«Путинский исход» в глобальный мир: траектории политического транзита?
Александр Морозов: Тема миграции из России в последние три года стала предметом более пристального внимания, чем раньше. Ей посвящены исследования российских социологических центров: были доклады Высшей школы экономики и РАНХиГС, соцопросы и довольно важное исследование “Putin Exodus” («Путинский исход»), посвященное эмиграции из России, проведенное группой исследователей во главе с Сергеем Ерофеевым.
Проблема миграции в современном мире, с одной стороны, часто делается предметом политических спекуляций. С другой стороны, существует много публикаций, материалов о том, что в современном мире население стягивается из провинций в глобальные города, и при этом происходит движение, условно говоря, из Украины в Польшу, из Польши в Германию и т.д.
Действительно ли исследование «Путинский исход» на фокус-группах показало, что в новой, последней волне российской эмиграции важным фактором является ухудшение общественного климата в России? Верно ли, что в этих материалах показано, как и в других социологических исследованиях, что причина не столько в недовольстве политическим режимом, сколько в сомнениях относительно будущего детей, как его видят родители, которые уезжают ради детей? Вообще, насколько эта эмиграция является эмиграцией, а не формой глобального номадизма, где все куда-то перемещаются?
Сергей Ерофеев: Дело в том, что реакция на исследования подобного рода, если они затрагивают политическую ситуацию в странах исхода, как правило политизирована. В нашем случае мы сделали все, чтобы избежать удобного антирежимного исследовательского уклона. В частности, мы строили выборку для онлайн-анкетирования на основе неполитизированных групп в Фейсбуке в четырех больших городах, и из этих людей уже потом рекрутировали участников фокус-групп. Эти участники были представителями самых разных профессий, возрастов и даже политических убеждений, так как к моменту проведения фокус-групп мы уже видели расклад по политическим наклонностям у участников опроса.
Политический акцент тут возникает при обработке данных, хотя мы и наблюдаем, что в мире в целом, а не только в случае России, эмиграция меняет свой характер, и все чаще говорится о неполитизированной глобальной циркуляции мозгов (наверное, этот термин перекликается с тем, что использовал Александр — «глобальное номадство»). Однако в случае с Россией ситуация другая. Мы наблюдаем, что вторая половина новейшей, путинской эмиграции, которую я обозначаю как «Эмиграция 6.2», во многом является бегством от несвободы.
Не я предложил название проекта «Путинский исход», но я его в целом поддерживаю, потому что оно полезно с точки зрения понимания «исхода из несвободы». Разумеется, тут возникает библейская отсылка. Интересно, что когда мы представляли результаты проекта, участвовавшая в презентации Евгения Альбац указала на то, что в еврейской Библии соответствующая книга называется не «Исход», а «Шмот» («Имена»). То есть то, что происходило с народом во время описания, было «обретением имен». Мне эта мысль показалась важной, потому что в сегодняшних условиях, когда люди по собственному выбору уезжают за границу, и им не нужно бежать от голода и холода, они скорее стремятся обрести что-то другое. Если вспоминать пирамиду Маслоу или теорию постматериализма Инглхарта, в ситуации новой эмиграции люди стремятся использовать возможность лучше понять себя. Я бы даже замахнулся на утверждение, что и народ в целом, формирующаяся нация Россия, в такой глобальной ситуации обретает дополнительную возможность понять себя, а люди, россияне — «обрести свои имена». При этом новым эмигрантам приходится «исходить из мира несвободы» в некий открытый мир, мир риска, где каждый должен обеспечивать свое будущее на новом месте самостоятельно. Это совсем не так, как было в случае с более ранней еврейской, немецкой, греческой или турецкой эмиграцией, когда соответствующие группы бывших россиян имели возможность пользоваться готовой инфраструктурой приема на новом месте. Сейчас люди, с одной стороны, остаются россиянами, но, с другой стороны, рискуют больше, несмотря на то, что они обладают дополнительными материальными возможностями и иной исходной базой.
Важно понимать, что «Путинский исход» опирается на серьезные изменения как в общественном сознании, так и в материальном положении людей, которые произошли за постсоветские и ранние путинские годы. С одной стороны, Его представители часто говорят, что они уехали от новой политической несвободы, даже от политических преследований, причем рост этих факторов особенно заметен в рамках второй половины путинской эмиграции, начиная с 2012 года («Эмиграция 6.2»). Но характерно и то, что в целом новая эмиграция является комплексной по своей природе: она и не чисто экономическая, условно говоря «колбасная», как это было в 1990-е годы; она не является и исключительно политической. В ней есть все, но мы четко наблюдаем, и это показывают опубликованные в докладе диаграммы, что для второй половины путинской эмиграции политические причины начинают играть более важную роль.
Ирина Чечель: Скажите, пожалуйста, Сергей, можем ли мы подойти к выводу, что уезжает политически активный класс, который отказывается заниматься политикой в России? Россияне, которые отказываются заниматься российской политикой, но тем не менее достаточно активны, — политизированы ли они?
Сергей Ерофеев: Всегда есть доля людей, которые сильно озабочены политикой. Но мы не изучали активистов, обращаясь просто к обычным людям. При этом среди таких обычных людей было много тех, кто озабочен политикой, ходил на протестные мероприятия, был наблюдателям на выборах. Эти обычные люди, не политики и не активисты, действительно часто разочарованы в возможностях политического действия в России. Многие из них решили, что будут жить другой жизнью, — либо вообще не следить за политикой, либо следить за ней издалека. Но в том, что касается второй половины путинской эмиграции, «Эмиграции 6.2», то ситуация меняется. Среди уехавших с 2012 года на 31% больше тех, кто интересуется российской политикой, по сравнению с теми, кто уехал в 2000–2011 гг.
Наши фокус-группы засвидетельствовали, что хотя в России заниматься политикой трудно, бесполезно или опасно, люди готовы следить за российской политикой и по мере возможностей помогать приближать будущую свободную и демократическую Россию. Даже в том, что касается онлайн-анкетирования, поражает доля тех, кто готов принимать участие в политической жизни России, помогать российской несистемной оппозиции, находясь за рубежом. Это, правда, лишний раз напоминает о том, что ситуация в мире принципиально изменилась, что мы теперь живем в условиях глобальной коммуникации. Эмигранты ездят в Россию, общаются с теми, кто остался в России. Люди не перестают чувствовать себя россиянами, они иногда даже не чувствуют разницы в том, где они находятся, — в России или не в России. Они имеют возможность быть участниками российского политического процесса. Не все, но очень значимая часть таковыми себя и считают.
Ирина Чечель: Как вы считаете, не возрождается ли, несмотря на всю систему различий советского и нынешнего периодов, то противостояние, которое мы имели в период холодной войны? А именно — противостояние двух «образов жизни»? Не сталкиваются ли вновь представления о т.н. свободном мире и недемократическом мире?
Сергей Ерофеев: На это можно ответить однозначно: не только наше качественное исследование, но и количественные исследования, проводимые в самой России, показывают, что нет тенденции к такому противостоянию. Достаточно сослаться на недавнюю публикацию Дениса Волкова на сайте «План перемен», когда, рассказывая об очередном опросе «Левада-центра», он делает особый упор даже не на эмиграционных настроениях молодежи, что всех взволновало в докладе Левады, а на спаде антиамериканизма в общественных настроениях. Впрочем, на уровне обыденного знания мы все эти годы наблюдали, что как бы ни разрасталась официальная антиамериканская, антизападная риторика, на деле образ жизни российской молодежи, и не только молодежи, вполне соответствует европейским, американским ценностям.
Что касается доклада «Путинский исход», то и анкетирование и, в особенности, фокус-группы показывают приверженность респондентов «западным ценностям». Мы наблюдаем, что по структуре занятости, особенностям проживания, семейного положения и по многим другим параметрам новейшие российские эмигранты очень похожи на американцев и европейцев, представителей среднего класса. Даже их политические установки относительно жизни в принимающих странах свидетельствуют об этом: есть эмигранты-консерваторы, есть либералы, есть люди посередине. Либералов, что интересно, со временем становится больше, в частности праволиберальные взгляды представлены лучше во второй половине новой эмиграционной волны. Люди заинтересовано говорят обо всех аспектах жизни в странах, где они проживают. Они не видят принципиальной разницы между решением экономических и культурных проблем на новом месте, например проблем воспитания и образования детей, и их решением россиянами в России. В частности в рамках фокус-группы в Берлине было высказано принципиальное понимание «избирательного сродства» (гетевский термин) российской и немецкой культуры. Наши респонденты полагают, что мы принадлежим к единой с Западом «цивилизационной матрице», для них немыслимо поменять эту матрицу на какую-то китайскую или арабскую. Это люди европейской культуры и образования, придерживающиеся в целом либеральных европейских экономических и политических установок. У нас был даже один характерный европейского типа коммунист в фокус-группе не где-нибудь, а в Силиконовой долине. Итак, представления о жизни, социальных взаимоотношениях, о России как принципиально современной, европейской нации-государстве — все это свидетельствует о нормальном «западном» типе мышления.
Александр Морозов: Старые волны эмиграции, политической и неполитической, хорошо интегрировались в странах, куда эмигрировали. Например, испанцы, эмигрировавшие от Франко во Францию, находили там достойные формы жизни, но при этом в целом сообщество жило идеей возвращения на родину. Точно так же это было и со многими немцами, которые уехали от нацизма в 1930-е годы из Германии. Примерно такая же ситуация была и со значительной частью русской эмиграции даже советского периода, которая после 1991 года посматривала на возможность возвращения и участия в новой жизни, не говоря уже об эмиграции польской или чешской, или эмиграции балтийских стран, которая приняла очень активное участие в постсоветском становлении своих стран. Одни вернулись на родину, чтобы участвовать, другие оставались в своих странах, но при этом активно поддерживали процессы обновления.
Есть предположение, что последние номадические волны эмиграции, в частности античавесовская эмиграция из Венесуэлы, — 500 тысяч образованного класса, как писали, уехало в период Чавеса, — и образованные турки, уехавшие в Германию, несогласные с режимом Эрдогана, — уже не возвращаются и не принимают в дальнейшем никакого участия в политическом обновлении своих стран. Нет ли такого ощущения применительно к новой волне, которая существует уже в мире новых социальных медиа, новых коммуникаций, новых глобальных городов и нового восприятия политических систем? Потому что новое поколение не так чувствительно, как были прежние поколения к этой разнице моделей. Молодые поколения, как мне кажется, довольно свободно и скептично смотрят на политические модели тех стран, в которые они приехали. Нет идеализма, я бы так сказал.
Они отчетливо различают уровень гражданских свобод в тех странах, из которых они уехали, и в тех, в которых оказались, но при этом они гораздо более реалистично смотрят на политические системы тех стран, в которых оказались. Какая ваша точка зрения, Сергей? Это новое поколение эмиграции займет скорее позицию Томаса Мана? «Дорогие друзья, я рад, что ужас уже закончился, но я все-таки останусь здесь, и больше не хочу заниматься судьбой своего родного народа»? Или, наоборот, эти люди, судя по их настроению, примерно как литовские или чехословацкие эмигранты 70-х годов, сразу после 1989 года начнут возвращаться и возглавлять правительства?
Сергей Ерофеев: Тут есть две стороны вопроса: фактическая сторона, в некоторой степени раскрытая нашим исследованием, и теоретическая, спекулятивная сторона. Что касается фактической стороны, то «Эмиграция 6.2» заметно больше заинтересована возможностью возвращения в Россию. Среди наших респондентов, уехавших с 2012 года, 18% тех, кто готов вернуться, если политическая ситуация в России изменится к лучшему. Это намного больше по сравнению c первой подволной, там таких только 8%. Можно возразить, что 18% — это совсем мало, но давайте вспомним, что в исследованиях Гэллапа или Левады доля россиян с эмиграционными настроениями примерно такая же, причем это совершенно неактуализированные настроения, хотя многих эта цифра поразила как высокая. Однако это не означает, что завтра 20% россиян рванут на Запад. Что же касается наших респондентов, думающих о возвращении в Россию в случае изменения политической обстановки, то здесь другой контекст. Это люди, которые уже имеют опыт миграционных действий, они в большинстве своем благополучны и успешны на новом месте, и все-таки 18% из них готовы вернуться в Россию. Это совсем немало, если такое настроение конвертировать в новое действие при определенных условиях. В этой связи я бы сослался на реакцию на наш доклад со стороны Григория Юдина, который утверждает, что «роль эмигрантов в российской внутренней политике недооценивается, а когда здесь начнутся перемены, эта роль очень быстро и внезапно обнаружится».
Теперь о спекулятивной стороне. Как это обнаружится? Во-первых, обратим внимание на такую первоочередную вещь, как ресурсы, в особенности ресурсы знания. В отличие от, скажем, Белой эмиграции, люди, которые недавно уехали за рубеж не являются такими уж идеалистами. Они знают, что многие социальные процессы протекают медленно. Они прекрасно осознают свои глобальные возможности, возможности работы и жизни на Западе, но при этом многие сохраняют «патриотическую жилку». Что касается более широких политэкономических ресурсов, тут все довольно просто: если новые эмигранты увидят, что с их знаниями, финансами, связями они могут быстро поднять в «новой России» какой-то бизнес, заняться развитием НКО, даже заняться политикой, если они решат, что с их деньгами им там будет проще жить и они смогут больше сделать, они скорее примут такое решение. Мы не можем предсказать, как быстро и какой процент таких людей вернется в Россию и начнет что-то делать, но наше исследование показывает тут весьма значимый потенциал, в особенности относительно тех, кто уехал позже.
Понятно, что такой подход можно критиковать с точки зрения сокращенного временного лага: те, кто уехал раньше, тот больше укоренился на Западе и уже никогда не вернется; или уехал тогда, когда российская политика еще не волновала и поэтому и не будет волновать. Соответственно «новички» еще не остыли, но ведь и они остынут. И все же, говоря о будущем новой эмиграции, надо исходить из полученных данных, конкретных разговоров, которые мы с людьми провели, и тех ресурсов, которые у них есть. Таким людям свойственно использовать свои ресурсы с целью их приумножения — не только чисто из российского патриотизма, но просто из желания сделать собственную жизнь комфортнее и интереснее, а мир в целом — лучше. Если возвращение в Россию станет важным элементом улучшения мира и собственной жизни, если люди решат, что у их усилий будет большая отдача, то они задействуют и свои новые ресурсы, и свои старые связи, коль скоро они их не потеряли. Безусловно есть очень много такого в России, что их будет очень сильно привлекать.
Александр Морозов: Есть известное утверждение, и оно обосновано какими-то жизненными наблюдениями, что «русские», постсоветские граждане, в широком смысле слова россияне, за пределами страны не образуют устойчивых диаспоральных сообществ, в отличие от других народов, которые, переселяясь, образуют различные диаспоральные структуры поддержки и создают большое количество различных НКО, которые заняты поддержкой самих себя и попыткой работать с теми странами, из которых они уехали. Действительно, отчасти так и есть, потому что, если посмотреть на период постсоветской эмиграции именно из России, то видно, что у россиян очень мало собственных медиа за пределами страны, собственных образовательных учреждений, даже по сравнению с более малочисленными народами, имеющими свои диаспоральные сообщества.
У нас очень мало НКО, и только в последние три-четыре года, уже после 2014 года, они стали появляться. У российских эмигрантов только в последние два-три года появилась деятельность по защите самих себя, благодаря фонду Жанны Немцовой, «Открытой России» Ходорковского и др. Россиянин, который бежал под давлением, с большим трудом находит поддержку, в отличие от многих других диаспор, где это налажено более активно. Мой вопрос сводится к тому, что об этом говорят эмигранты последней волны, видят ли они эту проблему или она для них не существует, и если они ее видят, то как они ее понимают?
Сергей Ерофеев: Это важный вопрос, и при ответе на него надо учитывать два момента. Первый из них социально-экономический, а второй — культурно-политический. Что касается социально-экономических условий жизни диаспоры, то нет ничего удивительного в том, что российская эмиграция, начиная с Белой эмиграции, не образовывала плотных диаспоральных сообществ в отличие, скажем, от ирландцев или итальянцев. Ответ тут прост, он строится на анализе классовой ситуации: люди привилегированных классов с высоким образованием легче растворяются в принимающем обществе. Второе, политико-культурное объяснение заключается в том, что нужен мощный стимул, чтобы значимое количество россиян за рубежом начали сливаться если не в какую-то плотную диаспору, то, по крайней мере, в некое заметное облако культурно-политических групп, клубов по интересам, сетей информационной, эмиграционной и прочей поддержки. Александр справедливо замечает увеличение плотности такой деятельности и рост политической культуры зарубежной России, «другого» русского мира. Это происходит именно потому, что политические проблемы России и связанные с Россией начинают, в частности в Европе, играть все большую роль.
Похожее происходит в Соединенных Штатах Америки. В докладе говорится о том, что в последние годы громче заявляют о себе группы интересов в рамках российской эмиграции, — люди, которые составляют сети друзей, виртуальные, а часто и реальные сообщества, начинают выступать с некой культурной и политической повесткой. Примером тому является недавняя коллизия в связи с письмом президенту Трампу представителей американского отделения КСОРС, официозной организации россиян за рубежом, спонсируемой Кремлем, с просьбой снять санкции с России. На это резко и организованно отреагировали другие, независимые представители российской эмиграции, пославшие Трампу другое письмо, на этот раз о том, что, напротив, не надо снимать санкции с России, поскольку они направлены против Кремля в интересах правильного развития России.
Для того, чтобы российская эмиграция ярче проявилась как некое социально-политическое целое, требуются внешние условия в виде резких изменений в самой России. Даже постепенное ухудшение политической ситуации, как мы видим, способствует участию новой эмиграции в критике путинского режима. А когда после знакового 2012 года, момента возвращения Владимира Путина в качестве президента, в 2014 году случился Крым, то это послужило дополнительным стимулом и для развития дискурса эмиграции в целом, и для увеличения ее вклада в критику Кремля, в особенности в рамках «Эмиграции 6.2».
Важны также различия между прошлым и настоящим иммиграционных процессов. Сейчас во всем мире новым эмигрантам — взять, например, китайцев в США — менее свойственно образование традиционных плотных диаспоральных общин. Чайна-тауны не растут, скорее наоборот, молодежь из разных стран все чаще смешивается с представителями других сообществ. Россиян это тоже касается, они не заключают браки исключительно друг с другом, не фокусируются лишь на проблемах себе подобных. Но при этом у них все больше поводов вносить свой вклад в общественный дискурс активной российской миграции, «зарубежной России», которая может сыграть важную роль в российских изменениях.
Ирина Чечель: Сергей, не кажется ли вам, что мы имеем дело со своеобразной «реакцией короткого шага»? Люди, оказавшиеся за рубежом, перемещаясь туда, реагируют на русскую повестку с помощью привычных клише? Весь спектр их мнений, судя по вашему исследованию, воспроизводит состояние умов в России — не более того. Почему в этой среде не возникает политических новаторов — активной, профессиональной, компетентной, претенциозной прослойки, опережающей свое время, задающей ему тон: Герценов или Петров Лавровичей Лавровых?
Сергей Ерофеев: Мне кажется, что вопрос Ирины полезный, потому что он приглашает заново взглянуть на ландшафт эмиграции, который за последнее время поменялся, и совершенно неверно было бы говорить, что у нас нет никаких новых герценов. Очевидно, что Елизавета Осетинская, назвавшая новое глобальное русскоязычное издание The Bell, «Колокол», имела в виду некую герценовскую линию поведения русскоязычного медиа. И да, я считаю, что такие люди, как Александр, — это герцены сегодня. Они бьют в свой колокол. Но надо различать эмигрантов вообще и людей-профессионалов в этом деле. Как бывают профессиональные курды в диаспоре, так могут быть профессиональные русские, то есть люди, которые бьют во все колокола, взывая к проблемам России и по поводу России.
Существуют профессионализированные эмигрантские группы, специальные зарубежные площадки, и они связаны не только с Михаилом Ходорковским, Фондом Немцова или Гари Каспаровым. Их количество невелико, но оно растет. Со стороны для россиян, не являющихся профессиональными эмигрантами, это становится все более заметно в медийном пространстве и в пространстве социальных сетей. Разумеется это не значит, что два миллиона российских эмигрантов последней волны вдруг сплотятся вокруг этих платформ и что-то вместе начнут делать. Но есть многие, кто пытается вне этих платформ делать свое малое дело, — ходят на гражданские и протестные акции в больших городах Запада, причем по разным поводам, в том числе по поводу приезда «культурных посланников Путина», скажем, регулярных приездов дирижера Валерия Гергиева в Нью-Йорк. Новые эмигранты все чаще и с ширящимся многообразием выражают неприятие все большего количества форм сотрудничества с «режимом, тянущим Россию назад». Это становится заметнее для совсем неактивных, и социальные сети этому способствуют.
Попробуем провести простой мысленный эксперимент: если завтра в России будут назначены свободные президентские выборы, я более чем уверен, что зарубежные россияне заявят о себе не менее ярко, чем украинцы. Мы прекрасно знаем, как активно участвовали украинцы за рубежом в недавних выборах президента Украины. Российских же эмигрантов, а также экспатов и туристов в 2018 году приходилось изощренно заманивать на российские президентские выборы. Их не принуждали идти на выборные участки как это было в России, но было заметно, как мобилизовались ресурсы консульств, как были задействованы российские медиа, как создавались дополнительные участки для зазывания людей на выборы. Именно поэтому у той очень маленькой доли россиян, которая все же проголосовала за рубежом, процент голосов за Владимира Путина был выше, чем во время предыдущих выборов. То есть сейчас кажется, что это совершенно мертвое поле для вклада в перемены, но если завтра будут свободные выборы, то масса россиян в Европе и Соединенных Штатах, уверен, рванет на избирательные участки, чтобы впервые выразить себя свободно политически и бросить свою гирьку на чашу весов истории.
Ирина Чечель: Сергей, а как новая эмиграция видит более современную, более продвинутую и глобальную Россию? Какой, по их представлению, должна стать Россия, чтобы стоять на равной ноге с современными великими державами? Есть ли, кстати говоря, вообще у них представление, что Россия должна быть великой? Этот путинский мем для них что-то значит?
Сергей Ерофеев: Это имеет некоторое значение, но господствуют другие настроения. Во время фокус-групп люди говорили, что России было бы неплохо стать такой, как Чехия, Прибалтика, Польша, как Украина в конце концов, то есть переориентироваться на современные политические и культурные ценности, не ставящие во главу угла великодержавность. Они хотят видеть Россию значимой, чтобы она занимала важное место в мировой торговле, в науке и культуре. Они не понимают, зачем для этого нужно угрожать миру ядерным оружием, агрессивно вести себя в отношении других территорий. Можно прекрасно с этим справляться, как справились постимперские Франция и, тем более, Великобритания. Для них Россия будущего — это «нормальная страна», где есть политические и экономические свободы, плюс различные возможности, помноженные на огромные природные и человеческие ресурсы, которые позволят стране цвести без великодержавности. Таким образом, великодержавные настроения среди новой волны эмигрантов практически отсутствуют. Однако они знают, что есть за рубежом и другие россияне, в особенности те, кто эмигрировал раньше, кого легко мобилизовать в русле политики неоимпериализма. Действительно, после Крыма больше таких эмигрантов стало откликаться на оркестрируемые из Москвы культурные инициативы типа «Бессмертного полка». «Эмиграция 6.2» в лице участников фокус-групп видит многих предыдущих российских эмигрантов как гораздо более консервативных и/или националистически настроенных. При этом новые эмигранты часто шокированы тем, как некоторые россияне за рубежом могут быть настолько настроенными против Америки и Запада. Часто говорится, что таким людям надо предложить уехать в Россию, хотя они, будучи столь лицемерными, конечно же на это не пойдут.
Ирина Чечель: А вами проводилось исследование, важна ли для них какая-то периодизация демократического развития в России? Строго говоря, отстраиваются ли они в большей степени, говоря о том, существует или не существует в России демократия, например, от ельцинского периода или от советского, горбачевского времени? Какой исторический этап, согласно их представлениям, более соответствует их идеалу демократии? Какой период, какие годы?
Сергей Ерофеев: Для начала, во время фокус-групп мы не обнаружили никакой постсоветской ностальгии. При предшествующем же анкетировании только 2% отметили, что России следует вернуться на путь Советского Союза. Только 2% — то есть тут очень заметна разница с опросами в России. Что касается перестройки, то память о ней несфокусированная, многие респонденты слишком для этого молоды. Однако знание о жизни в 1990-е годы заметнее. Люди вспоминают об этом периоде как о времени свободы и принципиально новых возможностей, а не только экономических трудностей.
Говоря об модели общества и собственного поведения для российских эмигрантов, я бы хотел сослаться на то, что ранее попытался выразить в своей статье на сайте клуба «План перемен». Мне кажется, что, с одной стороны, люди очевидно стремятся к простоте, которую обеспечивают эффективные социальные институты в свободных обществах. Таким образом, они оказываются влекомы представлениями о некой прогрессивной морали. При всех оговорках и с учетом сложностей жизни на Западе, в целом следование морали свободного общества для них представляется вещью более легкой, так им проще быть в гармонии с самими собой. Да, россиянам легче быть в гармонии с собой на Западе — это обеспечивают институциональная ясность и моральная простота. Иначе говоря, они отправляются на новое место в силу рационального использования своих физических и эмоциональных ресурсов.
С другой стороны, сегодня мир стал более глобальным и сложным, и люди должны привыкать жить в сложной среде, в более сложном обществе, будучи готовыми к выполнению большего количества жизненных задач. Тот, что лучше образован, обладает глобально конвертируемыми квалификациями, обладает широкими знаниями о глобальном мире, оказывается лучше готов к жизни вообще. Это дает больше шансов на выживание в социальной эволюции. Российские эмигранты хорошо выживают на Западе, оперируя большим количеством задач в сложной среде, но то же самое должно относиться и к будущему России. Россия будущего должна концептуализироваться как прекрасная страна не только в плане экономического процветания, демократии и различных свобод. Это будет страна с более высокой степенью экономической, культурной, социально-политической сложности. Социальная жизнь в России при растущей ее прозрачности и взаимосвязанности должна будет последовательно усложняться. Подобно связанности территорий через инфраструктуру транспорта, когда перелет из одного сибирского города в другой не через Москву является внутренним условием успешности страны, сложная социальная ткань российского общества и соответствующее культурные установки россиян будут условием внешней конкурентоспособности страны. Большая страна с высоким, хотя на сегодня частично растраченным человеческим капиталом нуждается в людях, научившихся жить в более сложном мире. Это и будет условием сохранения России в качестве одной из значимых стран.
Ирина Чечель: Тогда прямой вопрос: они хотят воспользоваться этой новой Россией, но не хотят в нее вкладываться?
Сергей Ерофеев: Это не так. Наше исследование как раз показало, что они уже вкладываются в Россию. Не только активисты и аналитики, которые профессионально этим живут, но и «простые» люди. Они все активнее общаются на тему России будущего, а это уже немалое усилие.
Ирина Чечель: Подождем, когда оно станет политическим. Спасибо вам обоим. Очень рада вас видеть и слышать.