не могут продемонстрировать достижения в искусствах, науке или общественно-культурном лидерстве. И представьте, что эти общества живут в условиях демографического кризиса: в семьях один ребенок или вообще нет детей, более квалифицированные соседи находят работу на Западе и переезжают туда с семьями. Для многих людей в таких обществах религия и/или нация остаются единственными доступными «героическими системами», предлагающими символическое бессмертие. И именно эти системы культурного мировоззрения оказываются – в глазах этих людей – под угрозой из-за иммигрантов, говорящих на чужом языке и исповедующих чужую религию. Субъективно воспринимаемый демографический упадок является одним из наиболее тревожных напоминаний о смертности, который приводит – особенно в условиях низкой самооценки – к повышенному неприятию присутствия и влияния этнических, культурных и/или религиозных Других, а также к усиленному желанию наказывать тех членов собственного национального сообщества, которые якобы его предают.
Наиболее радикальным примером такого аффекта является пресловутая конспирологическая теория «Великого замещения». Согласно этой теории, вероломные элиты намеренно замещают коренных белых европейцев небелым и нехристианским населением, что означает сворачивание европейских проектов бессмертия, основанных на преодолении физической смерти через собственную нацию. Террористические акты, вдохновленные теорией «Великого замещения», направляются либо против представителей того самого неевропейских населения, либо против «вероломных элит». Например, немецкая неонацистская террористическая группировка «Национал-социалистическое подполье» убивала людей иностранного происхождения, а печально известный норвежский неонацист Андерс Брейвик убил десятки своих собственных соотечественников из Норвежской рабочей партии, которую он обвинял в поощрении замещения норвежцев неевропейскими мусульманами.
«Манифест» Брейвика, который вмещает в себя огромное количество текстов, заимствованных из идейно близких работ, обнаруживает, что одним из авторов, оказавших влияние на Брейвика, был норвежский блогер Фьордман (настоящее имя – Педер Йенсен). Фьордман годами продвигал теорию «Великого замещения» в десятках своих статей, а одной из его основных идей является то, что ЕС «намеренно разрушает культурные традиции входящих в него стран, наводняя их иммигрантами и вытравливая местные обычаи». Причем наиболее смертоносную угрозу для европейских наций представляет, по мнению Фьордмана, мусульманская иммиграция, а так как ЕС является «ведущим … двигателем исламизации Европы», единственный способ остановить ее – это «избавиться от ЕС». Фьордман признает, что упразднение ЕС дестабилизирует Европу, но «выбор стоит между болезненным периодом в несколько лет, по прошествии которого бóльшая часть Европы выйдет победительницей, и смертью, когда Европа попросту перестанет существовать как западный культурный организм».
Британцы решили выйти из ЕС на референдуме 2016 года и в их решении можно увидеть попытку отдалиться от погибельного ЕС. Поэтому совершенно неудивительно, что британский журналист Даглас Мюррей, который написал книгу «Странная смерть Европы», в которой говорится, что, разрешая массовую неевропейскую иммиграцию и не производя достаточно детей, Европа совершает самоубийство, является также ярым сторонником Брекзита. Также не является удивительным то, что первый официальный плакат британской кампании за выход из ЕС намекал на то, что ЕС выжимает из британского народа все жизненные соки: «Давайте дадим Национальной службе здравоохранения те 350 миллионов фунтов, которые ЕС забирает каждую неделю». Кампания за Брекзит не просто говорила ложь о ЕС – она намеренно ассоциировала ЕС со смертью и, таким образом, эксплуатировала в своих политических целях абсолютно человеческие тревоги, связанные с осознанием смертности. В одной из листовок против членства Британии в ЕС идея о том, что ЕС еженедельно забирает 350 миллионов фунтов, связывалась с отсылкой к раку – заболеванию, которое виновно в более чем четверти всех смертей в Соединенном Королевстве. В еще одной листовке нарратив о 350 миллионах фунтов связывался с иммигрантами из стран ЕС, которые «оказывают давление на Национальную службу здравоохранения», причем та же листовка предсказывала, что «ситуация только ухудшится» если Британия останется в ЕС, так как «еще больше стран, включая Сербию, Албанию и Турцию, собираются стать членами».
Введение проблемы иммиграции – особенно из преимущественно мусульманских стран вроде Албании и Турции – в дебаты о членстве Соединенного Королевства в ЕС, что связывало идеи смерти и погибельного ЕС с мягкой версией теории «Великого замещения», было, пожалуй, самой удачной находкой противников членства Королевства в ЕС. Причем совершенно неслучайной находкой: как объяснял Найджел Фараж, один из главных британских анти-европейских политиков, «целью было вбить в людские головы то, что иммиграция и Европа – это одно и то же, и что мы беспомощны».
Кампания за выход из ЕС очевидно достигла своей цели. Лишь за месяц масштабной анти-европейской кампании озабоченность британцев об иммиграции, которая уже долго считалась одной из основных проблем, стоящих перед Соединенным Королевством, выросла на 10 процентов. А уже после референдума о членстве в ЕС британские социологи обнаружили, что проблема иммиграции лежала в самой основе голосования. Социологи также обнаружили, что менее молодые и более авторитарно настроенные избиратели были намного более расположены проголосовать за выход из ЕС, чем более молодые и более либеральные британцы. Это представляется довольно логичным. У молодых людей обычно вся жизнь впереди, поэтому они менее уязвимы перед прямыми и непрямыми напоминаниями о смертности, которые продвигали анти-европейские активисты, а более либеральных избирателей труднее запугать теорией «Великого замещения». В то же время, у менее молодых людей защита против страха смерти значительно слабее, «так как им уже недоступны многие источники высокой самооценки», и они с большей вероятностью воспринимают этнических и культурных Других как угрозу собственному символическому бессмертию.
И все же этно-националисты и консерваторы – не единственные, кто иногда эксплуатирует в своих политических целях исключительно человеческое беспокойство в отношении смертности.
Поколение вымирания
В январе 2019 года шведская экологическая активистка Грета Тунберг выступила с речью на Всемирном экономическом форуме и предупредила слушателей, что «финансовый успех имеет немыслимую стоимость» в плане влияния на окружающую среду, и призвала экономических лидеров пока не поздно осуществить «беспрецедентные изменения во всех общественных аспектах». «Я не хочу, чтобы вы надеялись на лучшее. Я хочу, чтобы вы паниковали. Я хочу, чтобы вы чувствовали тот страх, который ощущаю я каждый день, а потом начали действовать». Но что это за страх, который Тунберг ощущает каждый день? Она дает ответ в той же речи: «Либо мы продолжим существовать как цивилизация, либо нет. Для меня это либо черное, либо белое. Нет никаких серых зон, когда дело касается выживания».
Для Тунберг и идейно близких ей активистов главной движущей силой их деятельности является не что иное, как страх смерти – тема, которая проходит красной нитью через все ее речи. «Мы находимся в разгаре шестого массового вымирания, а скорость вымирания в десять тысяч раз превышает нормальную скорость», сообщила Тунберг членам Европейского парламента и чиновникам ЕС в апреле 2019 года. «Люди умирают, а целые экосистемы рушатся» – таким было ее послание Саммиту ООН по борьбе с изменением климата в сентябре 2019 года. Одно из радикальных экологических движений – «Восстание против вымирания» – уже в самом своем названии содержит прямое напоминание о смертности, а соучредительница движения Гейл Брэдбрук следом за Тунберг повторяет «черно-белый» нарратив: «Мы сейчас на распутье. Сегодня мы выбираем между жизнью и смертью на Земле».
В отличие от «героических систем», основанных на поиске бессмертия посредством национального, этнического или расового сообщества, «героическая система» эко-активистов обещает символическое бессмертие через выживание человечества как такового – отсюда частое использование Гретой Тунберг терминов «вид» и «Homo sapiens». Пока человеческий род существует на Земле, эко-активисты будут знать, что все люди имеют доступ к символическому бессмертию. Таким образом, сам человеческий род представляется расширенной семьей, а его выживание выступает в роли щита перед ужасом смерти. Если этно-националисты и консервативные популисты имеют дело со страхом перманентной смерти, исходящей из имперской политики или «Великого замещения», то эко-активисты борются против страха исчезновения самой жизни.
Несмотря на очевидное различие между понятиями расширенной семьи этно-националистов и эко-активистов, последние тоже «вплетают» человека в прошлое, настоящее и будущее своей расширенной семьи и определяют ценность индивида в зависимости от вклада в выживание человеческого рода. Роджер Хэллем, еще один соучредитель «Восстания против вымирания», так излагает эту мысль: «В конечном итоге, мы все должны понимать, что мы окажемся одни на смертном одре и будем спрашивать себя прожили ли мы достойную жизнь, а для нынешнего поколения климатический кризис является первостепенным экзистенциальным вызовом». Брэдбрук выражает схожую идею: «Дело в том, что – в других культурах, в аборигенных культурах – есть почитание предков. Те, кто ушли раньше – они выступали за жизнь, они что-то делали для жизни, и ты понимаешь, что после тебя будет еще несколько поколений».
Эко-активисты хорошо понимают эмоциональную силу напоминаний о смертности и охотно эксплуатируют их в своих политических целях, что становится очевидным из описания Хеллемом стратегий подбора кадров в «Восстании против вымирания»: «Значит, смотри, ты идешь на встречу с общественностью в городе Икс, говоришь им, ну, слушайте, все кончено, мы все умрем, если не будет массовой мобилизации».
По иронии судьбы, именно из-за нарратива о смерти, используемого подобными эко-активистами, многие люди отрицают идею изменения климата. Этому есть два объяснения. Во-первых, нежеланные и настойчивые напоминания о смерти сами по себе отталкивают людей. Они предпочтут оградиться от всей темы глобального потепления, потому что ее преподносят в «упаковке» экзистенциального ужаса. Более того, они будут стараться «убить посыльного», чтобы лишить легитимности сам источник пугающей информации. Именно поэтому о Грете Тунберг пренебрежительно отзываются – по большей части, белые мужчины среднего возраста – как о психически больном ребенке или, по выражению одного британского журналиста-сторонника Брекзита, как о «неадекватной культистке».
Во-вторых, смертный нарратив Греты Тунберг, «Восстания против вымирания» и схожих активистов вступает в конфликт со смертным нарративом консервативных популистов, несмотря на риторическое сходство между обоими. В случае этно-националистов, которые делят людей на Нас и Других, отрицание смерти ведет к расколу смерти на два типа: первый тип – это Наша смерть, которую можно преодолеть и которая, таким образом, ненастоящая; второй тип – это Их смерть, которая перманентна и в целом Нам вообще неинтересна. В свою очередь, раскол смерти на два типа производит разделение на Нас настоящих людей и Них, которых легко дегуманизировать. Помните как Альберт Разин называл «обрусевших удмуртов» «роботоподобными маргиналами»?
Идея вымирания вида Homo sapiens, которую продвигают эко-активисты, угрожает праву собственности на Нашу смерть, так как она подразумевает «коллективизацию» и универсализацию умирания, которые полностью низвергают «героическую систему», основанную на преодолении физической смерти через этнокультурное сообщество. Более того, этно-националисты и консервативные популисты совершенно справедливо подозревают, что «коллективизация» смерти, используя идею вымирания человеческого рода как такового, неизбежно подразумевает ликвидацию национальных границ. Если вымирание угрожает всем людям, если мы все «в одной лодке», то тогда нет ни Нас, ни Их, что – опять же – является нарушением культурного мировоззрения, которое помогает определенным группам людей сопротивляться ужасу смерти.
Это, конечно, правда, что нарратив о смерти, который используют некоторые эко-активисты для оформления своих идей об изменении климата, может быть полезным для мобилизации и нахождения новых сторонников. Но в то же время, как показывают специалисты в области коммуникаций, «представление глобального потепления в качестве апокалиптического события позиционирует глобальное потепление как нечто вне-человеческое, движимое вселенскими силами и, следовательно, Предопределенное», что ожидаемо «снимает с людей ответственность за создание или, по крайней мере, вклад в изменение климата, а также снижает чувство человеческой ответственности за борьбу с глобальным потеплением». Другими словами, риторическая рамка вымирания подрывает сам смысл аргументации Тунберг – что люди могут как-то исправить свои ошибки. Более того, риторическая рамка драматического апокалипсиса «позволяет скептикам дискредитировать ученых как лжепророков и называть сторонников защиты окружающей среды “паникерами”… В конечном итоге, подобный дискурс поляризует читателей, которые вынуждены принимать либо ту, либо иную сторону, потому что им не предоставили более нюансированные варианты рассмотрения проблемы». Таким образом, нарратив о смерти, свойственный политическому иммортализму Греты Тунберг и «Восстания против вымирания», ослабляет экологический дискурс: если изменение климата требует коллективной осведомленности и коллективного же действия, то представляется крайне абсурдным использовать концептуальные рамки, которые отталкивают значительное количество людей.
Кровь, почва и ветер
В 1845 году украинский поэт Тарас Шевченко, бывший гражданином Российской Империи, но при этом сторонником независимости Украины, написал стихотворение «Завещание». В нем Шевченко просил похоронить его «на Украйне милой», а так как Украина в то время еще не была независимой, он также призывал украинцев восстать, разорвать цепи и окропить волю «злою вражескою кровью». А для того, чтобы гарантировать свое символическое бессмертие в расширенной семье независимых украинцев он напоследок попросил:
И меня в семье великой,
В семье вольной, новой,
Не забудьте – помяните
Добрым тихим словом.
Шевченко был не единственным поэтом, который хотел создать сокровенную связь между своим мертвым телом и родной землей, поправ смерть актом растворения в предыдущих поколениях расширенной семьи. В стихотворении Расула Гамзатова, уже цитированном выше, поэт тоже просил похоронить его в родном Дагестане и вспоминать «аварским словом земляка Расула». Ирландский писатель Томас Дэвис, который участвовал в ирландском национальном движении XIX века, желал быть похороненным «на зеленом склоне ирландском холма или на открытой полянке, но не очень большой». И он также вверял свое символическое бессмертие своему национальному сообществу для того, чтобы освободиться от страха смерти:
Пусть не надпись на камне, но память живет:
«Он отчизне служил, он любил свой народ».
О, можно в землю сойти не скорбя –
Знать бы только, что так похоронят тебя!
Но прежде, чем Дэвис описал, как он хотел бы упокоиться с миром, он объяснил, как и где он не хотел бы быть похоронен. В частности, он не желал быть похороненным в Италии или Греции; ему была противна идея, что его могильщиком мог стать волк или ворон или что его после боя в числе мертвецов могли бросить в наскоро вырытый ров; и он также не хотел, чтобы его прах развеяли по ветру. По всей видимости, ни один из этих вариантов не давал Дэвису надежды на символическое бессмертие, особенно по сравнению с перспективой быть похороненным в родной земле.
В годы его жизни кремация была нелегальна в Ирландии, но вряд ли именно противозаконность кремации вызывала отвращение Дэвиса. В то время кремация ассоциировалась с тремя основными феноменами: с языческими практиками (до прихода христианства европейцы сжигали мертвых), секуляризмом (христианская вера обещала физическое воскрешение тела) и наказанием еретиков (которых сжигали на кострах Инквизиции). Но, скорее всего, для Дэвиса потенциальное распыление его праха на ветру было полной противоположностью идее превращения в часть родной земли. Если слитие с родной землей подразумевало достижение бессмертия через жизненные силы нации, то растворение в воздухе представляло собой зловещий призрак перманентной смерти. Для него было бы драмой стать частью Вселенной, а для кого-то именно такое состояние, воспетое в самом известном стихотворении Мэри Элизабет Фрай, является идеальным:
Над могилой не стой моей,
Если плачешь – меня нет в ней:
Я в касании тихих ветров,
В бриллиантовом сне снегов,
В свете солнца поверх зерна,
В нежных видах осеннего дня.
Дэвис отвергал всесветность, потому что она разрушала его психологическую броню, и вполне логично, что он не был гражданином мира: «космополит неестественен, фальшив и, я даже готов сказать, – невозможен. Воздействовать на мир – это для тех, кто находится над ним, а не в нем. Патриотизм – вот человеколюбие». И это утверждение Дэвиса еще раз показывает нам, как право собственности на Нашу смерть (которая нереальна) часто приводит к отрицанию человечности Другим.
Вряд ли является случайностью то, что консервативный журналист Дэвид Харшани вспомнил о язычестве в своей критике Греты Тунберг и «миллионов детей ее возраста с промытыми мозгами»: «Мы подвели ее, воспитав поколение язычников, которые заполнили вакуум, образованный отсутствием веры, культом Матери Земли и поклонением государству». Эко-активисты считают, что изменение климата касается всех и каждого, что действительно схоже с поклонением природе, присущим язычеству. Конечно, отдельные ветви язычества одобряют этно-национализм, однако другие проповедуют всеобщность и биологический холизм. И именно биологический холизм в комбинации с настойчивым нарративом вымирания вызывает враждебную реакцию консерваторов, потому что он настаивает на животной природе человека, что является пугающим напоминанием о бренности. Исследователи из школы «теории управления страхом смерти» отмечают, что «люди стараются дистанцироваться от других животных из-за ассоциации между смертью и нашей животной природой». Это также помогает объяснить, почему консерваторы предпочитают дистанцироваться от дискурса изменения климата.
Радикализм правого политического иммортализма раскалывает общество, но его также раскалывают и крайности левого политического иммортализма. Испытывая отвращение к проектам бессмертия друг друга, обе стороны превращают человеческий страх смерти в оружие, «упаковывая» его в термины своей политической повестки дня. Тем не менее, было бы неверным говорить о моральном паритете обеих сторон, хотя бы только потому, что политический иммортализм этно-националистов может в своих самых экстремистских формах привести к геноциду, чего вряд ли можно ожидать даже от наиболее радикальных эко-активистов. Но для тех, кого пугает рост этно-националистического популизма в западном мире, у меня есть плохие новости: они не найдут решение проблемы в провозглашениях своего морального превосходства или же в проповедях о толерантности. То, с чем они борются – это (за исключением убежденных идеологов правого экстремизма) не сила нетерпимости или ненависти. Нет, они борются с экзистенциальным ужасом, который испытывают те, чья психологическая защита против страха смерти настолько ослабела, что они уже готовы на все, чтобы только избавиться от смертного ужаса. А когда мы имеем дело с экзистенциальным страхом, самодовольство является наименее полезным подходом.
Впервые текст был в несколько сокращенном виде опубликован по-английски на ресурсе Eurozine: https://www.eurozine.com/