Размышления о гипотетическом крушении политического режима в России

Вопрос, сформулированный редакцией Либеральной миссии, в данной постановке представляется очень абстрактным, но, вероятно, заслуживающим академического рассмотрения. Для ответа на него следует уточнить ряд понятий – «кризис», «политический режим», соотношение критериев стабилизации и дестабилизации режима. Эти понятия, при крайней неопределенности их текущего использования, скорее затрудняют понимание вопроса, чем помогают разрешить его.

Из всех предшествующих дебатов по этой теме (в том числе в ходе дискуссии в Либмиссии), я не смог установить смысла ключевого для нее термина — «кризиса режима». Что означает это понятие: утрату поддержки режима в обществе в силу нереализованных надежд, потерю легитимности, неэффективность управления? Имеется в виду кризис как единое системное явление или совокупность сбоев по разным направлениям (т.е. сочетание разных больших и малых «кризисов»); это единовременное или растянутое во времени движение? Другая группа вопросов связана с оценкой данных явлений. Возможна ли единая теория кризиса режима? Является кризис режима негативным или позитивным явлением — кризис как коллапс или источник обновления режима? Означает кризис непременное падение режима, или допускает его трансформацию – и в каком направлении (вперед или назад)?

Кроме того, в дискуссии присутствует политизация этого понятия: схематично, предполагается, что кризис «плохого» (т.е. идеологически неприемлемого для данного спикера) режима – есть позитивное явление и, напротив, кризис «хорошего» режима – есть негативное явление. Но в таком понимании очень трудно добиться согласованной позиции между участниками дискуссии с различными идеологическими и теоретическими предпочтениями – то, что одни будут считать провалом, другие – успехом режима. Например, если считать эволюцию режима от демократии к диктатуре кризисом, то его разрешением становится простой поворот этого вектора в противоположном направлении – движение от диктатуры к демократии. Но не означает ли это вступление государства в новый кризис – уже демократического режима?

1. Что такое кризис политического режима?

Исходя из этого, предлагаю следующее прагматическое определение понятия. Кризис политического режима (любого и всякого) – это исчерпание жизнеспособности легитимирующей формулы, определяющей его место в мире и внутренней политике, – непреодолимый разрыв между декларируемыми целями и средствами их достижения, проявлениями которого становятся отказ общества от лояльности к власти и утрата элитой контроля над властными (прежде всего силовыми) ресурсами. Разрешение кризиса, исходя из этого, состоит в принятии режимом новой (или радикально реформированной) легитимирующей формулы, способной восстановить лояльность общества и контроль элит.

В данном определении сознательно элиминируются качества самого политического режима, который может быть демократическим, но находиться в кризисе, либо вполне антидемократическим, но при этом чрезвычайно стабильным и гарантированным от кризиса на длительный период времени. Диктаторский режим, теоретически, может быть более устойчив к кризису, чем демократический. Например, длительное существование Советского однопартийного режима (несмотря, а возможно, благодаря сталинскому террору) было возможно путем последовательного воспроизведения ядра его легитимирующей формулы (и ее корректировки в советских конституциях и параллельных репрессивных кампаниях), а его кризис стал реальностью лишь с отказом от нее только в период Перестройки. Вся история политических режимов – это смена одних легитимирующих формул другими – с помощью революций или реформ (что определяет смену или сохранение прежней элиты у власти). Следуя этой логике, рассмотрим, как менялся объем этого понятия – кризиса политического режима, соотношение критериев стабильности и дестабилизации – и насколько оно отражает современную российскую реальность.

Действительно, мировая политическая наука, начиная с классических античных авторов, мыслителей эпохи Возрождения и Нового времени, обсуждала тему кризисов и упадка великих империй – Римской, Византийской, Османской, Британской, европейских империй начала ХХ в. Эти причины усматривались, как правило, в утрате культурного стержня – «потере доблести» в результате изнеженности и падения нравов, используя термин Монтескьеⁱ. Гиббон, поставивший этот вопрос в отношении Римской империи, видел причину ее упадка в эрозии духовных основ и распространении новой религии -христианстваⁱⁱ. Сходный подход возможен в отношении идеологически детерминированных государств ХХ в., крушение которых сопровождалось разочарованием в соответствующем системообразующем «мифе» или «символе веры». Эти темы получили развитие в контексте Холодной войны ХХ в. в виде определения устойчивости двух сверхдержав и достигли наивысшего развития в интернациональной дискуссии о причинах крушения СССР, которое стало столь же эпохальным, сколь и неожиданным событием для ведущих аналитиков своего времени. Последующий период демократической трансформации постсоветских государств заставил задуматься об общих причинах устойчивости (и неустойчивости) режимов, причем как авторитарных, так и демократическихⁱⁱⁱ. Сегодня к этим дебатам подключился ряд новых тем – о гипотетическом крушении ЕС, США, Китая, России и вообще глобального мирового правового устройства в том виде, в каком оно является привычным и узнаваемым^iv.

В случае распада СССР тема кризиса политической системы представлена особенно полно, поскольку стала предметом многочисленных ретроспективных оценок. Это своего рода модель таких процессов. Возникло даже специальное направление в обсуждении этой темы – дискуссия о том, почему мировые аналитики не смогли прогнозировать это событие, не говоря уже об определении его точной даты, за исключением ряда оценок, сделанных непрофессиональными учеными (напр., А. Амальриком), но имеющих, скорее, характер визионерства и пророчества, чем аналитического прогноза. Специальное изучение этой темы, в контексте всех имеющихся оценок, позволило нам уверенно констатировать – ни один из многих факторов, представленных в литературе, не мог дать эффекта распада Союза. Решающим обстоятельством стало их соединение воедино, причем в специфических условиях глобализации. Основным драйвером стало крушение идеологии коммунизма, поменявшее систему ожиданий общества – отказ от легитимирующей формулы режима, вызвавший коллапс номинального конституционализма и распад Союза^v. Но и в этом случае, до самого конца, сохранялась определенная альтернативность выбора элиты.

Такая альтернативность должна присутствовать в обсуждении траектории современного российского политического режима. Его судьба, поэтому, не предопределена нынешним status quo, но включает вариативность ряда переменных- внешних и внутренних.

2. Формула стабильности политических режимов

Это исследование убедило меня в пяти вещах: во-первых, распад государств имперского типа (а к ним принадлежат, несомненно, все ведущие суверенные государства, обладающие ядерным оружием), способных, потенциально, преодолеть любой кризис внутреннего или внешнего характера, всегда связан с его общей способностью противостоять негативным глобальным изменениям, избегая «имперского перегрева». Это понятие означает необходимость поддержания оптимального (или, как минимум, нейтрального) баланса сил в мире (что является неизбежным, но чрезвычайно затратным делом) без критического перерасхода ресурсов, угрожающего внутренней стабильности. Во-вторых, основной гарантией внутренней стабильности является поддержание легитимности правящего режима – фактор, особенно важный с нарастанием внешних или внутренних трудностей и ключевой в перспективе любого реформирования системы. В-третьих, гомогенность правящего класса или властвующей элиты^vi, допускающей конкуренцию элитных групп только в определенных системных рамках, выход за которые жестко пресекается как системная угроза. В-четвертых, стабильность лидерства и процедур обеспечения его преемственности, вытекающих непосредственно из легитимирующей формулы власти – формально закрепленной или подразумеваемой по умолчанию (напр., в виде традиции). В-пятых, персональные свойства лидера – главы государства, способные в критической ситуации перевесить чашу весов в том или ином направлении.

Суммируя эти факторы, можно вывести определенную формулу стабильности государства нео-имперского типа и его правящего режима. Оно стабильно, если: 1)поддерживает доминирующие позиции в мире путем эффективного международного баланса — союзов, не требующих перерасхода ресурсов (экономических, военных, политических); 2)его легитимирующая формула позволяет поддерживать социальную стабильность и готовность общества к социальной мобилизации в случае кризиса (не важно при этом, основана данная поддержка на логических или вполне иррациональных критериях); 3)гомогенность элиты сохраняется на высоком уровне, что может быть достигнуто с помощью самых различных методов – от ощущения «общей миссии» и «харизмы», принятых правовых и этических рамок, до вполне макиавеллистических приемов – страха, коррупции, круговой поруки или селективных репрессий внутри правящего класса (как правило, в ход идут все методы). 4)устойчивость лидерства, включающая понятные (для общества) процедуры прихода к власти, ее удержания и обеспечения преемственности – фактор, способный стать определяющим в условиях любого системного сбоя. 5)Присутствие у лидера инстинкта власти и решительности, определяющейся тем, насколько далеко он способен зайти для ее сохранения.

Эта «формула успеха» любого политического режима всякого крупного государства, теоретически (и практически) может давать сбои по одному из выделенных основополагающих факторов стабильности – например, ослабление позиций государства в мире может прямо не вести к утрате режимом легитимности (в условиях контроля над медиа-ресурсами, оно может быть объяснено «временными трудностями»); эрозия легитимирующей формулы, т.е. утрата доверия общества к власти, может компенсироваться успехами во внешней политике или репрессиями (против предполагаемых внешних противников или внутренних диссидентов); даже ослабление внутренней гомогенности элиты (что является ключевым фактором для судьбы режима) может быть не столь драматично (особенно, если представить его как демократизацию системы) при наличии общей геополитической и идеологической стабильности – важно, чтобы разногласия не выходили в публичную сферу и не приводили к идеологическим размежеваниям в обществе). В критической ситуации фактор легитимности лидерства и персональных качеств лидера становится концентрированным выражением успеха (или провала) ее преодоления.

В этой логике современный российский политический режим вполне «успешен», демонстрируя способность в течение длительного времени приспосабливаться к внешним и внутренним системным вызовам и даже управлять некоторыми из них для собственного укрепления.

3. Причина и повод кризиса политического режима

В любом учебнике требуется различать причину и повод – это требование актуально и при анализе кризисов политических режимов. Фундаментальные причины кризиса вполне понятны и, на наш взгляд, выражают деструкцию факторов, определяющих зафиксированную ранее «формулу стабильности». Поводы к запуску системной дестабилизации режима – гораздо разнообразнее.

Какое конкретное событие становится условием включения механизма крушения политического режима – вообще не столь важно (и практически не прогнозируемо в силу уникальности), поскольку оно остается именно поводом, а не причиной. Так, наиболее типичными подобными фактами в Новейшее время становились проигранная война (в случае империй начала ХХ в.) с последующим крушением религиозной легитимности монархических режимов Германии, Австро-Венгрии, России, Османской империи, идеологии фашистских государств Оси или, позднее, диктаторских режимов в Греции и Аргентине; неспособность правящей элиты остановить политическое насилие в обществе в условиях социально-экономических трудностей (крушение Веймарской республики или Четвертой республики во Франции); разрешить проблему деколонизации с сохранением интересов метрополии (колониальные империи Европы, последней из которых стала Португалия); отстранить от политического процесса радикальные религиозные движения (Иранская революция 1979 г.), подавить восстания непокорных регионов, требующих сецессии (напр., в Турции или Индонезии); «оседлать» спонтанные (или направляемые извне) процессы демократизации (студенческие бунты 60-х гг., приведшие к падению режима Де Голля) или антикоммунистические революции 1990-х гг. ХХ в., наконец, чисто экономические трудности, как, напр., падение нефтяных цен в случае начала крушения СССР (было бы наивно видеть в этом причину, а не повод, поскольку ранее сходные трудности были Советскому режиму вполне по плечу).

Если идти вглубь истории, когда политика не была публичной, но целиком концентрировалась в фигуре божественно избранного правителя, то поводом к смене режима могли стать неблагоприятные экологические явления (эпидемия или комета) или его индивидуальные качества, напр., разрушение династических уз, состояние здоровья монарха, прекращение легитимной династии (как повод к началу Смуты в России начала 17 в.) или, если верить Гомеру, даже любовь (падение Трои в результате неотразимой для Париса красоты Елены Прекрасной). Очевидно, что эти события, при всей их важности и драматизме для современников, остаются не более, чем предлогом к падению режимов, обретая ауру полноценных драйверов конфликта по мере того, как начинают использоваться в политической игре внутренними или, преимущественно, внешними игроками. В современных диктаторских режимах, где присутствует максимальная концентрация власти в руках одного лица, принципиальное значение имеют свойства этого лица. Это и есть фактор «случайности» — можно только гадать, как развивались бы события в СССР, если бы вместо Горбачева у власти стоял лидер с качествами Петра Великого или, напр., Ельцина^vii.

В современном информационном обществе такие поводы вообще могут создаваться искусственно, в виде направленной селекции фактов о предательстве национальных интересов элитой (как утверждают популисты), произволе властей («украденные выборы»), олигархической коррупции, дискриминации и насилии в отношении разных меньшинств, нарушении тех или иных прав оппозиции, диссидентов и т.д., деструктивных в отношении легитимирующей формулы режима (как это продемонстрировано, напр., в ряде «цветных революций»). Не поймите меня неправильно: я вовсе не утверждаю, что эти факты (не важно, реальные или созданные воображением ньюсмейкеров) – не имеют значения для политики: имеют и очень большое, но при этом, не являются per se причиной кризиса или коллапса соответствующих режимов – при более благоприятном стечении обстоятельств они легко преодолеваются (войну можно выиграть, восстания подавить, выборы – вернуть, права восстановить и т.д.).

В отношении современного российского режима некоторые публицисты явно путают повод и причину кризиса, выдавая первое за второе: приводя факты нелегитимности внешних действий, дисфункции управления или конкретные примеры репрессивных практик, они заявляют, что режим находится в кризисе – и это, едва ли не с момента его возникновения. Есть десятки примеров прогнозов скорого падения режима, выдвигавшихся на протяжении последних двадцати лет, упорность повторения которых может соперничать только с их наивностью^viii.

4. Системный кризис или кризис управления?

Системный кризис, ведущий к коллапсу государства и его политической системы, -это явление, предполагающее такое (достаточно редкое в истории) сочетание рассмотренных выше пяти факторов дестабилизации, при котором один фактор неизбежно влечет включение в действие всех других. В случае СССР это продемонстрировано наглядно: утрата веры в коммунизм вела к потере государством его мировой миссии – разрушению легитимирующей формулы; это привело к расколу элиты на сторонников и противников реформ; выход внутриэлитного конфликта в публичную сферу привел к его идеологизации; следствием стала утрата легитимности режима однопартийной диктатуры; возникший вакуум власти привел к дестабилизации Союзного центра и национальных республик – конфликту, который не мог быть разрешен в рамках номинального советского конституционализма; результат – потеря власти союзной элитой и распад государства.

Имеет значение вопрос о фатальности процесса, который не получил однозначного разрешения. При обсуждении этого вопроса в интернациональной литературе до последнего времени доминировали представления эпохи «демократического транзита» 1990-х гг. ХХ в., связывавшие кризис режима и его разрешение с выбором оптимальной формы правления – парламентской, президентской или смешанной, а также препятствиями на этом пути. С этих позиций обобщался опыт кризисов очень различных политических режимов – от однопартийных режимов Восточной Европы до военных диктатур Южной Европы и Латинской Америки вплоть до архаичных режимов Юго-Восточной Азии, едва ли не единственной общей характеристикой которых являлась их принадлежность к стану авторитаризма^ix. Соответственно, выход из кризиса усматривался в консолидации демократии — формировании парламентаризма и демократических выборах (переход к демократии ассоциировался со сменой двух электоральных циклов). В целом доминировали подходы сравнительной конституционной инженерии, суть которых усматривалась в оптимальной комбинации институциональных параметров новой политической системы с опорой на классические западные модели^x. На практике, постулировалась возможность ускорить эти процессы с использованием технологий бескровных «цветных революций», которые стали рассматриваться как приемлемый выход из кризиса постсоветских авторитарных режимов, наследовавших однопартийным диктатурам. В дальнейшем выяснилось, что этот взгляд оказался излишне оптимистичным, если вообще соответствовал действительности. Так называемый «демократический транзит» даже в наиболее продвинутых странах Восточной Европы, где он получал полную поддержку ЕС, обернулся «сползанием демократии» в популизм и авторитаризм^xi, а «цветные революции» в странах постсоветского региона привели к появлению олигархических или авторитарных режимов, опирающихся на национализм как единственную скрепляющую идеологию^xii. Где здесь кризис режима с последующей демократической консолидацией?

Все это подтверждает глубокое наблюдение Б.Н.Чичерина, сделанное больше столетия назад, непосредственно после отмены крепостного права в России: нельзя освободить человека извне больше, чем он свободен внутри. Это значит, что фактор культуры и традиции, как бы к этому не относиться, в конечном счете превышает фактор институциональных предпочтений. Принятие демократических институтов парламентской демократии оказывается пирровой победой там, где им противостоят мощные культурные стереотипы, деформирующие эти институты или даже позволяющие использовать их для достижения обратных целей^xiii. Данный вывод вполне подтверждается эволюцией российского политического режима после конституционной революции 1993 г.: сворачивание конституционализма шло по линии ограничения правовой неопределенности – в виде простой «оптимизации» управления и в соответствии с доминирующими культурными стереотипами советской и монархической традиции. Анализ уроков российского постсоветского развития был сделан китайскими коммунистами, которые, при сходных системных вызовах, предпочли сохранить единство элиты, запустить процесс плавной трансформации идеологии (объяснив, в сущности, что настоящий коммунизм — это эффективный капитализм), начать модернизацию системы с низовых элементов социальной пирамиды, а не ее вершины, сохранить легитимность однопартийного режима, подавив оппозицию силой, и добиться выхода из кризиса глобализации (по крайней мере, на данном этапе).

Эти технологии «миролюбивого ограничения плюрализма» обращением к культурной идентичности и «эффективному управлению» оказались востребованы в современной России при выстраивании отношений власти и общества. Их применение достигло пика формы в настоящее время. Обращение к избирательным кампаниям в Государственную Думу новейшего времени (особенно 2016 и 2021 гг.) позволяет проследить ряд устойчивых тенденций:

1) Сворачивание пространства публичной политики – это пространство создается с использованием инструментов информационной монополии государственной власти (формирующей общую политическую повестку); четко очерчено системой запретов и разрешительных норм; регистрация партий позволяет проводить их селекцию, отстраняя неудобные партийные проекты и инициативы (или снимая отдельных кандидатов) как антиправовые, экстремистские или представляющие иностранные интересы, либо, просто не справившиеся с техническими требованиями допуска к выборам.

2) Прагматизация политики — многие острые вопросы в информационном пространстве «выводятся» из категории политических, путем придания им менее высокого общественного статуса и рассмотрения, скорее, как «технических» (соответственно, сбои в их осуществлении не влияют на общую оценку курса внешней или внутренней политики правительства). Этот феномен отражен и в падении внимания к партийным программам, многие из которых ограничиваются общими декларациями или, скорее, перечислением отдельных популистских инициатив.

3) При общем падении интереса к выборам, растет «дисциплина» голосования – увеличивается поддержка правящей партии той частью электората, которая голосует за нее, что является косвенным проявлением социальной и территориальной поляризации общества (поскольку наибольший процент поддержки представлен не в столичных городах, а в более традиционалистских регионах).

4) Последовательное воспроизведение, от выборов к выборам, структуры формируемых политических предпочтений – на первом месте стоит Единая Россия (получающая квалифицированное большинство в Думе и региональных законодательных собраниях, позволяющее сохранить монополию на принятие законодательных решений), за которой, с большим отрывом, следуют партии официальной оппозиции — КПРФ, ЛДПР и СР, не считая периодически возникающих новых партий, появление которых связано с попытками более гибкого «освоения» колеблющейся части электората (на последних выборах – «Новые люди»). Это делает чрезвычайно трудным преодоление монополии правящей партии, заставляя оппозицию прибегать к нестандартным оппортунистическим технологиям (напр., в виде так называемого «умного голосования» — тактической поддержке наиболее сильных оппозиционных кандидатов, безотносительно к их идейным и программным установкам).

5) Вся конструкция партийного представительства имеет регулируемый характер: при общей искусственности формирования (российские партии изначально формировались и выращивались «сверху», а не «снизу») она предполагает жесткий порядок их регистрации – фактического одобрения властью. Данная конструкция, независимо от количества партий, участвующих в выборах (на 2021 г. – 14), институционализирует и выстраивает баланс интересов в системе плебисцитарного авторитаризма, выражая предпочтения таких исторически устойчивых групп населения как легитимисты, левые, националисты и популисты разных оттенков. Этим достигается главная цель – преобладание правого центра как опоры стабильности режима — консервативных лоялистов (в разное время к ним относились монархисты, бонапартисты, сторонники любой «сильной руки») с вариативными комбинациями других предпочтений, которые, впрочем, никак не меняли общей картины. Эта конструкция партийной системы предлагает обществу определенный «рациональный выбор» — сильная власть как гарант стабильности против возможных деструктивных левых и правых экспериментов.

6) Последовательное расширение традиционных и новых технологий формирования социальной поддержки политической системы – в новейшее время ими стали «единый день голосования» (позволяющий объединить различные избирательные кампании воедино); внепартийная мобилизация сторонников действующей власти поверх и за пределами ее официальных структур; отмена пункта о протестном голосовании и порога явки избирателей (что допускает принятие решений их меньшинством); продвижение официальных кандидатов от разных партий (феномен «скрытых единороссов»); растягивание голосования во времени (технология, апробированная для голосования по конституционным поправкам 2020 г.); широкое и поощряемое использование электронной формы волеизъявления (пока в виде эксперимента в 7 регионах на выборах 2021). Две последние инициативы, принятые формально для преодоления трудностей карантина, вызывают у критиков сомнения с точки зрения осуществления контроля за ходом выборов и прозрачности подведения их результатов.

7) Как и в интерпретации конституционного права, в электоральных кампаниях политическая система демонстрирует известный парадокс: чем менее спонтанным становится общественное волеизъявление (все более регулируемое системой запретов и разрешительных норм), тем более решительно постулируется следование букве закона и демонстрируется неуклонность его соблюдения. Это, однако, не исключает использование широкого инструментария программирования электоральных предпочтений. Авторитарный легализм в избирательном процессе – мобилизационный ресурс в сочетании с тактической корректировкой избирательного законодательства в заданных целях, — придает системе правовую легитимность, делая менее востребованными фактические фальсификации (наподобие каруселей, кандидатов-двойников и прямой подмены бюллетеней, что имело место ранее), которые имеют смысл только в случае явных системных сбоев.

Вся система организации избирательного процесса – координируемого, централизованного и направляемого извне, — вполне соответствует логике политических режимов «управляемой демократии». Ее легитимность все меньше зависит от внешнего одобрения (напр., негативной резолюции Европарламента) и все больше – от внутренних факторов поддержки. Спокойные и даже скучные выборы – вполне обеспечивают ее. Эта система создает эшелонированную защиту своих интересов от «неконтролируемого» вмешательства общества и исключает несанкционированное проявление общественной инициативы на уровне публичной политики. Высший уровень защиты – конституционная слабость самого парламента, невозможность (при любом исходе выборов) формирования ответственного правительства парламентского большинства в силу полной зависимости судьбы правительства от президента.

Эти размышления, на мой взгляд, создают теоретическую рамку обсуждения гипотетически возможного кризиса политического режима в современной России. В отношении современного российского режима справедлив вывод о дисфункции сверх-централизованной системы управления, которая констатируется в растущем числе сфер экономики и социальной политики – но это, очевидно, не системный кризис политического режима. Последний, как отмечалось, предполагает не просто расхождение позиций внутри элиты, а выход разногласий в публичную сферу, когда в обществе возникает отчетливый когнитивный диссонанс с поляризацией идеологических позиций и мобилизацией противоположных социальных движений. Хотя элементы этой поляризации присутствуют в стадии зарождения, они едва ли стали определяющими для массового общественного сознания (что вновь подтвердили парламентские выборы 2021). Об этом свидетельствует и уровень применения репрессивных практик, который сохраняет селективный характер. Вопрос в том, удастся ли режиму не допустить перехода этой границы, т.е. продемонстрировать способности к осуществлению эффективного кризисного менеджмента для преодоления дисфункций системы – остается открыт.

5. Характер российского политического режима

Российский режим, в сравнительной перспективе, имеет ряд устойчивых характеристик, которые определяют динамику его развития.

Прежде всего, он сохраняет имперский характер, как и большинство его конкурентов на международной арене. Под государством нео-имперского типа здесь понимается такое, которое включает три компонента – это обязательно большое государство; оно состоит из многих наций, различных в культурном, религиозном и этнографическом отношении; его единство поддерживается преимущественно силой (не будем входить здесь в обсуждение различия методов «мягкой» и «жесткой» силы в силу спорности самой этой концепции). Для поддержания стабильности и гомогенности всей этой конструкции власть должна поддерживать соответствующий баланс мировых сил, рискуя столкнуться с дилеммой «имперского перегрева» (как это произошло с Советским Союзом, распад которого пришелся на достижение им пика военного могущества).

Далее, политическая и правовая система данного режима определяется как ограниченный плюрализм с тенденцией к возрастанию авторитарных методов управления. Понятие авторитаризма крайне размыто – это категория государств с очень различными режимами (от почти тоталитарных до почти демократических) и она не учитывает вектора их развития. Поэтому простое противопоставление «демократических» и «авторитарных» режимов мало что проясняет в специфике российского варианта. В российской ситуации авторитарный вектор развития в постсоветский период стал преобладающим не столько в силу принятой конституционной формы правления (допускавшей, в силу смешанного характера, различные варианты интерпретации), сколько в силу ряда объективных причин: общей апатии населения, руководствующегося преимущественно стереотипами советского периода; страха новой дестабилизации (вполне объяснимого после двукратного распада страны за одно столетие), нерешенности проблемы федерализма, в целом оставшегося достаточно искусственной конструкцией, балансирующей между сецессией регионов и императивом централизации, а также историческими инстинктами самой власти, предпочитающей в большей мере опираться на силу и контроль, нежели правовые рычаги управления; наконец, тем обстоятельством, что новые институты административной и судебной власти не имели действенных рычагов реализации своих функций в правовом поле. Авторитарный вектор развития, таким образом, если и был навязан властью обществу, то в целом был принят последним в виде социального контракта – стабильность в обмен на ограничение плюрализма.

Условия этого «контракта», фактически (суммируя результаты социологических исследований), не оспаривались основной массой населения, за исключением той продвинутой части гражданского общества – формирующейся «общественности», — которая связывала свое будущее с европеизацией и либрализацией политической системы (напр., в 2011-12 гг.). Но и этот слой, как показала постсоветская эволюция, оказался не готов сформировать устойчивую конструктивную оппозицию, способную полноценно артикулировать альтернативную политическую повестку и противостоять росту авторитарных тенденций. Следует подчеркнуть, что развитие авторитарных тенденций шло очень плавно и было растянуто на десятилетия, опиралось на корректировку правовой системы и дозированные репрессии, с постоянным тестированием восприятия данных мер разными группами общества. Более приемлемым является, поэтому, понятие «гибридного режима»: оно означает комбинирование демократических и авторитарных признаков и допускает их разное соотношение. Это и имело место в постсоветской России, начиная с 1993 г., где за тридцать лет сменилось до пяти различных режимов (или существенных модификаций одного режима), которые, при общей преемственности, демонстрируют разное сочетание элементов плюрализма и контроля, балансируя на грани «мнимого конституционализма» или переходя эту грань. До последнего времени, поэтому, режим сохранял возможность выбора между разными траекториями интерпретации ограниченного плюрализма и мнимого конституционализма – в пользу более мягкого или жесткого авторитаризма. Текущие процессы, связанные с пересмотром Конституции и усилением репрессивных практик, оцениваются некоторыми критиками как наступление последней формы авторитаризма. Развитие этого тренда, как показывают сравнительные исследования, не исключает той стадии режима, когда он, утратив легитимность, начинает опирается исключительно на репрессивный аппарат поддержания стабильности^xiv.

Новейшая стадия трансформации режима, действительно, включает его качественные изменения, обобщенные нами понятием «конституционная диктатура»^xv. Режим сохраняет формально первозданную демократическую формулу легитимности (народный суверенитет), однако направленно интерпретирует ее в авторитарном ключе. В концентрированной форме эти, длительно развивавшиеся тенденции, зафиксированы конституционной реформой 2020. Поправки создают гиперцентрализованную систему, где публичный интерес власти преобладает над любым частным интересом: все уровни управленческой иерархии и институты власти подчинены поддержанию функционального единства, воплощенного и выраженного в институте главы государства. Данный тип политической системы актуализирует ряд устойчивых исторических стереотипов общественного восприятия – пассивность общества, слабость парламентаризма, преобладание государства и патерналистских ожиданий, зависимость судебной системы и устойчивость приверженности к сильной личности, стоящей над правом и институтами. Но при этом – не является простым воспроизводством известных исторических форм российской власти — монархии, однопартийной диктатуры или сверхпрезидентской республики.

Поправки, скорее, юридически оформляют основы системы плебисцитарного авторитаризма с персоналистским типом правления, обновленная легитимирующая формула которой делегирует власть суверена его представителю, формально наделяя главу государства неограниченной властью, когда любое участие населения в выборах или референдуме начинает восприниматься как плебисцит о доверии действующему лидеру. Политическая система – вовсе не уникальная в истории и сопутствующая многим нестабильным демократиям на стадии их формирования.

6. Критерии стабильности и дестабилизации российского политического режима

В рамках предложенной формулы стабильности и с учетом особенностей российского политического режима, должен, на наш взгляд, решаться вопрос о критериях дестабилизации режима.

Современный российский режим, несомненно, извлек ценные уроки из распада СССР, а также Китайской модели выхода из кризиса. Его аналитики продемонстрировали не только способность критического осмысления исторического опыта, но и прогностические способности. Отмеченные нами пять основных факторов стабильности/ дестабилизации режима были последовательно учтены в политическом проектировании последних 20 лет.

1) В условиях кризиса глобализации как либерального проекта (глобальный конституционализм), связанного с противостоянием тенденций к интеграции и фрагментации международных отношений, была сделана ставка на фрагментацию – выстраивание баланса международных отношений по линии союза с группой государств, не удовлетворенных status quo в международной политике, сложившегося с окончанием Холодной войны к началу XXI в. Это позволило эффективно противостоять внешнему давлению (санкции, по признанию инициаторов, не достигли заявленной цели, если не привели к укреплению режима), восстановить утраченные приоритеты имперской политики, связанные с доминированием, экспансией и присоединением новых территорий, что стало фактором укрепления внутренней легитимности режима.

2) Легитимирующая формула режима, принятая в Конституции 1993 г., не была отброшена, но последовательно трансформировалась в направлении авторитаризма и, насколько можно судить по социологическим опросам (в том числе оппозиционным власти), в целом разделяется статистическим большинством населения. С установлением полного контроля над всеми ветвями власти – Государственной Думой и региональными парламентами, Советом Федерации и Конституционным Судом, правящая группа получила возможность (квалифицированное большинство) для полного изменения Конституции, но предпочла сохранить ее для поддержания преемственности легитимирующей формулы, правда, с ее радикальной корректировкой. Режим конституционной диктатуры, сочетая административно-правовые и репрессивные меры, успешно парализовал критиков легитимности режима — независимые гражданские институты, оппозиционные партии и их лидеров, передвинув их за рамки регулярного политического процесса и, фактически, лишив доступа к электорату (в качестве «иностранных агентов»).

3) Правящая элита, несмотря на определенную дифференциацию состава (связанную, преимущественно, с источниками рекрутирования), выглядит достаточно гомогенно. Если на этапе формирования политического режима, до 2010 г. правящий класс характеризовался большой неоднородностью (связанной с присутствием как советской номенклатуры, так и «новых людей», амбициозных представителей региональной власти и коммерческих структур), то в последующее время возобладала тенденция к ее унификации, централизации и иерархиизации (административная реформа и выстраивание «вертикали власти» уже к 2005 г.), действующей в соответствии с новыми закрепленными формальными и незакрепленными неформальными правилами (Дело Юкоса). Прогнозы о возможном расколе элиты (на так называемых «либеральных экономистов» и «силовиков»), если и имели некоторые основания ранее, сегодня не выглядят убедительно. В реальности, силовой блок (прежде всего структуры госбезопасности) сохраняет монополию на власть и контроль, а их координация замкнута на лидера. С этих позиций стала возможна «чистка» элиты (начиная с 2004 г., особенно, фактическая смена губернаторского корпуса перед выборами 2016 г.) и отстранение ряда влиятельных региональных лидеров в силу «утраты доверия». Предпринятая в рамках конституционной реформы политика «национализации элит» (запрет двойного гражданства и счетов в иностранных банках) — стала инструментом консолидации элиты на приоритетах власти. Внутриэлитные конфликты, насколько можно судить по доступной информации, не выходят за рамки экономических и административных споров и разрешаются лидером в узком кругу сугубо доверенных лиц.

4) Сложный вопрос о преемственности лидерства получил разрешение (хотя и сугубо прагматическое) с принятием поправки, допускающей фактически неограниченное пребывание у власти действующего лидера. В поправках к ч. 3 ст. 81 (о сроках президентских полномочий) представлено противоречивое решение – одновременное сохранение и разрыв конституционной преемственности в этом вопросе. С одной стороны, конституционный принцип сменяемости власти не ставится под сомнение, а норма об ограничении сроков пребывания одного лица в должности президента не только не отменяется, но закрепляется в более жесткой форме – «одно и то же лицо не может занимать должность президента РФ более двух сроков» — без ранее присутствовавшего слова «подряд» (что позволяет сохранить общую конституционную легитимность и даже продемонстрировать ответ на социальный запрос о сменяемости власти). С другой стороны, в текст указанной статьи вводится «оговорка» об обнулении предшествующих сроков действующего президента в связи с самим фактом конституционного пересмотра: данное ограничение, — констатируется здесь, — не распространяется на лицо, занимающее (или ранее занимавшее) эту должность на момент вступления в силу этой поправки. Вводится, таким образом, особое «переходное положение» от старой конституционной нормы к новой, открывающее перспективы для действующего лидера участвовать в качестве кандидата в выборах президента и занимать эту должность вне зависимости от числа сроков, которые он занимал до вступления данной поправки в силу. Фактически этим закрепляется возможность его пребывания у власти в течение двух следующих сроков по окончании текущего мандата в 2024 г. (т.е. до 2036 г.), а теоретически даже бессрочного правления (поскольку, это будет зависеть от интерпретации границ «переходного периода»).

5) Единство системы и ее легитимность, поэтому, в возрастающей степени определяются персональными качествами главы государства, который является носителем как конституционных, так и метаконституционных полномочий, выступая не только «гарантом конституции», но и «гражданского мира», т.е. обладая всем объемом регулярных и чрезвычайных полномочий. Наделение физической персоны функциями правителя, идеолога и символа политической системы усиливает ее нестабильность, однозначно связывая легитимность режима с успехом лидера, и порождает неопределенность в будущем (ибо нельзя институционализировать персону).

Итак, если эти наблюдения верны, следует признать, что российский политический режим не только не испытывает системного кризиса (в предложенном нами понимании термина), но, напротив, демонстрирует достаточно высокий уровень стабильности в краткосрочной перспективе (под краткосрочной перспективой обычно понимается один электоральный цикл, хотя в данном случае стабильность никак не связана с выборами). В долгосрочной перспективе (7 лет) этот вывод, однако, кажется менее убедительным, поскольку возрастают системные риски поддержания достигнутой стабильности политического режима.

7. О двух пониманиях стабильности и сценариях трансформации политического режима

В этой связи следует различать два понимания стабильности – инерционное и динамическое.

Первое означает, скорее, механическое поддержание стабильности с использованием имеющихся рычагов власти, способное затормозить, но не остановить деструктивные процессы. Это понимание стабильности во многом поддерживается опытом старших поколений (осознающим чудовищные последствия распада страны), но не может быть постоянной основой развития общества. Главная угроза подобной стабильности – бюрократическая асфиксия, становящаяся следствием мании к безудержному контролю, выходящему за ограниченные рамки необходимых административных процедур и имеющая тенденцию к охвату всего общества и независимых проявлений его активности. Понятие стагнации или «застоя», ассоциирующегося с эпохой брежневизма, или «периодами реакции» — контрреформ в Российской империи, все чаще становится выражением этой угрозы.

Второе, динамическое, понимание стабильности, представляет ее как установление стабильных равных правил для взаимодействия конкурирующих политических сил, объединенных единством национальных устремлений. Имеется в виду такая система публичной политики, где электоральное соперничество политических партий предполагает их смену у власти и формирование ответственного партийного правительства без угрозы дестабилизации политического режима. Частью этой динамичной конструкции является выстраивание отношений по линии федерализма – выстраивание баланса полномочий центра и регионов с возможностью судебного разрешения конфликтов при недопущении угрозы сецессии. Действующий политический режим плохо подготовлен к такому развитию событий, усматривая в любой форме расширения политического плюрализма и ответственности власти покушение на ее исходные прерогативы (понимаемые как вполне монархические).

Ключевой вопрос: удастся ли в короткий по историческим меркам период перейти от одного понимания стабильности к другому и избежать единовременного коллапса системы власти, способного вновь поставить страну перед выбором между анархией распада и диктатурой (как неоднократно имело место в прошлом)? Исходя из этого, прогнозирование кризиса режима должно учитывать условия (исходную стабильность), масштаб изменений (и их очередность), а также время как важнейшую переменную всего процесса возможной дестабилизации: режим стабилен в краткосрочной перспективе, менее стабилен в среднесрочной и, наконец, совсем не стабилен в долгосрочной перспективе.

Ответ на этот вопрос возможен в виде трех гипотетических сценариев, которые, конечно, будут корректироваться с учетом внешнеполитической ситуации, остроты внутренних противоречий, степени осознания элитой своей ответственности и, наконец, фактора «случайности».

1) продолжение стагнации — воспроизводство в новых формах системы мнимого конституционализма или конституционной диктатуры с перспективой ее перехода в неконституционные формы (вероятность велика, но не бесспорна);

2) крушение системы под влиянием внутренних и/или внешних факторов (негативный вариант, связанный с возможным торжеством популизма, скорее всего – левого, и вероятным воспроизводством авторитаризма в других формах, в том числе — парламентской);

3) внутреннее реформирование системы в силу осознаваемого роста отчуждения общества и власти, ставящего под угрозу сохранение контроля действующей элитой. Этот последний, теоретически возможный, вариант представляется наименее социально затратным, но предполагает трудную работу сознания элиты, гибкость и прагматичность ее мышления.

На деле, конечно, сценарии могут пересекаться, а итог кризисной трансформации определяется профессионализмом элиты и лидерства.

8. Неустойчивое равновесие и фактор случайности в развитии политического процесса

Основной характеристикой всех режимов плебисцитарного авторитаризма является ситуация неустойчивого равновесия, вытекающего из двух компонентов их легитимирующей формулы – народного одобрения и популярности лидера. Они характеризуются, поэтому, двумя противоположными тенденциями. С одной стороны, чрезвычайно высоким уровнем стабильности на фазе подъема, когда оба компонента усиливают друг друга – лидер действительно персонифицирует волю нации. На этой фазе, которую мы определили, как краткосрочную (механическую) стабильность, политический режим не только не пребывает в кризисе, но, напротив, демонстрирует высокую эффективность в преодолении внешних и внутренних вызовов. С другой стороны, эта ситуация не может оставаться устойчивой более длительное время, поскольку режим не создает основы для полноценной динамической стабильности в виде устойчивых правовых гарантий, институтов и правил конкурентной борьбы внутри элиты. Инерционная стабильность переходит в застой, доверие общества к власти падает, а его воспроизведение требует все большего количества ресурсов, что создает потенциальную возможность ошибок и кризиса власти.

Если в функционирующей демократии ответственность за принятие ключевых решений размыта — распределена между различными ветвями и уровнями власти, то в плебисцитарном режиме она ложится на плечи лидера. Поскольку легитимность плебисцитарного политического режима связана преимущественно (если не исключительно) с фигурой действующего единоличного лидера, то судьба режима целиком определяется одним фактором — его успехом или поражением в преодолении очередного вызова. Кризис наступает тогда, когда на фоне эрозии легитимирующей формулы, в силу внутренних или внешних причин (либо их совокупности), допущенных ошибок или физического состояния, лидер перестает контролировать ситуацию – начинается дестабилизация по всем уровням власти и управления, провоцирующая раскол элиты и вакуум власти (иногда, с угрозой распада страны по территориальному признаку). Эта вероятность особенно возрастает в ситуации сочетания внешних вызовов и внутренних, при неопределенности передачи власти, поскольку данный процесс, в отсутствие полноценного правового и социального контроля, таит опасность усиления борьбы элитных группировок за власть, собственность и ресурсы. Выход из этого противоречия, как показывает сравнительный анализ, возможен в более мягкой или жесткой форме – от передачи власти избранному преемнику, до переворота или даже гражданской войны. Это, например, ситуация России в 1917 г., когда воедино сошлись три фактора – поражение в войне, внутреннее восстание и отречение монарха. В подобной ситуации коллапс режима становится неизбежен, а совершить революционный переворот очень легко – не труднее, чем перышко поднять, по словам Ленина.

В условиях эрозии неустойчивого равновесия повышаются риски, связанные с неопределенностью будущего как для лидера и элиты, так и политического режима в целом. Поскольку трудно (если вообще возможно) просчитать все возможные политические комбинации, чрезвычайно возрастает роль «фактора случайности» – кто те люди, которые окажутся преемниками лидера и его окружения, каков круг их представлений и моральной ответственности, готовность идти на компромиссы и необходимые реформы? Насколько внешние и внутренние факторы будут определять расстановку сил в политической игре? В какой мере общество и продвинутая его часть окажутся готовы активно отстаивать свои политические интересы и осуществлять социальный контроль над правящей элитой? Мы не знаем ответов на эти вопросы, но, как показывают предшествующие опыты крушения политических режимов в России, общество всегда запаздывало, а оппозиция не имела эффективных рычагов воздействия на исход кризиса, если не считать, конечно, различных форм применения насилия.

9. Механизмы и субъекты конституционных преобразований в условиях смены лидерства

Как показывает сравнительный анализ транзитных процессов здесь возможны три ситуации:

1) глава государства идет на эти реформы в условиях нарастающего кризиса политической системы с целью заручиться поддержкой части элиты (и оппозиции) против консервативных оппонентов;

2) действующий лидер стимулирует введение новых «правил игры» перед уходом от власти (для поддержания предсказуемости курса и сохранения личных гарантий безопасности от политического или судебного преследования);

3) новый лидер, придя к власти, формулирует эти правила в условиях осознания непрочности поддержки со стороны элиты (с целью противопоставить одну ее часть другой). Сам факт осознания этой дилеммы переходного периода лидером позволяет готовить соответствующие реформы и кадры в недрах старого режима.

Основное преимущество такой планируемой реформы для общества – избежание полномасштабного конституционного кризиса с риском дестабилизации политической системы и спонтанных выступлений так называемых «народных масс», для элиты – сохранение позиций на основе новых «правил игры» и поддержание управляемости ситуации в условиях переходного периода. Принятие модели либерально-авторитарного консенсуса позволяет трансформировать действующую (авторитарную) систему бесконфликтно, осуществить конституционную трансформацию в режиме непубличного диалога – решить спорные вопросы путем внутриэлитных договоренностей, выстроить систему формальных и неформальных норм, обеспечивающих эволюционную трансформацию (возможно, либерализацию) режима.

10. Не допустить спонтанного развития кризиса власти – главная задача либеральной оппозиции

Как показывает сравнительная история кризисов политических режимов они могут развиваться в двух формах – спонтанного и управляемого выхода из ситуации. Спонтанный кризис – наиболее деструктивная форма его развития, которая была продемонстрирована в 1917 и 1991 гг. и в обоих случаях привела к распаду государства – Российской империи и Советского Союза. Результатом такого развития кризиса становятся огромные издержки для общества, а в конечном счете, восстановление авторитарной модели власти в той или иной форме. Кроме того, этот вариант развития кризиса делает практически неизбежным вмешательство в него внешних сил, оправдываемое поиском собственной безопасности (хотя бы из-за фактора ядерного оружия). Сделать кризис управляемым – значит ввести его в определенное предсказуемое русло, добившись соблюдения минимальных правовых и политических гарантий.

В условиях апатии гражданского общества и консерватизма элиты, наиболее целесообразный вариант – постепенное движение от авторитаризма к «демократии элит», т.е. введение такой системы ограниченного плюрализма, которая предполагает расширение политической конкуренции внутри правящего класса, создание четких правил игры и политико-правовых конвенций по линии соотношения правящей партии и парламентской оппозиции. Это могут быть и «временные правила», ориентированные на преодоление конфликтов ветвей власти в ситуации смены лидера.

Инструментами поддержания данного контракта элит (следуя международному и, в частности, европейскому опыту переходных процессов) могли бы стать – разделение правящей партии на две (условно говоря «консерваторов» и «прогрессистов»), введение ограниченной политической конкуренции, с последующим созданием условий для перехода от имитационной многопартийности к реальной; проведение «круглого стола» с юридически обязывающей фиксацией договора (возможного и с привлечением внепарламентской оппозиции); поддержание достигнутых договоренностей внешним арбитром (например, временной Парламентской конституционной ассамблеей или Конституционным судом); в конечном счете – преодоление отчуждения между властью и обществом по линии общих (согласованных) целей программы преобразований. Условием успешности данного процесса является нейтралитет армии и вообще силовых структур, основанный на готовности действовать в поле конституционных договоренностей.

В принципе эта эволюция могла бы выглядеть как переход от режима плебисцитарного авторитаризма к современной форме смешанной президентско-парламентской (или парламентско-президентской) республики: глава государства из Цезаря превращается в Принцепса (первого среди равных) — арбитра в спорах между ветвями власти, но не доминанта.

Роль либеральной оппозиции в подобной критической ситуации (смены лидерства) чрезвычайно важна и состоит в следующем: представление обществу полноценного проекта конституционных реформ; оппонирование консервативно-реставрационным тенденциям политической системы, наряду с лево-радикальными призывами к революционной (насильственной) смене власти; продвижение либеральной повестки конституционных реформ в обществе; выстраивание диалога с той частью политической элиты, которая выступает за перемены (союз общественности и просвещенной бюрократии); подготовка пользующейся общественным доверием и профессиональной контрэлиты — «неправящей элиты» (или «правительства народного доверия»), которая со временем может стать ядром новой правящей элиты.

Системная и упорная работа мыслящей части общества и элиты в направлении своевременных политических преобразований есть лучшая гарантия от превращения гипотетического сценария кризиса политического режима в реальный.

Примечания:

Поделиться ссылкой: