Регионалистская альтернатива глобальному унынию (Часть вторая)
V
Гордиев узел «национального суверенитета»
Возникает вопрос: в чём причина того, что проблема легализации односторонней сецессии (без которой, как мы выяснили выше, невозможно урегулирование большинства существующих в современном мире силовых противостояний и конфликтов и которая провоцирует появление всё новых потоков беженцев, в свою очередь являющихся одним из главных вызовов эпохи глобализации) – до сих пор не получила эффективного международно-правового разрешения? Почему гражданско-национальные и этно-конфессиональные меньшинства, желающие отделиться от «государств-хозяев», не могут, несмотря на провозглашённый Уставом ООН принцип «самоопределения народов», этого сделать, не заручившись либо согласием упомянутых «хозяев», либо поддержкой со стороны влиятельных держав, т.с., первого уровня?
Главной причиной, стоящей на пути легализации односторонней сецессии, является принцип суверенитета и территориальной целостности де-юре уже существующих (то есть международно признанных) государств. Этот принцип лежит в основе т.н. Вестфальской международной системы, оформившейся в Европе в середине XVII в. и в базовых своих чертах существующей по сей день. Хотя со времён Вестфальского мира (1648), утвердившего суверенитет правителей государств, политическая карта мира множество раз радикально менялась и продолжает меняться, а множество государств с тех пор были захвачены, демонтированы, распались, «взорвались изнутри» и т.д., постулат о суверенитете и территориальной целостности международно признанных государств оставался не поколеблен.
Принцип государственного суверенитета сохранился в неизменности и после того, как вместо представления о «суверенитете государей» с конца XVIII в. начал утверждаться и в начале XX в. стал практически общепризнанным принцип «суверенитета народов» и основанного на этом принципе «права народов на самоопределение». На практике, однако, это означало лишь право «большинства» (то есть, как правило, самой крупной и могущественной национальной либо этно-конфессиональной группы) на сохранение территориальной целостности уже существующего государства, притом сохранение любой ценой.
Таким образом, покончив с «тиранией государей», «народное большинство» де-факто само оказалось в положении «тирана», в разных странах с разной степенью полицейской жестокости подавлявшего любую силу, бросавшую вызов принципу целостности и территориальной неприкосновенности данного государства.
В итоге, будучи выпушенной, подобно джинну, из бутылки, идея «суверенного национального государства» (а равно обслуживающая её идеология национализма), не только не утихомирила политические страсти, но ещё больше их разожгла. Дело в том, что огромное число народов в Европе и в Азии продолжало пребывать в статусе меньшинств, тяготевших либо к независимости, либо к ирредентизму.
С особой силой это проявилось на территории многих государств Европы и Азии накануне, а также в ходе и по итогам Первой мировой войны.
Стремясь пройти между Сциллой принципа суверенитета и территориальной целостности государств – и Харибдой права народов на самоопределение, президент США Вудро Вильсон в начале января 1918 г. обнародовал «14 пунктов», где изложил своё видение будущего мирового устройства. Эти пункты стали отправной точкой будущей Версальско-Вашингтонской международной системы (ставшей де-факто новым этапом в развитии Вестфальской системы). При этом «квадратура круга» двух взаимоисключающих принципов в этих «пунктах» так и не была разрешена, что, в конечном счёте, стало одним из важных факторов, подтолкнувших человечество к Второй мировой войны. Достаточно вспомнить, какую роль в этом деле сыграли т.н. Мюнхенский сговор и аншлюс Австрии, явившиеся в значительной мере не чем иным, как силовым «разрубанием» Германией «гордиева узла» проблемы «национального самоопределения немецкого народа», возникшей по итогам Первой мировой войны.
Попытки международного сообщества найти мирные пути для реализации права народов на самоопределение (одностороннюю сецессию) в 1930-1940-х гг. сводились лишь к принятию соответствующих деклараций, вроде «Конвенции Монтевидео» (1933) и «Атлантической хартии» (1941), так и не превратившихся в императивные нормы (jus cogens) международного права и оставшихся по сути расплывчатыми и никого ни к чему не обязывающими благопожеланиями.
Несмотря на то, что опыт Второй мировой войны ясно свидетельствовал о взрывоопасности сохранения в международном праве коллизии права народов на самоопределение, с одной стороны, и права государств на суверенитет и территориальную целостность, с другой, в послевоенные годы международное сообщество вновь воспроизвело указанную коллизию, что нашло отражение соответственно в статьях 1 и 2 Устава ООН, а также в последующих Декларациях и иных актах ООН. Учитывая же, что членами ООН являются именно государства («нации»), а не народы, это означает, что вопрос о праве народов на самоопределение был фактически отдан в ведение уже существующих государств. Иными словами, это означает, что право народов на самоопределение носит чисто декларативный характер и по сути является международно-правовой фикцией, а точнее, привилегией, которая может быть либо предоставлена тому или иному народу его «государством-хозяином», либо нет.
Произошедший в последующие десятилетия процесс деколонизации (в подавляющем большинстве случаев представлявший собой добровольное предоставление метрополиями независимости своим колониям) привёл к появлению огромного числа государств, сконструированных лишь на основе умозрительно прочерченных экс-колониальных границ и без учета мнений народов, оказавшихся в итоге заключенными в рамках этих пост-колониальных «национально-государственных» модулей. Во многих государствах Азии (особенно на Ближнем Востоке, хотя и не только), но в особенности в Африке, это привело к возникновению большого числа конфликтных очагов, связанных со стремлением тех или иных этно-конфессиональных сообществ либо добиться независимости от государства, в которое они оказались включены, либо получить контроль над столицей и подавить иные этно-конфессиональные сообщества, существующие в данном государстве. Огромное число этих очагов либо горит, либо тлеет по сей день, причём ситуация глобализации не только не смягчила исходные гражданско-национальные и этно-конфессиональные противоречия, но сделала их во многих случаях более активными и открытыми.
Нельзя сказать, чтобы международная философская, политическая и правовая мысль не пытались за истекшие десятилетия выработать эффективную модель легализации односторонней сецессии. Помимо «теста солёной воды» — который в настоящее время в значительной мере утратил актуальность в связи с добровольным предоставлением метрополиями независимости практически всем заморским колониям — были выдвинуты две основные модели подхода: «ремедиальная», основанная на принципе компенсации за ущерб, причинённый меньшинству «государством-хозяином», и «первично-правовая», предполагающая наличие у всех народов – независимо от того, были ли их права кем-то ущемлены или нет – исходного и неотъемлемого права на самоопределение вплоть до создания собственного независимого государства. В различных версиях оба эти подхода разрабатывались (и продолжают разрабатываться) многими учёными США, Европы, Австралии и других стран. Среди наиболее известных разработчиков ремедиального подхода следует назвать Аллена Бьюкенена[1], первично-правового – Кристофера Веллмана[2].
Оба эти подхода, однако, так и остались практически не востребованными, как представляется, по двум основным причинам.
Во-первых, ни один из авторов, рассуждавших на тему легализации односторонней сецессии, не поставил под сомнение принцип суверенитета и территориальной целостности государств. Вместо этого, как правило, просто декларировалось, что решения по вопросам о признании (или непризнании) односторонней сецессии должен будет выносить Международный суд ООН. При этом оставалось неясным, каким образом орган ООН сможет принимать решения, противоречащие Уставу ООН, в котором, как уже отмечалось выше, четко зафиксирован принцип суверенитета и территориальной целостности всех наций, т.е. международно признанных государств.
Во-вторых, как ремедиальный, так и первично-правовой подходы при ближайшем рассмотрении оказывались столь перегружены заведомыми изъянами, что де-факто делали невозможным перевод их в практическую универсально-правовую плоскость.
Трудность превращения принципа «ремедиальной сецессии» в универсальный правовой механизм вытекает из нижеследующих обстоятельств.
Прежде всего, этот принцип не столько снижает напряжение в отношениях между сепаратистами и центральным правительством, сколько, наоборот, подспудно провоцирует усиление конфликтов. Дело в том, что сепаратисты оказываются в ситуации, когда для получения права на сецессию им необходимо доказать, что правительство «страны-хозяина» массово нарушало права того народа, от имени которого они выступают. Тем самым сепаратисты оказываются заинтересованы в том, чтобы их конфликт с «центром» носил максимально жесткий и силовой характер. Уже одно это само по себе ставит «ремедиальную концепцию» сецессии как универсальный и институционально узаконенный подход под серьезный морально-политический вопрос.
Кроме того, понятие «нарушения базовых прав» может трактоваться различными государствами по-разному, в зависимости от их интересов. Например, одни и те же государства признали (по ремедиальным мотивам) независимость Косово, но до и после того не признали независимость Сомалиленда, Тамил-Илама, Иракского Курдистана и др. региональных образований, хотя ремедиальных оснований для признания этих сецессий было не меньше. Еще один пример «двойных ремедиальных стандартов» — Россия. С одной стороны, она признала право Южной Осетии и Абхазии на одностороннее отделение от Грузии, а Крыма — от Украины по ремедиальным мотивам. Но, с другой стороны, Россия не признала право на независимость Чечни, хотя ремедиальных оснований для сецессии в этом случае было, возможно, даже больше.
В связи со сказанным вряд ли может показаться удивительным то, что расчёты Бьюкенена на успех его теоретической разработки, которая, как он полагал, должна была расширить «перечень серьёзно рассматриваемых вариантов, приведя, возможно, к пересмотру текущей повестки дня в отношении сецессии»[3], не оправдались, если не считать кейс Косово, де-факто, как уже отмечалось, выведенный за рамки универсального международного права.
Сложности применения первично-правового подхода к решению вопроса об односторонней сецессии также вполне очевидны.
Первое, обо что «спотыкается», данный подход, это отсутствие в международном праве четких и универсальных определений понятий «народа» и «нации». В науке, как известно, есть два основных, притом глубоко конкурентных подхода — примордиальный (апеллирующий к исконности) и конструктивистский (свободно-договорной). В полной мере гармонизировать эти подходы невозможно, особенно на практике. Например, сторонники независимости Донбасса или Крыма пользуются такими недавно появившимися конвенциональными (конструктивистскими) категориями, как «народ Крыма» и «народ Донбасса». В то же время противники крымского и донбасского сепаратизма убеждены, что таких народов объективно не существует[4] и что всё это — части «единого исторически объективно сложившегося украинского народа/нации». В свою очередь, сторонники русского имперского национализма заявляют об искусственности «украинской нации» и об исконном национальном триединстве русских, украинцев и белорусов. И т. д.
Помимо этого, первично-правовой принцип односторонней сецессии оказывается потенциально еще более конфликтен, чем ремедиальный. Дело в том, что во многих случаях «народы» (которые также часто называют себя «нациями») претендуют на территории, которые в данный момент занимают другие народы – полностью либо частично. Причём часто речь идет о десятилетиях и даже столетиях присутствия «чужих» народов на той территории, которую данный народ — официально либо в контексте исторической памяти — считает «своей исконной». «Классические» примеры — Косово, Западная Армения, Северный Кипр, Внешняя Маньчжурия и т. д. Понятия «народ» и «нация», таким образом, по определению являются потенциально экспансивными и агрессивными, ибо стремятся, как правило, претендовать на максимум «исконных» территорий. А это, как нетрудно понять, не может не провоцировать в перспективе новые конфликты и войны.
Судя по всему, именно по этим причинам сам Веллман, резюмируя свои предложения, отметил, что к практической их реализации можно будет приступить лишь тогда, «когда либерально-демократические ценности [во всём мире] возвысятся до такой степени, что мировые лидеры смогут фактически узаконить первичные права на отделение»[5]. Иными словами – в весьма неопределённом будущем, если не сказать жёстче: никогда.
Александр Павкович и Питер Радан предприняли попытку подойти к решению вопроса о легализации односторонней сецессии «с другого конца» и рассмотреть её законность не с точки зрения исходных прав народа, попытавшегося отделиться от «государства-хозяина», а исключительно с точки зрения того, какими он, этот народ, пользовался методами. В этой связи они выдвинули концепцию «минимизации вреда и недопущения непоправимого ущерба» как критериев, позволяющих расценить одностороннюю сецессию как законную: «…любая попытка отделения может рассматриваться как допустимая при условии, что она преднамеренно не причинит непоправимого вреда – гибели и принудительного выселения – и сецессионисты готовы компенсировать вред, который она причиняет не сецессионистам»[6].
При этом сами же авторы признают, что соответствовать этим высоким критериям могут лишь сецессии, происходящие внутри стран с развитой либерально-демократической культурой и инфраструктурой: «Внутри либерально-демократических государств, таких как Канада или бывшая Чехословацкая Республика, попытки отделения и ответные действия стран-хозяев были, конечно, ограничены либерально-демократическими принципами, на которых основаны правовые и политические системы этих государств. Одним из результатов этих ограничений была минимизация вреда и предотвращение непоправимого вреда как для сецессионистского, так и для оставшегося населения государства-хозяина. В других же государствах, в которых либеральные демократические принципы не укоренились или не действуют, попытки отделения и ответные действия государств-хозяев не были ограничены такими принципами. <…> В отсутствие политических и правовых институтов и связанной с ними практики либеральной демократии в этих государствах ни публичное увещевание, ни военное вмешательство международных организаций и сторонних государств не смогли бы предотвратить применение силы и, как следствие, нанесение непоправимого ущерба»[7].
Таким образом, принцип «недопущения непоправимого вреда», предложенный Павковичем и Раданом, по их же собственному признанию, не может быть применён в современном мире как инструмент эффективной легализации односторонней сецессии. Прежде всего, потому, что подавляющее большинство государств, сталкивающихся с проблемой сепаратизма, будут при её решении стремиться опереться, в первую очередь, на принцип своего суверенитета и территориальной неприкосновенности и, в силу этого, станут всеми силами препятствовать региональным сообществам (как гражданско-национальным, так и этно-конфессиональным), стремящимся к независимости, осуществить мирное размежевание с государством-хозяином. В процессе этого противоборства каждая из сторон будет причинять непоправимый ущерб противоположной стороне.
Впрочем, добавлю от себя, далеко не все либерально-демократические государства в современном мире готовы предоставить сепаратистам право на самоопределение. Некоторые из таких стран вступают с последними в жёсткий конфликт, чреватый более или менее существенным нарушением прав человека и причинением обеими противоборствующими сторонами друг другу непоправимого вреда. Достаточно вспомнить пример длительного конфликта Израиля и Палестины, а также затянувшийся кризис в отношениях между Испанией и Каталонией.
VI
Региональный суверенитет как выход из глобального
«вестфальского» тупика
Всё вышесказанное позволяет сделать вполне определённый вывод: главной причиной невозможности перевести дискурс об односторонней сецессии в практическую плоскость является существующий международно-правовой порядок, основанный на догмате о государственном суверенитете.
Следовательно, единственный способ легализовать одностороннюю сецессию — не пытаться найти тот или иной заведомо ущербный способ «вписать» легализацию односторонней сецессии в «вестфальскую парадигму», но преодолеть и ликвидировать главный её догмат – об абсолютном суверенитете уже существующих государств («наций»).
В этом случае, правда, сразу же встаёт вопрос о новом субъекте суверенитета. То есть о новом субъекте реализации права на политическое самоопределение.
Как уже было отмечено выше, понятия «нация» и «народ» в этом плане неконструктивны при любом их толковании, ибо чреваты столкновением между собой множества «великих народов» и «великих наций», претендующих на одни и те же «исконные территории».
В этой связи более перспективным и конструктивным базовым субъектом суверенитета представляется регион. Именно он являет собой «материальный фундамент» тех локальных цивилизаций, о которых писали Марк Блок и Фернан Бродель. Именно им, региональным цивилизациям, а попросту – регионам, и надо дать возможность свободно и «субсидиарно» (по принципу «снизу – вверх») самоопределиться, чтобы избавить, наконец, мир от поразивших его повсеместно «сепаратистских язв», а вместе с ними – и от большинства гордиевых узлов глобализации, включая дилемму назойливого экспорта догматически интерпретированной либеральной демократии «туда, куда не просят», а равно встречное мигрантское цунами «оттуда, откуда не ждут»…
Но для того, чтобы регион смог стать субъектом универсального международного права, потребуется дать ему такое универсальное «внешнее» описание, которое, во-первых, могло бы быть применено (в том числе использовано при вынесении соответствующих вердиктов в условном «Общемировом межрегиональном суде») ко всем регионам, потенциально способным претендовать на суверенитет, а во-вторых, не заключало бы в себе конфликтного — по отношению к соседним территориям — потенциала.
Как представляется, одним из вариантов юридически валидного определения региона могло бы стать следующее:
«Регион — это территориальное сообщество, обладающее консолидирующей его исторической памятью и идентифицирующее себя, как правило, с крупным городом, являющимся естественным центром данной территории».
Предложенное определение, как можно заметить, сочетает «конструктивистские» (субъективно-договорные) и «примордиальные» (объективно-материальные) параметры. Такой комбинированный подход позволяет, с одной стороны, основать самоопределение на свободном локально-цивилизационном выборе самого населения, а с другой — гарантирует, что этот выбор не будет доведен до абсурда, до которого с легкостью может дойти чисто конструктивистский подход. Легко представить ситуацию, когда на статус региона вдруг начнут претендовать – эксцентриков хватает в любом социуме – отдельный дом, квартира, университетская аудитория, сидящий на скамейке господин и т. п. Применение метода ad absurdum в данном случае очень быстро заведет политический процесс в тупик. Сочетание же субъективно-договорного подхода (свободно выраженной воли населения) с материально-объективным (формальными описанием границ и параметров региона) позволяет двинуться по пути самоопределения территории и получения ею независимости через референдум.
Важно подчеркнуть, что такое нововведение в международном праве отнюдь не означает немедленного разрушения всех существующих государств. Просто они де-факто превращаются в добровольные конфедерации и оказываются «субъектами суверенитета второго порядка». А регионы в этом случае превращаются в «суверенные интерактивные модули», из которых будут формироваться государства.
Иными словами, речь идёт о том, чтобы «запустить» во всём мире процесс, аналогичный тому, на базе которого в своё время образовались США. Как известно, в 1776 году несколько независимых государств регионального типа — штатов — добровольно объединились в конфедерацию. И даже сделав поправку на то, что позднее она превратилась в более жесткий федеративный союз, опыт США наглядно подтверждает: государство, которое с самого начала явилось продуктом свободной государственно-строительной деятельности независимых регионов, представляет собой более чем перспективный исторический феномен.
Разумеется, как и у всякого определения, у того, что было предложено чуть выше, можно найти недостатки с точки зрения практической реализуемости. Возможно, не у каждого региона найдется «системообразующий» город (например, в ряде районов Африки), некоторые регионы окажутся сетевым объединением сравнительно небольших сообществ с «размытыми» внутренними границами и множественными локальными центрами (например, Северный Кавказ), кое-где обнаружится конфликтогенная этно-конфессиональная «чересполосица», не преодолимая даже через референдум или выборы (Руанда, Ольстер, Пригородный район Осетии, Иерусалим etc.).
И всё же вышеприведённое определение термина «регион» представляется удобным и потенциально полезным, потому что в него включены критерии, которые сравнительно легко «верифицировать», а значит, и юридически обосновать. Во-первых, внешний (объективный): наличие крупного города и тяготеющей к нему территории. Во-вторых, внутренний (субъективный): определение границ культурного и экономического «тяготения» данной территории к ее центру через волеизъявление жителей данной территории.
Вопрос о том, как всё это может выглядеть на практике, должен, на мой взгляд, стать сегодня центральным в международном политико-правовом дискурсе. Ибо только в случае обретения новой, адекватной современным вызовам, международно-правовой парадигмы, XXI век получит шанс выбраться из той глобальной цивилизационной ямы, в которую его загнал ушедший XX век, породивший проблемы, с коими сам справиться так и не сумел[8].
VII
Региональная слепота как осложнение после затяжного государственничества
Возвращаясь к дискуссии, развернувшейся на сайте «Либеральной миссии», следует подчеркнуть, что в текстах очень многих авторов есть то, что как будто вплотную подходит ко всему только что сказанному.
В частности, ясно различимы тезисы о необходимости радикальной смены, образно выражаясь, международного идеологического дизайна.
Включившийся в обсуждение одним из последних Константин Гаазе как бы подводит итог всем предшествующим ламентациям не тему утопичности ожиданий либерально-демократической глобализации «по Фукуяме» и заявляет о необходимости отыскания новой идеологической парадигмы («онтологии»), способной «обслужить» стихийно продолжающийся процесс глобализации: «…либеральная демократия не подразумевает выхода на надгосударственный уровень. В ее политической онтологии такого хода нет. Эта политическая онтология заканчивается на уровне национального государства <…>. Попытка эту политическую онтологию растянуть до границ земного шара привела <…> к тому, к чему она привела: государства – спонсоры этого проекта, <…> ядро мир-системы, евроатлантисты, НАТО <…> сами внутри своих политических систем от этого надрыва страдают, потому что этот надрыв приводит к тому, что поднимают голову одновременно и правые антиглобалисты в лице некоторых советников Трампа, и левые антиглобалисты, которые громят или громили Париж. Поэтому, мне кажется, что если говорить о чем-то серьезном, проективном, то нужно говорить о том, а какая все-таки политическая онтология может обслуживать глобализацию»[9].
И хотя сам автор на поставленный им же самим вопрос определённого ответа не даёт, по сути он «инстинктивно нащупывает» (хотя и очень приблизительно, не отличая державную локальность Китая и России – от локальности отдельных регионов) ту почву, вокруг которой, возможно, выстроится новый успешный международный дискурс, призванный прийти на смену провалившемуся либерально-демократическому (точнее, неолиберальному) догматизму: «В конечном итоге мы пытаемся понять, как может выглядеть новая глобализация. Будет ли эта глобализация победой над разными локальностями, потому что Китай – тоже локальность, у него нет мирового проекта, как и у России нет мирового проекта, <…> или все-таки появится какая-то другая общая парадигма. Мне кажется, что сейчас все замерло, поскольку не существует политического языка, не существует языка политической философии, который может пойти за окоём, границы, установленные либеральной демократией как таковой»[10].
По сути, об этом же говорит и собеседник Гаазе, Дмитрий Дубровский: «…Вестфальская система распадается. Это для меня совершенно очевидно. Но вопрос заключается в том, что она распадается – и утаскивает за собой всё подряд. В этом смысле международная система отношений гибнет еще и потому, что Вестфальская система накрывается. Мне кажется, что думать об альтернативах очень полезно, потому что эти альтернативы будут создавать другие способы мышления в том числе о международном праве, если оно вообще сохраниться, потому что, если нет национальных государств, то зачем международное право?»[11]
Как можно заметить, для Дубровского национальные государства в их нынешнем виде являются единственным возможным субъектом международного права (это утверждение, замечу, не выглядит бесспорным, учитывая приведённые выше соображения в пользу регионального суверенитета). По этой причине конструктивные предложения, которые делает Дубровский, вообще выходят за пределы конкретно-территориальной парадигмы и перемещаются в экстерриториально-правовую плоскость: «Я бы еще кое о чем подумал насчет отмирания государства. Мне кажется, что здесь любопытно смотреть на всякого рода маргинальные проекты, которые показывают <…> альтернативы. Меня в свое время очень порадовал проект экстерриториального цыганского государства, в котором нет границ, есть только граждане. В этом смысле нужно думать <…> про ассоциации, которым много лет – всякие культурные автономии австрийских социал-демократов, которые тоже представляли собой (тогда еще, в XIX веке) идею свободной ассоциации граждан, которые объединялись в политические сообщества. Совершенно не понятно, почему бы не двинуться вперед и не думать в этом направлении? Действительно, государство нам не нужно. Нам нужна новая форма ассоциаций, не территориальная – абсолютно точно»[12].
Оставляя без ответа вопрос о том, кто же всё-таки будет в этих экстерриториальных «свободных ассоциациях граждан» отвечать за уборку улиц, прокладку канализации и строительство дорог, Дубровский рисует контуры нового мира, в котором не будет территориальных политических образований: «И тогда отваливаются так называемые незыблемые признаки государства в виде границ, армии и т.д. Зачем это все? У нас тогда появляется соперничество политических сообществ, которые могут тоже каким-то образом между собой соперничать в экономическом, социальном смысле, но им совершенно не нужно бодаться за территории, ни за какие другие вещи»[13].
«В том числе и экономически за счет биткоинов и прочих разных приятных даров прогресса. Нам уже не нужно иметь резервную валюту, нам не нужно иметь валюту международных расчетов, если так посмотреть»; «Описано много вариаций, например, перформативных экономик, в которых нет единого эквивалента, экономик, в которых обязывающий квазиправовой практикой, например, является дар или реципрокность, и т.д.», – подхватывает идею Дмитрия Дубровского Константин Гаазе.
Впрочем, сам Дубровский вскоре отмечает с некоторым смущением, что проект безгосударственного «свободно-ассоциированного» будущего оказывается лежащим в русле принципов «партикуляризма», которые сами же собеседники перед тем подвергли жёсткой критике как национал-популистские: «Другое дело, что проблема с перформативными экономиками заключается в том, что они все завязаны на партикулярности, которую мы только что бомбили в первой части разговора»[14].
Понимая, что в своих спонтанно родившихся предположениях они, несмотря на упоминание биткоинов, де-факто не предлагают ничего принципиально нового, а скорее просто «скатываются» в русло анархистских утопий середины XIX в., дискутанты замечают:«…может быть, нужно перечитать тексты, которые мы, условно говоря, в свое время сочли чисто утопическими» (Гаазе); «Или создавать другие утопические тексты. Мне кажется, что вся власть воображения – это программа, это не лозунг»(Дубровский) [15]. Впрочем, какую именно новую утопию следует создать и чем она будет отличаться от, условно говоря, анархизма Макса Штирнера, Дубровский не поясняет.
Конструктивные предложения по «смене идейной парадигмы», содержащиеся в текстах других авторов, также не кажутся ни по-настоящему новыми, ни хотя бы четко конкретизированными.
Так, Леонид Люкс просто солидаризируется с озвученным ещё в 1939 г. призывом Георгия Федотова отыскать большую веру и идею в рамках христианской парадигмы: «Гибель христианских культур не предначертана судьбой. Те, кому недостает большой идеи или веры, во имя чего они могли бы побороть царящий хаос, должны направиться на ее поиски. Вера – это чудо благодати и свободы. И как раз как свободные люди мы обязаны искать такую веру, которая нам будет помогать найти выход из кризиса. Эти слова Федотова, написанные в 1939 году, не менее актуальны сегодня, полагаю я»[16].
При этом, говоря о необходимости обрести «новую большую идею» или «онтологию», авторы дискуссии в большинстве случаев «не замечают» того, что эта «большая идея» по факту уже родилась. И притом не только как идея, но и как политическая практика! В этой связи не может не обратить на себя внимание то, до какой степени малую долю внимания уделили дискутанты такому самоочевидному общеевропейскому вызову, как референдумы о независимости, прошедшие в Шотландии и Каталонии. А ведь первый из них тесно переплетается с продолжающим развиваться кризисным процессом, связанным с Брекзитом (Шотландия, в отличие от Англии, как известно, голосовала против выхода из ЕС), второй же де-факто завёл испанское государство, а вместе с ним и ЕС в целом, в «патовую ситуацию» затяжного внутриполитического противоборства, ставящего под вопрос дальнейшее существование Испании (подобно тому, как Брекзит ставит под вопрос сохранение Великобритании).
Этот мощный двойном вызов, открыто брошенный современному европейскому, а через него и всему международному «неовестфальскому» устройству, дискутанты ухватывают как бы боковым зрением, видя в мощнейших сепаратистских движениях Европы лишь «частный случай» национал-популизма либо же экономического партикуляризма.
Ярослав Шимов, например, рассматривает борьбу Каталонии за независимость (эта борьба, напомню, ведётся с переменным успехом на протяжении более 300 лет, в очередной раз активизировалась сразу после падения диктатуры Франко и с тех пор развивается по нарастающей), а также шотландский сепаратизм (который проявляет непрерывную активность на протяжении более 40 лет) как «по преимуществу социально-экономический протест», который «в ряде случаев примеряет одежду национально-освободительных движений»: «Так, сепаратизм в Каталонии и Шотландии, часть населения которых стремится к отделению от соответственно Испании и Великобритании, вызван прежде всего недовольством распределением доходов между центром (Мадридом или Лондоном) и автономными регионами»[17]. Вряд ли стоит специально пояснять, до какой степени односторонним и поверхностным является такой взгляд.
Неудивительно, что и конструктивные предложения Шимова оказываются в итоге лежащими всецело в антирегионалистской, глобально-всемирной политической плоскости (по сути, повторяя идеи, неоднократно высказывавшиеся, в частности, Юргеном Хабермасом[18]): «…поскольку нарастает количество и глубина проблем, которые требуют скоординированных усилий разных стран, – климатические изменения, роботизация экономики и связанные с нею перемены на рынке труда, миграция, новые биотехнологии, очередная энергетическая революция и многое другое, – очень скоро станет ясно, что для их решения неизбежен выход за рамки распадающихся или, наоборот, недооформленных национальных сообществ. Всё это может сопровождаться серьезными кризисами и потрясениями, в том числе на пространстве “большой” Европы. Однако это не меняет того факта, что постнациональная эпоха уже началась…»[19].
VIII
Чтобы разглядеть будущее, не стоит зарывать голову в песок
Шесть лет минуло с той поры, как Татьяна Кутковец и Игорь Клямкин оказали мне честь, любезно пригласив выступить на площадке «Либеральной миссии» с докладом на тему: «Глобальный сепаратизм как Agenda для XXI века». На основе доклада и состоявшегося обсуждения в том же 2013 году в издательстве фонда «Либеральная миссия» вышла книга – «Глобальный сепаратизм – главный сюжет XXI века»[20].
В ней, на базе отслеживания «молодёжных циклов новейшей истории», когда примерно каждые 21-23 года в мире происходит радикальная коррекция доминантной идеологической и политико-правовой парадигмы, я попытался доказать, что к середине 2010-х гг. мир ждёт очередной «бунт рассерженных молодых людей», следствием которого станет уход в прошлое изживших себя национальных государств (как failedstate, так и просто «слишком больших для счастья маленького человека») и приход на их место более компактных и эргономичных государств регионального типа.
На первый взгляд, эти прогнозы не оправдались. Однако само появление дискуссии, призванной проанализировать причины тупика, в котором очутилась (или, как многим кажется, очутилась) мировая либеральная демократия к исходу второго десятилетия XXI века, а равно тот вышеописанный регионалистский контент, который угадывается во многих острых противоречиях и конфликтах, существующих в современном мире, – свидетельствует, как представляется о том, что магистральные тренды в том давнишнем прогнозе были намечены скорее верно.
Кроме того, я изначально допускал, что конкретные сроки реализации предложенных мною прогнозов могут существенно отдалиться в том случае, если новая идейная парадигма не будет в должное мере интеллектуально опознана и продолжит развиваться в целом «бессознательно». Независимо от этого, однако, отмечалось в книге, «новая Agenda — стихийно или осознанно — будет проявляться все более отчетливо. <…> Это значит, что перманентная сецессия продолжит развиваться в XXI веке повсеместно. Империализм национальных государств versus регионализм — вот главная коллизия XXI века»:
«Империализм еще физически силен, но уже морально надломлен. Регионализм потенциально неодолим, но пока раздроблен и, главное, лишен самосознания. Однако есть все основания полагать, что в XXI веке глобальный сепаратизм получит наконец свое идеологическое оформление, перейдя из фазы стихийного саморазвертывания в фазу формирования универсального политического проекта.
Вопрос потому лишь в том, когда конкретно это произойдет — в ближайшие годы или позже. Не исключено, что нынешняя мировая революционная беременность, яркими симптомами которой стали «арабская весна» и Occupy Movement, в итоге кончится “абортом”, ничего нового в глобальном масштабе так и не породив. В этом случае Система сохранит свои основные параметры, а протест так и не обнаружит истинного лица, которое останется скрытым под карнавальной маской Гая Фокса. <…>
Но если политика не поспевает за историей, истории ничего не остается, как совершаться помимо политики. А это значит, что, когда спустя еще 20 с лишним лет наступит время очередного “молодежного цикла”, революционным поколениям будущего останется лишь запоздало подвести идейную черту под тем, что за эти годы свершится само собой.
Остановить колеса истории не смогут ни материальное торжество Wall Street, ни идейное бессилие Occupy Movement. Гражданская свобода, которой остается все меньше места в амбициозном национально-государственном билдинге, пропитанном духом корпоративного отчуждения и “высокого бюрократизма”, в XXI веке обретет новые, более близкие к людям, региональные стены»[21].
Подводя итог всему вышесказанному, позволю себе с определённой долей уверенности высказать несколько предположений.
1. Основные вызовы, с которыми столкнулась глобализация в её традиционном либерально-демократическом (вариант: неолиберальном) понимании – в значительной степени имеют регионалистскую природу (как в развитых, так и в развивающихся странах) и требуют соответствующего осмысления и выработки релевантных подходов к решению.
2. Никакого глобального кризиса «либеральной демократии», таким образом, нет. Есть лишь кризис линейно-прогрессистских (в первую очередь ищущих подтверждение в экономических фактах и расчётах) умозрительных («телеологических») ожиданий, бывших характерными для многих интеллектуалов – западных и не только – на протяжении истекших двух с лишним столетий, несмотря на то, что практически всё это время в науке продолжал активно развиваться альтернативный – цивилизационный (точнее, интегрально-цивилизационный) взгляд на развитие современной международной жизни.
3. Налицо всё более явное отторжение значительной частью западных обществ тех элементов глобализации, которые ставят под угрозу ключевые для этих «региональных цивилизаций» ценности – речь об описанных Броделем «запретах» (пределах возможных заимствований, преодоление которых воспринимается обществом как покушение на его идентичность). Диапазон этих «запретов» в разных региональных цивилизациях может быть различным – в зависимости от исходного набора местных «сакральных ценностей». Так, непрерывный приток мигрантов и феномен развитого мультикультурализма сравнительно легко приживаются в Северной Америке (США и Канаде), в то время как в Европе вызывают куда большее сопротивление со стороны значительной части жителей, дорожащих своим исторически сложившимся локальным укладом.
4. Таким образом, решение проблем Запада, связанных в настоящее время, в первую очередь, со слишком быстрым притоком представителей иных цивилизаций, должно лежать в плоскости предоставления региональным цивилизациям – как в странах Запада, так и в остальных странах – возможности полноценно формулировать и защищать свои локальные интересы.
5. Полноценная защита местных (региональных) интересов особенно актуальна в тех странах, где неурегулированные сепаратистские конфликты порождали и продолжают порождать войны и ситуации затяжной политической напряжённости, в которую зачастую оказываются вовлечёнными (притом «на разных полюсах») иные государства, включая крупнейшие мировые державы.
6. Важнейшей целью реформирования международной жизни, таким образом, оказывается преодоление остатков «вестфальской системы» и радикальная международно-правовая эмансипация регионов, основанная на принципе регионального суверенитета и легальной односторонней сецессии.
7. Именно этот теоретический дискурс необходим сегодня мировому интеллектуальному классу для того, чтобы перестать, наконец, нервно перелицовывать цитаты, доставшиеся по наследству от прошедших эпох, и смело заглянуть в завтрашний день.
[1] Аллен Бьюкенен. Сецессия. Право на отделение, права человека и территориальная целостность государства. – М.: Рудомино, 2001. – 239 с.
[2] Christopher Heath Wellman. A Theory of Secession. The Case for Political Self-Determination. – Cambridge: Cambridge University Press, 2005. – 199 p.
[3] Аллен Бьюкенен. Сецессия. Право на отделение, права человека и территориальная целостность государства. – М.: Рудомино, 2001. – http://old.sakharov-center.ru/publications/sec/006.html
[4] The Cambridge Journal of International and Comparative Law. International law and legality of secession in Crimea. 20.04.2014. – http://cjicl.org.uk/2014/04/20/international-law-legality-secession-crimea/
[5] Christopher Heath Wellman. Op. cit., P. 180
[6]AleksandarPavković, Peter Radan. Creating new states: theory and practice of secession. –Hampshire: Ashgate Publishing Limited, 2007. – P. 252
[7]Ibid., Р. 252-253
[8] Коцюбинский Даниил. Региональный суверенитет — эликсир мирной жизни для XXI века. – Росбалт. 09.07.2018. – http://www.rosbalt.ru/blogs/2018/07/09/1716058
[9]Гаазе Константин, Дубровский Дмитрий. Разметка боем? О либерализме будущего дня. – http://www.liberal.ru/articles/7337?fbclid=IwAR1KTRtXtCiz0KOUZW50jwQbCOOdgQmS-PQfxWsPKZx3k_ic_jFBHWQZLXQ
[10]Ibid.
[11]Ibid.
[12] Ibid.
[13]Ibid.
[14]Ibid.
[15]Ibid.
[16] Люкс Леонид. Возвращается ли Европа в 1930-е годы? Краткие заметки по поводу одного спора. — http://liberal.ru/articles/7325
[17] Ярослав Шимов. Рваные знамена наций. – http://liberal.ru/articles/7309
[18] ЮргенХабермас Есть ли будущее у национального государства? / ХабермасЮ.Вовлечение другого. Очерки политической теориию. – http://rumagic.com/ru_zar/sci_philosophy/habermas/2/j96.html
[19] Ярослав Шимов. Рваные знамена наций. – http://liberal.ru/articles/7309
[20] Коцюбинский, Д.А. Глобальный сепаратизм — главный сюжет XXI века / Даниил Коцюбинский. — М.: Фонд «Либеральная Миссия», 2013. — 132 с.
[21] Ibid., С. 50-51.