Структура завершённого ресентимента (на примере российской истории) Часть IV

Даниил Коцюбинский — к.и.н.,

научный сотрудник Европейского университета в СПб,

научный сотрудник МЦСЭИ «Леонтьевский центр»

 

 

Посвящаю этот текст светлой памяти Григория Конникова (1996–2023) — прекрасного историка, верного друга и очень доброго человека

 

Цивилизация завершённого ресентимента как уникальный культурно-исторический феномен

1. Александр Невский и формирование основ российской цивилизации завершённого ресентимента

П.Д. Корин. Александр Невский (триптих). 1942-43 гг.

Формирование завершённого ресентимента как социально-психологической основы российского культурно-исторического сообщества началось в период великого княжения Александра Ярославича Невского[1]. Именно он, первым среди русских князей, «навёл татар» на Русь в 1252 г. с целью подавления намечавшегося антиордынского выступления своих братьев Андрея и Ярослава, а также их союзника — Галицко-Волынского великого князя Даниила Романовича. В итоге Александр получил Ярлык на Великое Владимирское княжение (до этого принадлежавший Андрею), окончательно закрепив за собой и за Владимирской землёй в целом холопский политический статус^[2], с этих пор не подвергавшийся попыткам пересмотра вплоть до 1480 г.

Ханский Ярлык (грамота) — даровал власть князьям и привилегии церкви

Общий вид Ярлыка: подлинный Ярлык казанского царя Сахиб-Герая 1523 года (23 строки написаны чёрными чернилами почерком дивани с элементами рикъа. В конце — дата по хиджре: 13 сафара 919 — 1 января 1523 года. Выдан Шейх-Ахмаду и его родственникам в подтверждение освобождения от уплаты податей, налогов и повинностей, включая гарантии личной и имущественной защиты)

Пайцза — металлический знак ханского Ярлыка (носился у пояса или на шее)

Монгольский чиновник с пайцзой на шее — всадник справа, позади начальника, с взволнованным лицом (фрагмент иллюстрации к «Джами ат-тавариху» Рашид-ад-Дина, 1-я четв. XIV в.)

В этот период произошло структурирование основ двухуровневого русского ресентимента ордынской эпохи:

— Первый уровень. Скрытый, табуированный от собственного сознания (коллективно-бессознательный) комплекс негативных аффектов, имплицитно направляемых в адрес физического господина (ФГ) — то есть Орды, персонифицированной самодержавным правителем — ханом (царём);

— Второй уровень. Открытый (коллективно осознанный) комплекс негативных переживаний, адресуемых моральному господину (МГ) — католическому Западу, т.е. Европе.

Причины, по которым в роли МГ подордынной Руси во второй половине XIII века оказалась именно Европа, были следующими:

• Угроза европейской католической экспансии на Восток и статусного возвышения «латинян» над православными (ордынский протекторат — защита от этой угрозы и дополнительная легитимация Орды как ФГ).
• Унизительное для православных военно-политическое доминирование католической Европы над Византией почти на всём протяжении XIII столетия: захват крестоносцами Константинополя и создание Латинской империи (1204–1261), а также Лионская уния (1274–1282) — соглашение об объединении Римско-католической и Константинопольской Православной Церквей, заключённое на Втором Лионском соборе.
• Ревниво-унизительная для православных военно-политическая успешность католической Европы в противоборстве с нехристианским Востоком в ходе крестовых походов и в краткосрочный период противостояния монголам (невзирая на ряд поражений, католическая Европа не сдалась туменам Бату, собираясь и впредь оказывать им солидарный отпор) — на фоне неуспешности Византии и других православных стран, включая русские княжества, перед натиском неверных с Востока.

Основы будущей цивилизации завершённого ресентимента, которые начали оформляться — по итогам монгольского завоевания — во второй половине XIII столетия, наглядно и полно отразились в содержании основополагающего в данном случае текста — «Жития Александра Невского» (полное название: «Повесть о житии и о храбрости благоверного и великого князя Александра», более кратко: «Повесть о житии Александра Невского»).

Поскольку этот исторический источник уже досконально изучен и подробно научно прокомментирован^[3], ниже предлагается его анализ сугубо в контексте рассматриваемой темы. То есть за вычетом всех чисто исторических, источниковедческих и агиографических комментариев и пояснений, которые были бы абсолютно необходимы при комплексном и всестороннем осмыслении этого выдающегося памятника древнерусской литературы, который, как отмечается, «не имел прямых агиографических аналогов, заметно отходил от канонов житийной литературы и по сути своей был одним из первых примеров жития с преимущественно военной тематикой»^[4].

Согласно мнению исследователей, самая ранняя редакция «Жития Александра Невского» (далее — «Житие») была составлена в 1260-х гг., вскоре после смерти Александра Ярославича (1221–1263) и в любом случае не позже 1280 г.[5], когда скончался митрополит Киевский и Всея Руси Кирилл, выступивший, как полагают историки, если не непосредственным автором, то вдохновителем и редактором данного текста.

Именно содержащийся в «Житии» образ князя лёг в основу историко-культурной памяти о нём. Благодаря ней, Александр Невский превратился в «сквозную» культурно-героическую фигуру, на которой российская идентичность в значительной мере основывалась и развивалась на протяжении всех столетий своей истории^[6]. И продолжает развиваться по сей день: в одном из недавних обращений к Патриарху Московскому и всея Руси Кириллу президент РФ В.В. Путин, в частности, назвал Александра Невского ««хранителем российской государственности», чьи отношения с Ордой создали условия для сохранения русской идентичности»^[7].

В свете сказанного представляется необходимым начать рассмотрение текста «Жития» с анализа тех подвигов князя Александра и тех событий, с ним связанных, которые выносит на авансцену памяти о святом благоверном князе его агиограф и которые вписываются в контекст взаимоотношений зависимого сообщества — Северо-Восточной Руси, персонифицированной князем Александром, — с ФГ (Ордой) и МГ (Западом).

 Житие Александра Невского. Миниатюры Лицевого Летописного свода. Москва, XVI в.

Таких деяний и событийных блоков насчитывается шесть.

Во-первых, Александр совершает подвиг во имя православной веры, дважды оказывая сокрушительный вооружённый отпор натиску с Запада и с Божией помощью утверждая превосходство православных над католиками (МГ).

Во-вторых, Александра «легитимирует» высшая власть — «царь Восточной страны», т.е. правитель Улуса Джучи Батый (ФГ).

В-третьих, святой князь смиренно приемлет царский (ФГ) гнев на брата Александра — Андрея, выразившийся в разорении Русской земли Батыем.

В-четвёртых, Александр отказывается с одной стороны — от борьбы против царя (ФГ), де-факто идентифицируясь с ним, а с другой стороны — от сближения с Римом (МГ), в очередной раз утверждая тем самым своё превосходство над Западом (МГ).

В-пятых, Александр и в дальнейшем продолжает подтверждать своё превосходство над Западом (МГ), посылая против немцев своего сына Дмитрия с войском.

В-шестых, Александр сохраняет лояльность царю (ФГ) даже когда «неверные» (татары) грубо притесняют русских людей: благоверный Александр позволяет себе лишь смиренно «отмолить» у царя (правителя Улуса Джучи — Берке) «христиан» от угрозы быть посланными на далёкую войну.

Таким образом, двумя сквозными нитями через нарратив «Жития» проходят два важнейшие проявления благоверности святого князя. Во-первых, его последовательное утверждение, с неизменной Божией помощью, морально-силового превосходства над католиками (МГ). Во-вторых, его полная лояльность царям — татарским правителям (ФГ).

Представляется целесообразным рассмотреть обе эти линии чуть более подробно.

Прежде всего необходимо подчеркнуть, что, повествуя о победах Александра над шведами («римлянами» из «полуночной земли») и немцами («божьими рыцарями»), автор «Жития» неизменно подчёркивает, что указанные победы утвердили не просто силовое, но праведно-силовое превосходство православного князя — над его католическими противниками. Таким образом утверждался в первую очередь именно моральный (религиозный), а не физический (чисто военный) — в значительной мере утраченный после подчинения Владимирской Руси Орде — приоритет Великого князя. Неслучайно вплоть до XVIII в., когда произошло «частично секулярное» переосмысление образа Александра Невского как в первую очередь воина и лишь потом — святого, Александр неизменно изображался на иконах как схимник, а не как воитель.

Святой благоверный князь Александр Невский, Чудотворец. Икона конца XVI в. из Троицкого собора Ипатьевского монастыря. КГОИАМЗ «Ипатьевский монастырь», Кострома

Вот как «Житие» разворачивает повествование о событиях Невской битвы 1240 г. (жирный курсив здесь и далее в тексте мой):

«Услышав о такой доблести князя Александра, король страны Римской из Полуночной земли подумал про себя: “Пойду и завоюю землю Александрову”. И собрал силу великую, и наполнил многие корабли полками своими, двинулся с огромной силой, пыхая духом ратным. И пришёл в Неву, опьянённый безумием, и отправил послов своих, возгордившись, в Новгород к князю Александру, говоря: “Если можешь, защищайся, ибо я уже здесь и разоряю землю твою”.

Александр же, услышав такие слова, разгорелся сердцем и вошёл в церковь Святой Софии, и, упав на колени пред алтарём, начал молиться со слезами: “Боже славный, праведный, <…> ты повелел жить, не преступая чужих границ”. И, припомнив слова пророка, сказал: “Суди, Господи, обидящих меня и огради от борющихся со мною, возьми оружие и щит и встань на помощь мне”.

И, окончив молитву, он встал, поклонился архиепископу <…>, он [архиепископ] благословил его и отпустил. Князь же, выйдя из церкви, утёр слезы и сказал, чтобы ободрить дружину свою: “Не в силе Бог, но в правде. Вспомним Песнотворца, который сказал: ‘Иные с оружием, а иные на конях, мы же имя Господа Бога нашего призываем; они повержены были и пали, мы же выстояли и стоим прямо’ ”.

Сказав это, пошёл на врагов с малою дружиною, не дожидаясь своего большого войска, но уповая на Святую Троицу»;

«И выступил против врага в воскресенье пятнадцатого июля, имея веру великую в святых мучеников Бориса и Глеба»;

«…Александр поспешил напасть на врагов в шестом часу дня, и была сеча великая с римлянами, и перебил их князь бесчисленное множество, а на лице самого короля оставил печать острого копья своего»;

«…когда победил он короля, на противоположной стороне реки Ижоры, где не могли пройти полки Александровы, здесь нашли несметное множество убитых ангелом Господним. Оставшиеся же обратились в бегство, и трупы мёртвых воинов своих набросали в корабли и потопили их в море. Князь же Александр возвратился с победою, хваля и славя имя своего Творца»^[8].

Св. Александр ранит в лицо Биргера в Невской битве. Миниатюра Лицевого Летописного свода. Москва, XVI в.

Цитированные пассажи «Жития», как можно заметить, прочно вошли в основу российского культурного кода, базовой ценностью которого с тех пор стала идея праведности Святой Руси, одолевающей, благодаря своей святости, «еретический» Запад. И не только одолевающей, но дарующей всем христианам, в том числе западным, шанс спасти, благодаря Святой Руси, свои души от вечной погибели. Об этом будут толковать и создатель идеи «Москвы — второго Константинополя» митрополит Зосима Брадатый в 1490-х гг., и проповедник концепции «Москва — Третий Рим» псковский монах Филофей в 1520-х гг., и московские славянофилы 1830-40-х гг., и современные православные философы. В этих же категориях — с поправкой на культурно-риторические особенности различных эпох — будут осознаваться глубинный смысл внешней политики России и определяться её приоритеты.

Именно по этой причине и текст «Жития Александра Невского», и сама фигура святого благоверного князя-воина прошли красной скрепляющей нитью сквозь все столетия русской истории, периодически переживая взлёты переосмысления (в XVI, XVIII, XX и XXI вв.) и в то же время сохраняя в неизменности свои базовые культурно-исторические характеристики, главной из которых явилось утверждение Александром Невским морально-идеологического и — как следствие — материально-силового превосходства Руси над Западом.

Тот факт, что, согласно идейной парадигме «Жития», святой благоверный князь побеждал врагов-католиков не силой оружия как таковой, но прежде всего силой своей единственно православной веры, повторно подтверждался рассказом о победе русского воинства на льду Чудского озера над ливонскими рыцарями.

«На второй же год после возвращения с победой князя Александра вновь пришли из Западной страны и построили город на земле Александровой [крепость Копорье была воздвигнута ливонцами в 1240 г. – Д.К.]. Князь же Александр вскоре пошёл и разрушил город их до основания [Александр взял Копорье в 1241 г., – Д.К.], а их самих — одних повесил, других с собою увёл, а иных, помиловав, отпустил, ибо был безмерно милостив»;

«После победы Александровой, когда победил он короля, на третий год, в зимнее время, пошёл он с великой силой на землю немецкую, чтобы не хвастались, говоря: “Покорим себе словенский народ”»;

«А был ими уже взят город Псков и наместники немецкие посажены. Он же вскоре изгнал их из Пскова и немцев перебил, а иных связал и город освободил от безбожных немцев, а землю их разорил и пожёг, и пленных взял бесчисленное множество, а других перебил. Немцы же, гордые, собрались и сказали: “Пойдём, и победим Александра, и захватим его”».

«Князь же Александр приготовился к бою, и пошли они друг против друга, и покрылось озеро Чудское множеством тех и других воинов. Отец же Александра Ярослав прислал ему на помощь младшего брата Андрея с большою дружиною. И у князя Александра тоже было много храбрых воинов <…>. Князь же Александр воздел руки к небу и сказал: “Суди меня, Боже, рассуди распрю мою с народом неправедным и помоги мне, Господи, как в древности помог Моисею одолеть Амалика и прадеду нашему Ярославу окаянного Святополка” <…>.

И была сеча жестокая, и стоял треск от ломающихся копий и звон от ударов мечей, и казалось, что двинулось замёрзшее озеро, и не было видно льда, ибо покрылось оно кровью.

А это слышал я от очевидца, который поведал мне, что видел воинство Божие в воздухе, пришедшее на помощь Александру. И так он победил врагов помощью Божьей, и обратились они в бегство, Александр же рубил их, гоня, как по воздуху, и некуда было им скрыться. Здесь прославил Бог Александра пред всеми полками, как Иисуса Навина у Иерихона. А того, кто сказал: “Захватим Александра”, — отдал Бог в руки Александра. И никогда не было противника, достойного его в бою. И возвратился князь Александр с победою славною, и было много пленных в войске его, и вели босыми подле коней тех, кто называет себя “Божьими рыцарями”»^[9].

Мозаичное панно «Александр Невский». Станция метро «Площадь Александра Невского» в Санкт-Петербурге. Смальта. 1990 г.

На первый взгляд, может показаться, что в данном случае имеет место не какой-то особый смысловой акцент, но обычная дань устоявшейся агиографической традиции, согласно которой все подвиги и достижения в жизни святого происходят благодаря поддержке, которую ему оказывают Господь и иные небесные чины. Однако есть один важный нюанс, который заставляет воздержаться от такого поверхностного источниковедческого заключения. Дело в том, что «Житие» акцентировало фактор Божьего промысла в победах Александра именно над католиками, а не над любыми врагами вообще.

Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить с цитированными выше — рассказ о победе Александра Ярославича над литовцами, ещё бывшими в тот момент язычниками. Во-первых, этот военный успех описывается «кратко и по существу», без православно-публицистической «лирики». Во-вторых, данная победа объясняется чисто военной силой и доблестью русского князя, а не помощью Господа или ангелов, и не отсылает, таким образом, к морально-праведному превосходству русского князя над врагами-нехристями (последнее представлялось самоочевидным и не требовало специальной аргументации).

«В то же время набрал силу народ литовский и начал грабить владения Александровы. Он же выезжал и избивал их. Однажды случилось ему выехать на врагов, и победил он семь полков за один выезд и многих князей их перебил, а иных взял в плен, слуги же его, насмехаясь, привязывали их к хвостам коней своих. И начали с того времени бояться имени его»^[10].

Однако, сама по себе победа Святой Руси над безбожными «римлянами» и «божьими рыцарями», неправедно пытавшимися прикрыть свою еретическую сущность именем Господа, ещё не решала в полной мере вопроса о торжестве Руси — над Западом. Для этого требовалось признание самим Западом — то есть МГ — факта морально-религиозного превосходства над ним Православной Руси в лице её победоносного персонификатора, князя Александра.

Нарратив о признании представлен в «Житии» двумя эпизодами.

В первом рассказывается о дипломатическом визите в Новгород к Александру некоего «Андреаша» из «Западной страны». Исторический прототип Андреаша — вице-ландмейстер Тевтонского ордена в Ливонии Андреас фон Вельвен (1201–1263), как считают историки, действительно побывавший в Новгороде в 1240 г. и впоследствии командовавший (скорее всего, дистанционно) ливонцами в ходе Ледового побоища^[11].

«…один из именитых мужей Западной страны, из тех, что называют себя слугами Божьими, пришёл, желая видеть зрелость силы его [Александра], как в древности приходила к Соломону царица Савская, желая послушать мудрых речей его. Так и этот, по имени Андреаш, повидав князя Александра, вернулся к своим и сказал: “Прошёл я страны, народы и не видел такого ни царя среди царей, ни князя среди князей”»^[12].

Ещё более легитимным утверждение превосходства православной Руси над католическим Римом предстаёт в рассказе «Жития» о встрече Александра Ярославича с двумя папскими легатами, прибывшими с целью склонить русского князя к переходу в католицизм[13]. В итоге состоявшейся аудиенции посланцы Рима — «хытрейшие» (умнейшие) кардиналы Агалдад и Ремонт/Гемонт — вынуждены были признать указанное превосходство, т. с., по умолчанию, став свидетелями того, как князь Александр утвердил его в своей многословной отповеди, основанной на доскональном знании и единственно верной интерпретации Священного Писания (в данном случае факт того, что автором «Жития» высокообразованный православный монах-книжник — возможно, сам митрополит Кирилл, — «проступает», как представляется, особенно отчётливо):

«Однажды пришли к нему послы от папы из великого Рима с такими словами: “Папа наш так говорит: ‘Слышали мы, что ты князь достойный и славный и земля твоя велика. Потому и прислали к тебе из двенадцати кардиналов двух умнейших — Агалдада и Ремонта, чтобы послушал ты речи их о законе Божьем’ ”.

Князь же Александр, подумав с мудрецами своими, написал ему такой ответ: “От Адама до потопа, от потопа до разделения народов, от смешения народов до начала Авраама, от Авраама до прохождения израильтян сквозь море, от исхода сынов Израилевых до смерти Давида-царя, от начала царствования Соломона до Августа и до Христова рождества, от рождества Христова и до распятия его и воскресения, от воскресения же его и вознесения на небеса и до царствования Константинова, от начала царствования Константинова до первого собора и седьмого — обо всём этом хорошо знаем, а от вас учения не примем”. Они же возвратились восвояси»^[14].

Тот факт, что папские послы удалились, не найдя, что возразить, однозначно свидетельствовал, согласно логике «Жития», о признании ими «по умолчанию» превосходства над собой и над Римом в целом православной веры и православной Руси в лице святого благоверного князя Александра.

Вторая важнейшая линия, утверждающая святость и благоверность князя Александра, — его последовательная лояльность и покорность власти царя (ФГ), который легитимирует Александра как земного владыку, — также представлена в «Житии» несколькими яркими эпизодами.

Прежде всего необходимо процитировать рассказ о поездке Александра к Батыю по приказу последнего. В этой истории хорошо видна сложность стоявшей перед автором «Жития» задачи: воспеть покорность царю-язычнику русского православного Великого князя, в прошлом (как и его отец, и дядья) ещё бывшего гордым и независимым правителем, — и в то же время не «уронить» его в глазах современников, также хорошо помнивших и сознававших эту произошедшую на рубеже 1230-40-х гг. драматичную метаморфозу.

В данном случае обращает на себя внимание одно показательное историческое сравнение.

Южнорусский летописец рассматривал визит Даниила Галицкого, вынужденного в 1245–1246 г. (летопись относит эту поездку к 1250 г.) отправиться к тому же Батыю в Сарай а ярлыком и, стоя на коленях, назвать себя холопом, как трагический момент в истории своей земли, когда её правитель (сын «царя Русской земли» — Великого князя Романа Мстиславича), а вместе с ним и земля в целом утратили свою независимость.

Автор же «Повести о Житии Александра Невского» старательно стремился к тому, чтобы доказать обратное. А именно, тот факт, что, превратившись по сути в покорного слугу «царей Восточной земли» — сперва Бату, потом Берке, — князь Александр отнюдь не потерял в доблести, достоинстве и величии.

Вот как выглядят в оригинале оба эти текста (в них примечателен также различный по своим смысловым оттенкам характер благословений, получаемых от святых отцов соответственно Даниилом Романовичем и Александром Ярославичем).

Фрагмент Ипатьевской летописи дан в оригинальной транскрипции, т.к. его смысл представляется ясным и без перевода.

Ипатьевская (южнорусская) летопись:

«Въ лѣто 6758 [1250 г.]. [Получив от монгольского посла приказ отдать Галич, Даниил был в великой печали, т.к. не укрепил свои города] «И думавъ с братомъ своимъ и поѣха ко Батыеви, река: “Не дамъ полу отчины своей, но Еду к Батыеви самъ”. Изииде же на праздник святаго Дмитрѣя, помолився богу и приде Кыеву. <…> И пришед в домъ архистратига Михаила [в храм], рекомый Выдобичь, и созва калугеры [святых старцев] и мниский [монашеский] чинъ и рекъ игумену и всей братьи, да створять молитву о немь. И створиша, да от бога милость получить. И бысть тако, и падъ пред архистратигомъ Михаиломъ, изииде из манастыря въ лодьи, видя бѣду страшьну и грозну.

И прииде Переяславлю, и стрѣтоша татарове. Оттуда же ѣха къ Куремѣсѣ [улусбеку Куремсе] и видѣ, яко нѣсть в них добра.

Оттуду же нача болми скорбѣти душею, видя бо обладаемы дьяволомъ: сквѣрная ихъ кудѣшьская бляденья [кудеснические блудодействия], и Чигизаконова мечтанья, сквѣрная его кровопитья, многыя его волъжбы [волхования]. Приходящая цари, и князи, и велможѣ солнцю и лунѣ и земли, дьяволу и умершимъ въ адѣ отцемь ихъ и дѣдомъ и матеремь, водяше около куста, покланятися имъ. О, сквѣрная прелесть ихъ!

Се же слыша, велми нача скорбѣти. <…> Во тъ час позванъ Батыемь. <…>

И поклонися по обьчаю ихъ, и вниде во вежю его. Рекшу ему: “Данило, чему еси давно не пришелъ? А нынѣ оже еси пришел — а то добро же. Пьеши ли черное молоко, наше питье, кобылий кумузъ?”. Оному же рекшу: “Доселѣ есмь не пилъ. Нынѣ же ты велишь — пью”. Он же рче: “Ты уже нашь же тотаринъ. Пий наше питье”. Он же, испивъ, поклонися по обычаю ихъ, изъмолвя слова своя, рече: “Иду поклониться великой княгини Баракъчинови”. Рече: “Иди”, Шедъ, поклонися по обычаю. И присла вина чюмъ и рече: “Не обыкли пити молока, пий вино”.

О, злѣе зла честь татарьская! Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевомъ и Володимеромъ и Галичемь со братомъ си, инѣми странами, ньнѣ сѣдить на колѣну и холопомъ называеться! И дани хотять, живота не чаеть. И грозы приходять. О, злая честь татарьская! Его же отець бѣ царь в Руской земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны всѣ. Сынъ того не прия чести. То иный кто можеть прияти? Злобѣ бо ихъ [татар] и льсти нѣсть конца. Ярослава, великого князя Суждальского, и зелиемь умориша, Михаила, князя Черниговьского, не поклонившуся кусту, со своимъ бояриномъ Федоромъ, ножемь заклана быста, <…> еже вѣнѣць прияста мученицкы. Инии мнозии князи избьени быша и бояре.

Бывшу же князю у них дний 20 и 5, отпущенъ бысть, и поручена бысть земля его ему, иже бѣаху с нимь. И приде в землю свою, и срете его братъ и сынови его, и бысть плачь обидѣ его, и болшая же бѣ радость о здравьи его»^[15].

Памятник Даниилу Галицкому, г. Львов /  Куремса — послан Батыем с карательным войском. Разбит Даниилом в 1252 г.

 

 «Житие Александра Невского»:

«В то же время был в Восточной стране сильный царь, которому покорил Бог народы многие, от востока и до запада. Тот царь, прослышав о такой славе и храбрости Александра, отправил к нему послов и сказал: “Александр, знаешь ли, что Бог покорил мне многие народы? Что же — один ты не хочешь мне покориться? Но если хочешь сохранить землю свою, то приезжай скорее ко мне и увидишь славу царства моего”»;

«Решил князь Александр пойти к царю в Орду, и благословил его епископ Кирилл. И увидел его царь Батый, и поразился, и сказал вельможам своим: “Истину мне сказали, что нет князя, подобного ему”. Почтив же его достойно, он отпустил Александра»^[16].

Следующий эпизод, подчёркивающий безоговорочную покорность князя Александра воле «царя Батыя» — смирение перед лицом царского гнева, обращённого против брата Александра Андрея и сопровождавшегося разорением всей Суздальской земли (т.е. по сути всей территории, на которую распространялась власть Великого Владимирского князя, коим был Андрей на тот момент):

«После этого разгневался царь Батый на меньшего брата его Андрея и послал воеводу своего Неврюя разорить землю Суздальскую. После разорения Неврюем земли Суздальской князь великий Александр воздвиг церкви, города отстроил, людей разогнанных собрал в дома их. О таких сказал Исайя-пророк: “Князь хороший в странах — тих, приветлив, кроток, смиренен — и тем подобен Богу”»^[17].

Наконец, третий эпизод — смиренная попытка «отмолить» русских людей от участия в военном походе одного из следующих царей — правителя Улуса Джучи Берке — против иранского правителя Хулагу.

«Было в те времена насилие великое от иноверных, гнали они христиан, заставляя их воевать на своей стороне. Князь же великий Александр пошёл к царю [Берке, – Д.К.], чтобы отмолить людей своих от этой беды»^[18].

Подчёркнутая лояльность русского князя Восточному царю (ФГ) в следующем же фрагменте противопоставляется столь же подчёркнутым воинственности и непримиримости Александра по отношению к католическому Западу, причём проявляющимся в то же самое время. Иными словами, речь не идёт о том, что Александр вёл себя смиренно по отношению к Берке по причине своей военно-силовой недостаточности. Акцент делается на ином: на том, что даже если у русского князя и были силы для ведения активных военных действий, вооружённое сопротивление царю по умолчанию оценивалось как немыслимое и неправедное (даже если итогом визита к царю оказывалась смерть самого князя). При этом натиск на католиков (МГ) рассматривался как во всех смыслах оправданный:

«А сына своего Дмитрия послал в Западные страны, и все полки свои послал с ним, и близких своих домочадцев, сказав им: “Служите сыну моему, как самому мне, всей жизнью своей”. И пошёл князь Дмитрий в силе великой, и завоевал землю Немецкую, и взял город Юрьев, и возвратился в Новгород со множеством пленных и с большой добычею.

Отец же его великий князь Александр возвратился из Орды от царя, и дошёл до Нижнего Новгорода, и там занемог, и, прибыв в Городец, разболелся. О горе тебе, бедный человек! Как можешь описать кончину господина своего!..»^[19].

«Нечистая совесть» ресентиментной оценки автором «Жития» поведения Александра Невского в его отношениях с Ордой проступает, как представляется, весьма отчётливо. Она видна в самообманных защитно-психологических подробностях рассказа.

В одной из них Александр предстаёт не как легитимированный царём его смиренный слуга, но как законнорождённый, то есть поставленный Богом, правитель:

«Сей князь Александр родился от отца милосердного и человеколюбивого, и более всего — кроткого, князя великого Ярослава и от матери Феодосии. Как сказал Исайя-пророк: “Так говорит Господь: ‘Князей я ставлю, священны ибо они, и я веду их’ ”. И воистину — не без Божьего повеления было княжение его»^[20].

В следующем отрывке Александр характеризуется не просто как самостоятельный правитель, но как грозный владыка, притом грозный для самих татар («моавитян»). Примечательно, что этот пассаж идёт сразу вслед за рассказом о том, как Батый вызвал Александра к себе и как тот покорно исполнил этот приказ:

«После смерти отца своего пришёл князь Александр во Владимир в силе великой. И был грозен приезд его, и промчалась весть о нём до устья Волги. И жёны моавитские начали стращать [«полошати»] детей своих, говоря: “Александр едет!”»^[21].

Несколько кратких эпизодов, утверждающих независимое от татар величие Александра и вступающих в подспудное противоречие с более многочисленным и пространным повествованиями о его смиренной лояльности «царям Восточной страны», высветили то, без чего не смог обойтись русский православный нарратив конца XIII в., когда ещё были живы люди, помнившиеся эпоху политической независимости Руси. А именно, — на фоне явного признания легитимности власти ФГ— её завуалированное отрицание, поскольку татарский верховный правитель, хотя и был царём, но всё же неверным («моавитским») царём.

Примечательно, однако, что, продолжая развивать образный ряд панегирика, адресованного Александру, и подыскивая экзегетические параллели, автор «Жития» сравнил Великого князя, наряду с другими ветхозаветными персонажами, олицетворявшими мудрость, величие и героизм^[22], также с Иосифом Прекрасным, бывшим, как известно самым высокопоставленным и привилегированным рабом при дворе египетского фараона («царя») и именно в этом качестве сумевшим облагодетельствовать свой народ в трудную для него пору^[23]:

«И красив он был, как никто другой, и голос его — как труба в народе, лицо его — как лицо Иосифа, которого египетский царь поставил вторым царём в Египте»^[24].

Таким образом, «Житие Александра Невского» явилось своего рода «установочным текстом», наметившим все основные структурные элементы и векторы дальнейшего развития российской цивилизации завершённого ресентимента, фундамент которой окончательно сложился в период двухвекового с лишним физического господства ордынских ханов (царей) над русскими князьями и над Северо-Восточной Русью в целом.

На протяжении всего этого времени — а во многих отношениях и в последующие эпохи — культурно-политическое и цивилизационное влияние Орды и её самодержавных правителей как ФГ на подордынное русское общество в целом воспринималось последним «по умолчанию» как не отрефлексированная на уровне сознания и априори не подлежавшая сомнению «данность».

2. Подордынная канва цивилизации завершённого ресентимента

Широта и глубина влияния подордынной реальности на формирование русской гражданско-политической культуры подробно проанализирована в книге известного исследователя, представителя евразийского взгляда на историю России, Георгия Вернадского (1887–1973) «Монголы и Русь»^[25] (1953^[26]).

Г.В. Вернадский (1887–1973)

Наблюдения Вернадского целесообразно разбить на несколько содержательно-смысловых блоков, касающихся важнейших направлений воздействия фактора ордынской зависимости на формирование той гражданско-политической культуры, которая в дальнейшем станет фундаментом российской цивилизации.

Ордынская эпоха — исторический фундамент России

— «Монгольский период — одна из наиболее значимых эпох во всей русской истории. <…> Прямо или косвенно монгольское нашествие способствовало падению политических институтов Киевского периода и росту абсолютизма и крепостничества»^[27].

— «Основные принципы правления и администрации, которыми руководствовалась Золотая Орда и которым также подчинялась Русь, были установлены основателем Монгольской империи Чингисханом…»^[28].

— «…процесс трансформации свободного общества в общество обязательной повинности начался во время монгольского периода и продолжался до середины семнадцатого века»^[29].

Конец вечевой демократии

— «…разрушение в монгольский период большинства крупных городов Восточной Руси нанесло сокрушительный удар городским демократическим институтам…»^[30].

— «В то время, как князьям и боярам удалось приспособиться к требованиям завоевателей и установить с ними modus vivendi, горожане, особенно ремесленники, жившие под постоянной угрозой призыва, вскипали негодованием при каждом очередном ограничении, вводимом новыми правителями. Поэтому монголы <…> были полны решимости подавить сопротивление городов и ликвидировать вече как политический институт. Для этого <…> они склонили к сотрудничеству русских князей, которые и сами опасались революционных тенденций вече»^[31].

— «Совместными усилиями монголы и князья предотвратили общее распространение городских волнений <…>. Власть вече, таким образом, резко сократилась, а к середине четырнадцатого века оно прекратило нормальную деятельность в большинстве городов Восточной Руси…»^[32].

Конец аристократических прав и вольностей (формирование ресентимента «низов» по отношению к внутренним МГ — «верхам»)

— «…московскому боярству не удалось за монгольский период точно определить свои политические права. <…> Поскольку власть русских князей, включая великого князя московского, исходила от ханского ярлыка, князь всегда мог обратиться к хану за помощью против внутренней оппозиции. <…> простые люди с подозрительностью относились к боярам как группе и не доверяли им. Свидетельством этого являются антибоярские бунты в Москве в 1357 году. В любом случае, с точки зрения народа, князь представлял из себя меньшее зло, чем бояре…»^[33].

Холопство элит. Московский великий князь — холоп татарского царя

— «Дмитрий Донской был первым, кто «благословил» своего старшего сына Василия I Великим княжеством Владимирским. Но Василий не взошёл на стол без получения ханского ярлыка. Когда Василий I составлял своё завещание, он не посмел распорядиться великим княжеством. <…> его сын Василий II получил стол с большими трудностями при сопротивлении со стороны своего дяди Юрия [и при поддержке ордынского хана, — Д.К.]»^[34].

Военное дело и закрепощение во имя него всего населения

— «…многие тысячи русских призывались в монгольскую армию регулярно, если не ежегодно. <…> Таким образом, русские неизбежно должны были ввести в своей армии некоторые монгольские порядки. Например, обычное деление вооружённых сил Московии в конце пятнадцатого и в шестнадцатом веках на пять больших подразделений определённо следовало монгольской структуре. Эти подразделения по-русски назывались полками. Они были следующими: центральное (большой полк); подразделение правой руки (правая рука); подразделение левой руки (левая рука); авангард (передовой полк) и арьергард (сторожевой полк)»^[35].

— «Сам термин «дружина» устарел. <…> В монгольский период <…> краеугольным камнем организации русских вооружённых сил следует считать княжеский двор. По существу, двор напоминал ordu Чингисидов. <…> отвечая на просьбу великого князя Витовта помочь в его походе против Пскова, хан Улуг–Махмед послал ему свою орду; летописец переводит термин как “ханский двор”. <…> Дворяне не являлись товарищами князя, они были его слугами. И, в отличие от бояр, были привязаны к службе: кто-то на время, кто-то на всю жизнь»^[36].

— «После ослабления Золотой Орды московские великие князья получили возможность использовать <…> введённую монголами систему всеобщей воинской повинности. Именно на основе монгольской системы Дмитрий Донской сумел мобилизовать армию, с которой победил Мамая на Куликовом поле»^[37].

— «…происходил и процесс регламентации и закрепощения крестьян Восточной Руси. Монгольская система налогообложения и воинской повинности являлась его начальным пунктом»^[38].

Освободившая от ига Москва — политически «концентрированная» Орда

— «Новая монархия, которая создавалась в процессе сложного движения к освобождению, основывалась на принципах, не свойственных русским в киевский период. <…> Все классы восточнорусского общества теперь подчинялись государству. Можно было бы ожидать, что после достижения главной цели — обретения независимости московское правление станет более мягким. Но случилось обратное»^[39].

Тот факт, что власть московских самодержцев явилась прямым продолжением власти монгольских ханов/царей, очень точно отразился в одной из древних русских пословиц, «доживших» до времён В.И. Даля и собранных им. В этих пословицах, как нетрудно заметить, также сохранилось в целом почтительное (хотя и осторожно-опасливое) отношение к Орде как высшей самодержавной инстанции, задающей позитивные этические и юридические стандарты: «Где хан (царь), тут и орда (или и народ). Каков хан (царь), такова и орда. Хоть в орде, да в добре. Старших и в орде почитают. Хоть в орду, так пойду (т. е. судиться)»[40].

Можно также вспомнить финал «Задонщины», в котором, желая воспеть доблесть войска князя Дмитрия Ивановича, одолевшего «царя Мамая», автор называет московскую («Залесскую») рать почётным именем «орда»: «И метнулся поганый Мамай от своей дружины серым волком и прибежал к Кафе-городу. И молвили ему фряги: “Что же это ты, поганый Мамай, заришься на Русскую землю? Ведь побила теперь тебя орда Залесская. Далеко тебе до Батыя-царя…”» («И отскочи поганый Мамай от своея дружины серым волком и притече к Кафе граду. Молвяше же ему фрязове: “Чему ты, поганый Мамай, посягаешь на Рускую землю? То тя била орда Залѣская. А не бывати тобѣ в Батыя царя…”»)[41].

На тот факт, что в культурно-политическом отношении Россия «выросла» из той эпохи, когда Владимирская, а затем Московская Русь находились под властью Золотой Орды, всё более активно обращают внимание и современные авторы[42]. Историк и философ А.И. Фурсов: «Опершись на Орду, Александр Невский конкретизировал принцип “власть — всё”: “власть — всё, население — ничто”. Теперь людей можно было давить, резать им носы, уши, так как за будущим святым князем стояла Орда»; «…в ордынском орднунге этот властный мутант был всё же ограничен. Извне — Ордой, изнутри — самим фактом единства князя и боярства. Причём внутреннее ограничение опять-таки было обусловлено внешним — сплочением перед лицом Орды. Как только она пала, мутант прыгнул на Русь и стал для неё новой Ордой»[43]. Академик Ю.С. Пивоваров: «Мы наследники Золотой орды»^[44]. Профессор А.П. Заостровцев: «Теория ордынского начала Московии известна давно, но последнее время набирает популярность»^[45].

Особо следует отметить работу Ричарда Пайпса, критически рассмотревшего историографию вопроса о влиянии монгольского фактора на русскую историю, начиная с работ дореволюционных историков — Н.М. Карамзина, А.Ф. Рихтера, А.Д. Градовского, Н.И. Костомарова и др. и продолжая исследованиями авторов XX столетия, в том числе «евразийцев» С.Н. Трубецкого, П.П. Сувчинского, П.Н. Савицкого, Г.В. Вернадского, Л.Н. Гумилёва, а также зарубежных историков-русистов — Д. Островски, Ч. Гальперина и др.[46] Подводя итог обзору, Р. Пайпс делает вывод о том, что «в споре о монгольском влиянии правы были те, кто высказывался за его важность»[47].

Richard Edgar Pipes (1923 – 2018)

В свою очередь, наблюдения и выводы, сделанные самим Р. Пайпсом в его монографии «Россия при старом режиме», заслуживают, как представляется, того, чтобы их пространно процитировать:

«…появление монгольских всадников в лесных дебрях зимой 1236-1237 гг. явилось великим потрясением, следы которого и по сей день не вполне стерты в сознании русского народа <…>.

Монгольский хан сделался первым бесспорным личным сувереном страны. В русских документах после 1240 г. он обычно именуется “царём”, или “цезарем”, каковые титулы прежде того предназначались императору Византии. Ни один князь не мог вступить на власть, не заручившись предварительно его грамотой — “ярлыком”. Чтобы получить ярлык, удельным князьям, приходилось ездить в Сарай, а иногда даже и в Каракумы, в Монголию. Там им нужно было совершить особый ритуал — пройти в монгольских одеждах меж двух костров — и коленопреклоненно просить о грамоте на свою вотчину. Иногда их подвергали чудовищным издевательствам, и иные князья расстались в Сарае с жизнью. Ярлыки распределялись буквально с аукциона, где выигрывал тот, кто обещал больше всего денег и людей и лучше других гарантировал, что сможет держать в руках беспокойное население. По сути дела, условием княжения сделалось поведение, противоречащее тому, что можно назвать народным интересом. Князья находились под бдительным взором ханских агентов, рассеянных по всей Руси (ещё в конце XV в. у них было постоянное представительство в Москве), и им приходилось выжимать и выжимать дань и рекрутов из населения, не будучи в состоянии задуматься о том, что приносят ему такие меры. Любой ложный шаг, любые недоимки могли закончиться вызовом в Сарай, передачей ярлыка более угодливому сопернику, а быть может, и казнью. Князья, под влиянием момента выступавшие на стороне народа против сборщиков дани, немедленно навлекали на себя ханскую кару. В этих обстоятельствах начал действовать некий процесс естественного отбора, при котором выживали самые беспринципные и безжалостные, прочие же шли ко дну. Коллаборационизм сделался у русских вершиной политической добродетели. Вече, никогда не имевшее особой силы на Северо-Востоке, <…> переживало резкий упадок. Монголам, видевшим в нем хлопотное средоточие народного недовольства, вече пришлось совсем не по душе, и они толкали князей от него избавиться. К середине XIV в. за исключением Новгорода и Пскова, от вече не осталось почти ничего. С ним исчез единственный институт, способный в какой-то мере обуздывать держателей политической власти.

Учёные сильно расходятся в оценке воздействия монгольского господства на Русь; некоторые придают ему первостепенное значение, другие видят в нём лишь налёт на внутренних процессах, проходивших в условиях удельного, или “феодального”, строя. Вряд ли, однако, можно усомниться в том, что чужеземное засилье, в своей худшей форме тянувшееся полтора века, имело весьма пагубное действие на политический климат России. Оно усугубляло изоляцию князей от населения, к, которой они и так склонялись в силу механики удельного строя, оно мешало им осознать, свою политическую ответственность и побуждало их ещё более рьяно употреблять силу для умножения своих личных богатств. Оно также приучало их к мысли, что власть по своей природе беззаконна. Князю, столкнувшемуся с народным недовольством, чтобы добиться повиновения, стоило только пригрозить позвать монголов, и такой подход с лёгкостью перешёл в привычку. Русская жизнь неимоверно ожесточилась, о чём свидетельствует монгольское или тюркско-татарское происхождение столь великого числа русских слов, относящихся к подавлению, таких как “кандалы”, они же “кайдалы”, “нагайка” или “кабала”. Смертная казнь, которой не знали законоуложения Киевской Руси, пришла вместе с монголами. В те годы основная масса населения впервые усвоила, что такое государство: что оно забирает всё, до чего только может дотянуться, и ничего не даёт взамен, и что ему надобно подчиняться, потому что за ним сила. Все это подготовило почву для политической власти весьма своеобразного сорта, соединяющей в себе туземные и монгольские элементы и появившейся в Москве, когда Золотая Орда начала отпускать узду, в которой она держала Россию»[48].

Наиболее значимые элементы русской политической культуры, оформившиеся в период Орды и заложившие основу российской цивилизации завершённого ресентимента, могут быть представлены в виде нижеследующего сжатого перечня:

— «Отрицательный отбор» элит и превращение русских князей (а позднее и бояр) в государевых холопов (политических рабов самодержавных царей), в «элиту второго сорта», для которой характерна рабская мораль, игнорирующая традиционный аристократический этический кодекс с его главным девизом: «Честь — выше жизни!»

— Отношение русских князей к себе как к ханским наместникам, а к русской земле как к «завоёванной территории», главная цель которой — служить интересам самодержавного государя (царя).

— Формирование отношения населения к царской власти как к «внешней», неподконтрольной народу силе (Иван Грозный, в частности, использовал этот, уходящий корнями в ордынское прошлое, паттерн при разделении страны на «Земщину» и «Опричнину»), которая «сама себя держит» посредством страха и террора.

— Формирование «силовой легитимности» («легитимности ярлыка»), когда законны лишь та власть и те распоряжения, которые исходят от самодержавного государя.

— Политическая моносубъектность и централизация: абсолютная монополия самодержца на все виды власти — законодательную, административную и судебную.

— Правовой нигилизм — отношение народа к самодержцу как к единственному легитимного источнику законности, который вправе толковать право по собственному произвольному усмотрению; в ситуации обвала самодержавной легитимности правителя это порождает состояние абсолютной правовой аномии («войны всех против всех»).

— Самоидентификация общества–жертвы с властью–террористом/палачом/насильником — «стокгольмский синдром», или защитно-психологический механизм интроекции, благодаря которому общество видит в «грозном царе» единственно легитимного регулятора всех процессов и сохраняет ему абсолютную лояльность.

— Становление «культуры доноса», а также «культуры челобитной» как паллиатива правовых «обратных связей», — отсутствующих в самодержавно-холопской социально-политической системе, но в той или иной форме необходимых для подержания стабильности любого, в том числе неправового социума.

— Вера в сакральный статус московского правителя и богоизбранность русского народа, позволяющая последнему сохранять убеждённость в своей культурно-исторической первосортности^[49] (что не отменяет необходимости получения сертификата указанной первосортности от МГ, т.е. Европы/Запада).

3. Подордынное наследие в постордынский период

Пройдя через два с лишним столетия татарского господства[50] и выработав под его воздействием самодержавно-холопский культурный код (имеется в виду аутентичное значение термина «холоп» применительно к представителям элит, обозначавшего статус личного служения и не имевшего уничижительных коннотаций[51]), подордынное русское общество приучилось воспринимать как «настоящую» ту верховную власть, которая «сама себя держит», не только не завися от народа, но постоянно подтверждая свою способность жёстко и жестоко подавлять любые недовольства или возмущения, идущие «снизу».

Идеал верховного правителя нашёл отражение уже в самом первом светском тексте постордынской Москвы — «Сказании о Дракуле воеводе»[52], написанном дьяком Фёдором Курицыным (ум. после 1500 г.), долгое время руководившим внешнеполитическими делами Ивана III (оппоненты называли Ф. Курицына «жидовствующим», т.е., в смыслах той эпохи — либералом-вольнодумцем). В этой книге описан беспредельно жестокий по отношению ко всем подданным без исключения, относящийся к ним сугубо как к расходному державному материалу и драконовскими методами поддерживающий порядок в государстве, бесстрашно гордый по отношению к соседней империи (в данном случае — Османской) грозный государь, у которого есть только одно ограничение: обязанность хранить верность православию. Дракула гибнет именно потому, что, оказавшись в плену, изменяет православной вере.

Сказание о Дракуле воеводе. Переписчик: книгописец иеромонах Ефросин. Сб. Кирилло-Белозерского монастыря № 11/1088 л. 204-217 (октябрь 1491 г.)

Ситуация транзита самодержавной легитимности от царско-ордынской — к московско-великокняжеской создавала в московском обществе обстановку объективной политической неопределённости, «неустаканенности».

Все основные социально-политические группы — члены великокняжеской семьи (находившиеся в сложных, иногда конкурентных отношениях), православные иерархи (порой принадлежавшие к разным церковным «партиям»), члены Боярской думы, столичное простонародье («чернь») — одновременно стремились к скорейшему превращению великого князя, освободившегося от ордынской зависимости, в полноценного самодержца. И при этом каждая группа, активно поддерживавшая Ивана III в его борьбе за независимость от хана Ахмата, жаждала получить от правопреемника ордынских царей, — ещё недавно подтверждавшего свою легитимность ханским ярлыком и смиренно встречавшего татарских послов, выходя за город и стоя возле них «у стремени», — свою порцию лоббистских преференций.

Именно этим объяснялся тот факт, что почти все четверть века независимого правления Ивана Великого (1480–1505) прошли в усмирении им тех или иных лоббистско-групповых фрондёрских выступлений — реальных, потенциальных либо готовящихся: церковных, боярских, внутрисемейных. Их итогом стала полноценная реставрация самодержавной власти в её прежнем («ордынском») формате абсолютного беспрекословия всех подданных — верховному правителю. И хотя сам Иван III порой допускал, и даже любил «встречу» (то есть аргументированные возражения при обсуждении тех или иных вопросов) на заседаниях Боярском думы, реального оппонирования своей воле он не терпел. И те, кто на это решался — бояре, члены великокняжеской семьи, церковные владыки, высшие сановники, — подвергались суровой опале, а иногда и прощались с жизнью.

Фундаментом такого культурно-политического результата явились не только личные макиавеллистские таланты Ивана III (1440–1505), проявившиеся задолго до появления трактата Никколо Макиавелли «Государь» (1513), но в первую очередь отмеченное выше всеобщее ожидание скорейшего превращения «бывшего татарского холопа» — в полноценного «своего» самодержца, в «грозного царя». Это императивное ожидание охватывало все без исключения слои московского социума (включая «либерально-вольнодумные»), не имевшего в своей постордынской ментальности никаких других культурно-политических моделей социальной саморегуляции, кроме самодержавно-холопских.

Siegmund Freiherr von Herberstein (1486—1566). Приезжал в Москву в 1517 и 1526 гг.

Императорский посол Сигизмунд фон Герберштейн, побывавший в Москве уже при следующем великом князе, Василии III, опираясь на воспоминания очевидцев, так описал восприятие Ивана III сформировавшееся в коллективной психологии московских людей: «Женщинам он быль до того страшен, что если какая-нибудь случайно попадалась ему навстречу, то от его взгляда только что не лишалась жизни. Не было к нему доступа для бедных, обиженных и притеснённых сильными. За обедом он большею частью до того напивался, что засыпал, а все приглашённые между тем от страху молчали; проснувшись, он протирал глаза, и только тогда начинал шутить и был весел с гостями»[53] (спустя два столетия такие «мизансцены» почти буквально повторились при дворе первого российского императора — Петра I).

По сути именно такой образ самодержавного государя, отчётливо перекликавшийся с образом «Дракулы воеводы», являлся для московских людей единственно легитимным. Неслучайно именно Иван III стал первым русским правителем, получившим прозвище «Грозный»[54]. Как отмечают в этой связи А.М. Панченко и Б.А. Успенский, «“грозным” в своё время могли называть <…> Ивана III — ведь его уже величали “царём”»[55]. Здесь стоит пояснить, что эпитет Грозный имел в русско-православной традиции сугубо положительную коннотацию, т.к. отсылал к образу грозного Архангела Михаила Архистратига: «…эпитет “грозный” связывает царя с “грозным воеводой небесных сил”, носителем божьей воли — архангелом Михаилом»[56].

Именно таким — т.е. прежде всего грозным и всевластным — московский самодержец (ФГ) виделся своим подданным как правитель, способный утвердить авторитет и величие православной Руси перед лицом статусно возвышенных и военно-технически успешных «соседей–еретиков» — европейцев (внешних МГ).

Правление Василия III Герберштейн описал как уже полностью самодержавно оформившееся — даже в большей степени (как следовало «по умолчанию» из контекста), чем в Османской империи, в которой австрийский дипломат также бывал:

«Властью, которую имеет над своими [подданными], он превосходит едва ли не всех монархов целого мира. Он исполнил то, что начал его отец, — именно отнял у всех князей [principes] и других владетелей все их города и укрепления. Даже своим родным братьям он не вверяет крепостей и не позволяет им в них жить. Почти всех гнетёт он тяжким рабством, так что тот, кому он приказал быть у себя во дворце, или идти на войну, или отправлять какое-нибудь посольство, принуждён исполнять свою должность на свой счёт, исключая юношей, боярских детей, т. е. благородных людей небольшого достатка, которых, по их бедности, он ежегодно берёт к себе и обыкновенно даёт жалованье… <…>. При княжеском дворе был некто Василий Третьяк Долматов, пользовавшийся милостью князя и бывший в числе ближних дьяков его. Князь назначил его послом к цесарю Максимилиану и приказал ему приготовляться. Когда Третьяк говорил, что у него нет денег на дорогу и на издержки, его тотчас схватили, увезли в Белоозеро (Bieloyessero) и на всю жизнь заключили в темницу, где он, наконец, и погиб жалкою смертью. Князь взял себе его именье, движимое и недвижимое, и, нашедши у него 3000 флоринов чистыми деньгами, не дал его братьям и наследникам даже четвёртой части»[57].

И ещё один характерный институциональный штрих легитимного московского самодержавия, отмеченный Герберштейном: «Хотя этот князь Василий в войне [с Казанским царством, — Д.К.] был весьма несчастлив, однако, тем не менее, свои [подданные] всегда выхваляют его так, как будто бы он вёл дела свои счастливо; и, хотя иногда ворочалась едва половина воинов, однако они утверждают, что в сражении не потеряно ни одного»[58].

Позднее, когда Василий III скончался, оставив на престоле трёхлетнего Ивана IV, всеобщие взволнованные ожидания скорейшего возрождения «грозного царства», — внезапно оказавшегося без полноценного самодержавного правителя «вдовствующим» [59], — вновь, как и в период борьбы с Ордой и первые постордынские десятилетия, активизировались.

«Успокоение» пришло лишь тогда, когда подросший Иван IV начал подвергать своих подданных опалам и казням, тем самым подтвердив свою самодержавную легитимность. После того, как 31 декабря 1543 г. 13-летний Иван Васильевич приказал псарям убить влиятельного члена Боярской думы Андрея Шуйского и конфисковал его имущество, летописец (безвестный монах) с явным удовлетворением отметил: «И от тех мест начали бояре от Государя страх имети и послушание»[60].

Образ тиранически беспредельного «идеального царя» получил кульминационное художественно-публицистическое воплощение в явившемся своего рода расширенной и углублённой версией «Сказания о Дракуле воеводе» трактате Ивана Пересветова (сер. – вт. пол. XVI в.) «Сказание о Магмете-салтане», написанном, скорее всего, в начальный период царствования Ивана IV (ок. 1550 г.).

Этот текст, затронувший важнейшие стороны государственного управления, стал своего рода публицистическим предвосхищением всех внутриполитических свершений первого русского царя: и реформ времён Избранной Рады, и Опричнины. Идеальное самодержавие предстало в «Сказании» как конвергенция православия с «правдой турецкой». Последняя, в свою очередь, была обрисована как максимизированный тоталитарный (говоря современным политологическим языком) проект: абсолютная централизация и концентрация власти и финансов; тотальный жёстко репрессивный контроль самодержца за всем бюрократическом аппаратом «сверху донизу»; перманентные завоевательные войны по всему периметру границ; меритократия как основа кадровой политики. И, наконец, жесточайший террор как основной метод управления государством и обществом: «И сказал царь: “Невозможно царю без грозы царством править”» — эта фраза проходит рефреном через весь текст «Сказания»[61].

В концентрированно-афористичном виде политическая философия идеального самодержавия была сформулирована самим Иваном IV:

«А Российское самодержавство изначала сами владѣютъ своими государствы, а не боляре и велможи!»; «Како же и самодержецъ наречётся, аще не самъ строит?»; «А жаловати есмя своихъ холопей волны, а и казнити волны же есми были».

(«Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!»; «Зачем же и самодержцем называться, если самому не управлять?»; «А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить»)[62].

В.М. Васнецов. «Царь Иван Васильевич Грозный». 1897 г.

Власть, которая вздумала бы опереться на народное доверие либо на поддержку со стороны элит или, тем паче, вознамерилась бы сама ограничить свой произвол институционально-правовыми рамками, расценивалась — в рамках постордынской русско-московской политической культуры — как слабая и «ненастоящая».

Об этом также ярко поведал Иван Грозный в цитированном выше письме к «клятвопреступнику» Андрею Курбскому:

«Или убо сие свѣтъ, яко попу и прегордымъ лукавымъ рабомъ владѣти, царю же токмо председаниемъ и царскою честию почтенну быти, властию же ничимъ же лучши быти раба?»; «Смотри же убо се и разумѣй, како управление составляется в разныхъ началехъ и властехъ, понеже убо тамо быша царие послушны епархомъ и синклитомъ, и в какову погибель приидоша. Сия ли убо и намъ совѣтуеши, еже к таковѣй погибели приити? И сие ли убо благочестие, еже не строити царства, и злодѣйственныхъ человѣкъ не взустити, и к разорению иноплеменныхъ подати?».

(«Неужели же это свет — когда поп и лукавые рабы правят, царь же — только по имени и по чести царь, а властью нисколько не лучше раба?»; «Посмотри на всё это и подумай, какое управление бывает при многоначалии и многовластии, ибо там цари были послушны епархам и вельможам, и как погибли эти страны. Это ли и нам посоветуешь, чтобы к такой же гибели прийти? И в том ли благочестие, чтобы не управлять царством, и злодеев не держать в узде, и отдаться на разграбление иноплеменникам?»)[63].

Андрей Курбский. Картина художника П.В. Рыженко. 2009 г.

Переписка Ивана IV и Андрея Курбского примечательна ещё и тем, что ответы оппонента грозного самодержца наглядно демонстрировали: институционально бесправный социум, даже в лице своих высших аристократических представителей, мог уповать лишь на милость всё того же «грозного царя». А если царь немилостив — то на посмертный «божий суд». Никаких земных ограничений — сословно–представительных либо судебных — московская политическая культура не знала и не подводила к соответствующим рассуждениям или хотя бы мечтаниям даже открытых оппонентов самодержавного государя.

В своих гневных и язвительных обращениях к Ивану Грозному Андрей Курбский ни разу не поставил под сомнение право московского царя на самодержавное правление, хотя сословно-представительная, по факту конституционно-монархическая литовская модель власти была Курбскому известна не понаслышке, т.к. он составлял свои письма, бежав перед этим именно в Литву.

Тем не менее, Курбский упрекал Грозного не в «узурпации власти», но лишь в том, что тот отринул от себя добрых советников — «нарочитый синклит» (Избранную раду) и приблизил злых, вдохновивших его на Опричнину: Алексея Басманова и ему подобных:

«И слышах от священных писаний, хотяща от диавола пущена быти на род христианский губителя, от блуда зачатаго богоборнаго Антихриста, видѣх же ныне синглита, всѣм вѣдома, яко от преблужениа рожен есть, иже днесь шепчет во уши царю ложнаа и льет кровь христианску, яко воду, и выгубил уже силных во Израили, аки соглаголник дѣлом Антихристу: не пригоже таким потакати, о, царю!» ; «А мог бы еси и воспомянути на то, яко во время благочестивых твоих дней вещи тобѣ по воле благодати ради Божии обращалися за молитвами святыхъ и за избраннымъ совѣтомъ нарочитых синглитов твоих, и яко потомъ, егда прелстили тя презлые и прелукавые ласкатели, погубники твои и отечества своего, яко и что приключилося: и яковые язвы, от Бога пущенные…»

(«Знаю я из Священного Писания, что будет дьяволом послан на род христианский губитель, в блуде зачатый богоборец Антихрист, и ныне вижу советника <твоего> всем известного, от прелюбодеяния рождённого, который сегодня шепчет в уши царские ложь и проливает кровь христианскую, словно воду, и погубил уже <стольких> сильных в Израиле, по делам своим <он подобен> Антихристу: не пристало тебе, царь, таким потакать!»[64]; «А мог бы ты и о том вспомнить, как во времена благочестивой жизни твоей все дела у тебя шли хорошо по молитвам святых и по наставлениям избранной рады, достойнейших советников твоих, и как потом, когда прельстили тебя жестокие и лукавые льстецы, губители и твои, и отечества своего, как и что случилось: и какие язвы были Богом посланы…»[65]).

Таким образом, несмотря на крайне резкий и «задиристый» тон писем Андрея Курбского царю Ивану, в данном случае перед нами — классический пример рассуждения человека, ощущающего себя представителей «элиты второго сорта», лишённой кодекса аристократической чести, которую полностью заменяет службистская близость к государю и его милостям. На этой ценностной «подмене» основывались и вся московская традиция местничества: ключевым при определении статуса государева человека был учёт служебной эволюции его и его предков, зафиксированной в Разрядных книгах, а не его родовая знатность как таковая, — и позднейшая карьерная философия петровской Табели о рангах.

Ни в одном другом традиционном обществе, помимо московского (т.е. в период с 1480-х гг. и вплоть до начала петровских реформ), представители высших аристократических слоёв не считали для себя почётным не просто именоваться в обращениях к самодержавному государю «холопами», но также называть себя уменьшительными именами: «Бориска», «Ивашка», «Федька» и т.д. — подобно тому, как когда-то именовал себя великий московский князь в своих обращениях к татарскому царю.

Кадр из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». 1975 г.

Холопская, то есть по сути «неаристократичная», «второсортная» элита, будучи производной сугубо от чисто силовой легитимности верховной самодержавной власти и — по этой причине и в отличие от аристократии других традиционных обществ — не обладавшая собственной морально-правовой легитимностью, была неспособна, как об этом уже упоминалось в предыдущем разделе, предложить обществу образцы благородного поведения.

Вместо этого нижестоящий социум получал обратные примеры (о которых упоминал, в частности, цитированный выше исследователь влияния ордынской эпохи на русское общество Г.В. Вернадский) — не ограниченного никакими моральными рамками, сугубо прагматического и нацеленного в первую очередь на достижение расположения самодержавного государя «угоднического» поведения представителей элит, ближайшей жертвой неблагородного своекорыстия которых оказывался нижестоящий «народ». Выполняя те или иные приказы «грозной власти», представители элиты, сами будучи бесправными и не гарантированными от произвола и репрессий в ситуации малейшего высочайшего недовольства, были попросту обречены использовать «нижестоящие» социальные слои как расходный материал.

Именно такими отразились в русском народном сознании высшие правительственные элиты — бояре, выступавшие в данном случае в роли открытых для зависти-ненависти моральных господ (МГ), над которыми возвышалась защищённая механизмом интроекции не только от публичной критики, но даже от самых потаённых критических помыслов фигура физического господина (ФГ) — царя. Русские народные пословицы, собранные В.И. Далем, как отмечает П. Солдатов, в этом отношении более чем прозрачны и категоричны: «…бояре воспринимались, в отличие от царя, движимыми в службе не общим интересом, а интересами исключительно частными и эгоистическими. То есть общий интерес, олицетворяемый царём, попирающими»; «…бояре в допетровской Московии представляли то, что называется государством; в пословицах, правда, данный термин не используется, но суть дела от того не меняется. Следовательно, враждебность к ним, в пословицах документированная, отражала враждебность населения к этому государству. Царь же от него отделялся, воспринимаясь как стоящая над государством властная инстанция, но упорядочить его бессильная»; «Нелишне принять во внимание и то, как вёл себя Курбский в Литве, в которую бежал от террора Грозного и из которой слал тому свои обличительные письма. По отношению к обитателям своего литовского имения он вёл себя так, что обитателей этих приводил в ужас. Такого произвола, который он себе позволял, они не могли даже вообразить. Но нетрудно вообразить, как вёл себя Курбский и другие представители княжеско-боярской аристократии в самой Московии. Враждебность населения к боярам — она же не на пустом месте возникла»[66].

Формирование именно такого по-своему уникального исторического феномена, как «элита второго сорта», явилось в полной мере оригинальным вкладом российской цивилизации завершённого ресентимента в развитие моносубъектной государственной модели, существовавшей во многих традиционных обществах и продолжающей существовать в современных авторитарных государствах, но нигде не основывающейся на институциональном подчёркивании «холопских», т.е. неблагородных и нравственно ущербных в своей основе, качеств высших социальных слоёв.

Фундаментальный «элитодефицит», обусловленный завершённо-ресентиментной ментальностью российских «верхов», станет одним из важных факторов всех циклов российской истории, с их уже упомянутой в предыдущем разделе фатальной неспособностью не только окончательно и бесповоротно решить цивилизационную сверхзадачу, но и достичь сверхцели, полноценное описание которых требует отдельного подробного разбора.

4. Сверхзадача и сверхцель цивилизации завершённого ресентимента в структуре фатальных циклов российской истории

Сверхзадача цивилизации завершённого ресентимента — это обретение ею «настоящей власти». Иными словами, своего идеального «физического господина» (ФГ).

В московский (допетровский) период российской истории сложились два базовые свойства настоящей власти, которые в дальнейшем сохранились как её непреложный фундамент. Легитимная власть московского государя (и всех позднейших российских правителей) должна была быть прежде всего: 1) грозной и 2) самой себя держащей.

В петербургский и советский периоды эти базовые качества настоящей власти дополнились:

1) Карго-конституционностью («законностью»);

2) Имитационной коммуникативностью самодержца — с народом;

3) Декларативной заботливостью власти о «людях».

Однако даже в эти более поздние и «более просвещённые» эпохи ключевым признаком настоящей верховной российской власти оставались её грозность и самодержавность. Именно по этой причине позитивно коннотированными «фронтменами» трёх основных периодов российской истории — Московского, Петербургского и Советского — по сей день сохраняются в сознании большинства россиян самые жестокие и автократически беспредельные правители: Иван Грозный, Пётр Великий, Ленин и Сталин[67].

Идеальный российский правитель должен уметь любой ценой заставить своих подданных выполнить любой его приказ, а любого смутьяна или оппонента — и вообще любого, кого сочтёт нужным, — «растереть в пыль»: опричную, тайно-канцелярскую, чекистско-лагерную. Без этого все остальные атрибуты «настоящей власти» никакой роли не играют.

Но сверхзадача (обретение «настоящей власти» — идеального ФГ) — это лишь средство достижения сверхцели.

Ибо сверхцель цивилизации ресентимента — «догнать и перегнать» (сравняться и превзойти) Запад. А именно, дождаться того момента, когда настоящий самодержец (ФГ) добьётся от Запада (внешнего МГ) признания статусного равенства и в то же время морального и физического превосходства России над ним.

Модель сверхцели эволюционировала на протяжении всей российский истории, становясь — по мере того, как Россия добивалась всё больших успехов на пути утверждения своего державно-силового величия, — всё более амбициозной и усложнённой.

Московское самодержавие

В эпоху Московского великого княжества, а затем царства сверхцель выглядела как «сравнительно простая» мечта о статусном равенстве русских самодержцев с правителями самой статусной европейской монархии — Священной Римской империи, а также морально-религиозном превосходстве над ними.

Как считают некоторые учёные, уже в конце XV в. (другие авторы относят это событие к первым двум десятилетиям XVI в.) в церковно-придворных кругах было составлено «Сказание о князьях Владимирских» (СКВ), которое, в отличие от «Повести временных лет», утверждало факт родства русской княжеской династии с римским императором Августом.

Стоит отметить, что мечта об имперском реванше захватила не только «верхи», но и «низы» московского общества. В XVI в. резонансным «низовым эхом» на СКВ откликнулась возникшая в народе «Повесть о Вавилонском царстве», повторившая основные идеи СКВ[68].

Московские великие князья, а потом и цари очень любили, когда европейские государи и дипломаты в письмах называли их «императорами» и «кайзерами».

Желая утвердить своё равенство-превосходство над Императором Фридрихом III, Иван III, как мы помним, категорически отказался принимать из его рук предложенную им королевскую корону, заявив, что поставлен «от Бога» (что было завуалированной «шпилькой» в адрес всех Священно-Римских императоров, получавших корону из рук Папы). Также Иван III, бывший в тот момент всего лишь великим князем (т.е., по европейским меркам — герцогом) не согласился отдать свою дочь замуж за баденского маркграфа Альбрехта. И наказал послам соглашаться только на вариант с сыном самого императора — Максимилианом (в будущем — следующим императором): «Ежели спросят, намерен ли Великий Князь выдать свою дочь за Маркграфа Баденского? то ответствовать, что сей союз не пристоен для знаменитости и силы Государя Российского, брата древних Царей Греческих, которые, переселясь в Византию, уступили Рим Папам. Но буде Император пожелает сватать нашу Княжну за сына своего, Короля Максимилиана, то ему не отказывать и дать надежду»[69]. В дальнейшем Максимилиан передал черед посла целую историю, больше похожую на сценарий приключенческого фильма, о том, как он волею судеб принуждён был выбрать себе в супруги Анны Бретонскую, но что на самом деле очень хотел жениться на дочери Ивана III «и доныне жалеет о невесте столь знаменитой». Как пишет Н.М. Карамзин: «Сия справедливая или выдуманная повесть удовлетворила Иоанновой чести: он не изъявил ни малейшей досады и не отвечал Послу ни слова»[70]. Одним словом, Фридрих III и Максимилиан Габсбурги «упустили шанс» признать своё статусное равенство с московским государем и помочь ему в достижении той сверхцели, которая обозначилась в структуре русского культурно-политического кода сразу же после того, как Московия обрела государственную независимость и принялась напряжённо и ревностно «отражаться» в «европейском зеркале».

Стремление русских государей к достижению равно-императорской статусности стало канвой двух московских циклов российской истории: от Ивана III до Бориса Годунова и — через Смуту (здесь стоит напомнить, что «герой Смуты» Лжедмитрий I официально называл себя императором и соответствующим образом подписывался под документами, чем приводил своих союзников-поляков в ярость) — от Михаила Романова до Петра I.

Лжедмитрий I и его «императорский» автограф

Каждый из этих циклов начинался либо частичной (частичное брожение в «верхах» и «низах» в начале правления Ивана III), либо полной («война всех против всех» 1605-1613 гг.) смутой.

За смутами следовало неотвратимое «конструирование» российским социумом фигуры «настоящего царя», призванного, во-первых, стать грозным самодержцем внутри страны и, во-вторых, утвердить статусное равенство, а также морально-религиозное и державно-силовое превосходство Москвы (России) над Европой.

П.М. Шамшин. Вступление Иоанна IV в Казань. 1894 г.

Иван Грозный с этой целью не просто объявил себя царём, но покорил «прегордые царства»[71] (Казань и Астрахань), таким образом «экспроприировав и апоприировав» царскую легитимность наследников Золотой Орды, заказал себе в Австрии регалии по образцу императорских и затеял Ливонскую войну — безрезультатную, но в то же время обеспечивавшую страну (точнее, её правящие элиты) адреналином прорыва к сверхцели на протяжении 25 лет.

Соколов-Скаля П.П. Иван Грозный в Ливонии (Взятие Иваном Грозным ливонской крепости Кокенгаузен). 1937–1943.

Яркой чертой внешне-ресентиментной «одержимости» первого русского царя являлось его настойчивое стремление как можно более подчёркнуто типологически дистанцироваться от своих второсортных холопских подданных. Думается, это явилось составной частью мотивов, подтолкнувших Ивана Грозного к идее Опричнины, институционально возвысившей его над «Земщиной» — по сути, над Русью, подобно тому, как некогда над ней возвышался территориально от неё отграниченный и недосягаемо институционально вознесённый над ней, включая все её элиты, татарский царь.

Характерным проявлением устремлённости Ивана IV к тому, чтобы утвердить качественную отличность собственной «первосортности» от «второсортности» своих подданных, являлись его множественные и настойчивые попытки добиться от западных партнёров по общению (независимо даже от степени их статусности: послов, купцов, королевских особ либо их родственников) признания идентичностной родственности московского государя — европейцам, а также его отличности от русских.

При личном общении с европейцами Иван Грозный упорно отрекался от русского имени, называя себя немцем и всячески подчёркивая своё презрительное отношение к «вороватым» русским людям.

Об этом писал, в частности, английский дипломат Джайлс Флетчер, побывавший в Москве в 1588—1589 гг. (в эпоху Фёдора Иоанновича). Свой рассказ он основывал на свидетельствах соотечественников, постоянно проживавших в Москве:

«Иван Васильевич, отец теперешнего Царя, часто гордился, что предки его не Русские, как бы гнушаясь своим происхождением от Русской крови. Это видно из слов его, сказанных одному Англичанину, именно, его золотых дел мастеру. Отдавая слитки для приготовления посуды, Царь велел ему хорошенько смотреть за весом. Русские мои все воры (сказал он). Мастер, слыша это, взглянул на Царя и улыбнулся. Тогда Царь, человек весьма проницательного ума, приказал объявить ему, чему он смеётся. Если Ваше Величество простите меня (отвечал золотых дел мастер), то я вам объясню. Ваше Величество изволили сказать, что Русские все воры, а между тем забыли, что Вы сами Русской. Я так и думал, (отвечал Царь), но ты ошибся: я не Русской, предки мои Германцы…»[72]

Саксонец Ганс Шлитте, которого в 1547 г. Иван Грозный отправил в Европу для вербовки разного рода специалистов (правда, Шлитте арестовали на обратном пути в Ливонии), около 1556 г. сочинил проект царского послания императору Священной Римской империи Карлу V. В этом письме от имени русского монарха говорилось, что «мы одного корня и происхождения с германцами»[73].

Современник Ливонской войны и её хронист ливонский немец Бальтазар Руссов приводит цитату из обращения Ганса (Иоанна) Таубе и Ульриха (Элерта) Крузе, немецких агентов Ивана Грозного, к жителям Ревеля, которых они в 1569 году уговаривали сдаться (впрочем, тщетно):

«…царь всея России, наш всемилостивейший государь, сказал нам, что он сам немецкого происхождения, из баварского рода и желает поэтому, чтобы немцы были свободны и чтобы в стране не было ни поляка, ни литовца или шведа. Русские и сами очистят страну [покинут Прибалтику, – Д.К.]. Великий князь сам сознает, что неприлично русским жить у немцев [т.е. в Прибалтике, – Д.К.], тем менее управлять и повелевать ими. Потому что это [т.е. русские, по мнению Ивана IV, – Д.К.] грубый, невоспитанный народ, а великий князь удивительный государь, который не особенно-то доверяет своим собственным людям, русским. Потому что он любит правду, суд и справедливость…»[74]

В примечании 166 к IX тому Истории государства Российского Карамзин пишет, что между бумагами, присланными ему из кёнигсбергского архива, есть письма Зенге, или Ценга к маркграфу Альбрехту из Любека от 20 декабря 1566 г. Там было сказано, что, по словам мюнстерского жителя Германа Циспинка (Писспинга, Биспинга), жившего в Москве, «Каспар Эйерфельдт, находится в большой милости у великого князя и призывается ко всем совещаниям», в ходе которых «Царь утверждал, что род его происходит от Баварских Владетелей и что имя наших Бояр означает Баварцев!»[75].

А по свидетельству одного из очевидцев обращения Ивана Грозного в 1570 г. к марионеточному Ливонскому правителю — герцогу Магнусу русский царь в присутствии членов Боярской думы и иностранцев сказал «королю» Ливонии, желая, вероятно, оказать ему особую милость, следующее:

«Любезный брат, ввиду доверия, питаемого ко мне вами и немецким народом, и преданности моей последнему (ибо я сам немецкого происхождения и саксонской крови), несмотря на то, что я имею двух сыновей — одного семнадцати и другого тринадцати лет, ваша светлость, когда меня не станет, будет моим наследником и государем моей страны, и я так искореню и принижу моих неверных подданных, что попру их ногами»[76].

Об исключительно благосклонном отношении Ивана Грозного именно к немцам как к своим «сородичам» пишет Н.М. Карамзин:

«В июне 1565 года, обвиняя Дерптских граждан в тайных сношениях с бывшим Магистром, он вывел оттуда всех Немцев и сослал в Владимир, Углич, Кострому, Нижний Новгород с жёнами и детьми; но дал им пристойное содержание и Христианского наставника Дерптского Пастора Веттермана, который мог свободно ездить из города в город, чтобы утешать их в печальной ссылке: Царь отменно уважал сего добродетельного мужа и велел ему разобрать свою библиотеку, в коей Веттерман нашёл множество редких книг, привезённых некогда из Рима, вероятно Царевною Софиею. Немцы Эберфельд, Кальб, Таубе, Крузе вступили к нам в службу, и хитрою лестию умели вкрасться в доверенность к Иоанну. Уверяют даже, что Эберфельд склонял его к принятию Аугсбургского [лютеранского – Д.К.] исповедания, доказывая ему, словесно и письменно, чистоту онаго!»; «Царь дозволил Лютеранам иметь церковь в Москве и взыскал важную денежную пеню с Митрополита за какую-то обиду, сделанную им одному из сих иноверцев. Хвалил их обычаи, славился своим Германским происхождением, хотел женить сына на Княжне Немецкой, а дочь [двоюродную племянницу, дочь Владимира Андреевича Старицкого, – Д.К.] выдать за Немецкого Князя, дабы утвердить дружественную связь с Империею. В искренних беседах он жаловался чужестранным любимцам на Бояр, на Духовенство, и не таил мысли искоренить первых, чтобы Царствовать свободнее, безопаснее с Дворянством новым, или с опричниною, ему преданною…»[77].

Как отмечает известный литературовед и историк культуры А.М. Панченко, Грозный «предоставлял иноземцам особые льготы. Об этом прямо пишет [опричник, выходец из Ветсфалии, – Д.К.] Г. Штаден, утверждая, что всем им, кроме евреев, дают кормовые деньги и поместья. К этому он присовокупляет: “Раньше некоторым иноземцам великий князь нередко выдавал грамоты в том, что они имеют право не являться в суд по искам русских, <…> кроме двух сроков в году: дня Рождества Христова и Петра и Павла <…>. Иноземец же имел право хоть каждый день жаловаться на русских”». Опричники европейского происхождения, продолжает Панченко, пользовались у Ивана Грозного особым почётом, получая назначения полковыми воеводами, «как бы предвосхищая наёмных генералов Петра». В какой-то момент Грозный (как уже упоминалось выше) даже прочил «себе в наследники Магнуса Ливонского»[78].

(Стоит, однако, заметить, что сын Ивана IV — Иван определил себя при составлении одного из агиографических текстов как «русина», хотя и «варяжского рода», и происходящего «от Августа»: «Переписано бысть сие <…> многогрешным Иваном, <…> колена Августа, от племени Варяжского, родом Русина…»[79]. Из этого можно сделать предположение о том, что «во внутреннем обиходе» Иван Грозный и его дети идентифицировали себя не только как потомков римских кесарей и варяжских/германских князей, но и как русских, т.е. православных).

Стремление произвести импозантное впечатление на европейцев и утвердить в их глазах своё великодушное превосходство являлось одной из самых сильных страстей первого русского царя. Буквально накануне смерти, пребывая в очень тяжёлом физическом состоянии, Иван Грозный решил провести подробную «экскурсию» по своей сокровищнице — формально для приближённых, но фактически — для английского коммерческого дипломата Джерома Горсея (хотя всё было обставлено так, что пригласил его проследовать за царём в кладовую не сам государь, а царевич Фёдор), который позднее так описал эту демонстрацию:

«Я стоял среди других придворных и слышал, как он рассказывал о некоторых драгоценных камнях, описывая стоявшим вокруг него царевичу и боярам достоинства таких-то и таких-то камней. <…>

“Магнит, как вы все знаете, имеет великое свойство, без которого нельзя плавать по морям, окружающим землю (the world), и без которого невозможно узнать ни стороны, ни пределы света (of the earth). Гроб персидского пророка Магомета висит над землёй в их рапате (Rapatta) в Дербенте”. Он приказал слугам принести цепочку булавок и, притрагиваясь к ним магнитом, подвесил их одну на другую.

“Вот прекрасный коралл и прекрасная бирюза, <…> возьмите их в руку, их природный цвет ярок; а теперь положите их на мою руку. Я отравлен болезнью, вы видите, они показывают своё свойство изменением цвета из чистого в тусклый, они предсказывают мою смерть. Принесите мой царский жезл, сделанный из рога единорога, с великолепными алмазами, рубинами, сапфирами, изумрудами и другими драгоценными камнями, большой стоимости; жезл этот стоил мне 70 тысяч марок, когда я купил его у Давида Говера (David Gower), доставшего его у богачей Аугсбурга <…>”. <…>

Затем он указал на рубин.

“Этот наиболее пригоден для сердца, мозга, силы и памяти человека, очищает сгущённую и испорченную кровь”. <…>

“Все эти камни — чудесные дары божьи <…>. Мне плохо, унесите меня отсюда до другого раза”»[80].

А.Д. Литовченко. Иван Грозный показывает сокровища английскому послу Горсею. 1875 г.

Стремясь произвести на европейцев максимально благоприятное впечатление и порой даже показательно возвышая их над русскими, Иван Грозный, однако, зорко следил за тем, чтобы при этом непременно подчеркнуть собственное превосходство над посланцами Запада.

Так, во время пиров с европейцами Иван IV с одной стороны оказывал им — притом не только дипломатам, но даже взятым в плен и находившимся на царской службе, — больший почёт, чем московским боярам, но с другой стороны – демонстрировал иноземцам, притом даже пребывающим в официальном статусе дипломатов, их «холопский статус» по отношению к московскому самодержцу.

Из воспоминаний флорентийско-генуэзского коммерческого дипломата Рафаэля Барберини:

«Окинув глазами всю эту залу, государь пошёл и сел в конце одного стола, на особом кресле; потом велел позвать послов, <…> называя каждого по имени, указывал им место, <…> чтобы садились <…> за один стол, который находился по правую руку от него; <…> потом <…> посадил он ещё около двадцати немецких дворян, которые находятся ныне в службе у него, быв некогда его врагами; взяты были в плен во время ливонской войны, и с тех пор не могут уже выехать из Московии»; «Потом государь подал знак боярам садиться за стол — и мигом были ими заняты, с шумом и в беспорядке все остальные места за маленькими столиками»; «Государь <…> подозвал к себе послов, которым подавал, каждому своеручно, кубок вина; но они, будучи заранее предуведомлены о нравах и обычае страны, принимали из рук его кубок, держали свои шапки в руке и, обернувшись спиной к государю, отходили от него шагов за несколько, где, вдруг остановясь, снова оборачивались к нему лицом и преуниженно кланялись ему по-турецки; потом выпивали всё до дна, либо отведывали только, как кому было угодно; потом отдавали кубок присутствующим, и не говоря ни слова, уходили»; «…как послам, так и мне, хмель сильно разобрал голову, так что, позабыв всё приличие и скромность, бросились мы все, скорее в двери…»; «…но когда мы спустились с крыльца, чтоб добраться до наших лошадей и уже ехать домой, мы должны были брести по грязи, которая была по колено, <…> а всё это одно чванство со стороны Москвитян: они не хотят, чтоб кто-нибудь смел у дворца ехать верхом или слезать с лошади»; «Я не хотел нарочно умолчать о том, что с нами происходило, чтоб можно было судить по этому об их варварском обхождении с иностранцами»[81].

Если же Ивану Грозному случалось столкнуться с недостаточно почтительным к себе отношением со стороны европейцев — как например, в случае фактического отказа английской королевы Елизаветы I от замужества с московским государем и от предоставления ему, в случае необходимости, финансово обеспеченного политического убежища, — он терял всякое дипломатическое равновесие и разражался обиженной бранью, стремясь оскорбить и унизить ту, которой он ещё недавно предлагал заключить брачный союз:

«Мы думали, что ты в своём государстве государыня и сама владеешь и заботишься о своей государевой чести и выгодах для государства, — поэтому мы и затеяли с тобой эти переговоры. Но, видно, у тебя, помимо тебя, другие люди владеют, и не только люди, а мужики торговые, и не заботятся о наших государских головах и о чести, и о выгодах для страны, а ищут своей торговой прибыли. Ты же пребываешь в своём девическом звании, как всякая простая девица».

(«И мы чаяли того, что ты на своемъ государьстве государыня и сама владѣеш и своей государской чести смотриш и своему государству прибытка, и мы потому такие дѣла и хотѣли с тобою дѣлати. Ажно у тебя мимо тебя люди владѣют, и не токмо люди, но мужики торговые, и о нашихъ о государских головах и о честех и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков. А ты пребываеш въ своемъ девическомъ чину, как есть пошлая девица»)[82].

В этом же письме 1570 г. Иван Грозный отменил все торговые привилегии английским купцам.

Заподозрив в 1578 г. обласканных им перед тем пленных немецких лютеран в излишней гордыне, Иван Грозный подверг тогдашнюю Немецкую слободу в Москве страшному погрому. Вот как об этом, правда, с чужих слов, писал французский наёмник Жак Маржерет (поступил на московскую службу уже в царствование Бориса Годунова, в 1600 г.):

«Ливонцы, которые были взяты в плен <…>, получив два храма внутри города Москвы, отправляли там публичную службу; но в конце концов <…> сказанные храмы по приказанию <…> Ивана Васильевича были разрушены, и все их дома были разорены без внимания к возрасту и к полу. И <…> зимою они были изгнаны нагими, в чём мать родила, они не могли винить в этом никого, кроме самих себя, ибо, <…> вместо того, чтобы смириться перед <…> бедствиями, они вели себя столь высокомерно, их манеры были столь надменны, а их одежды — столь роскошны, что их всех можно было бы принять за принцев или принцесс, так как женщины, отправляясь в храм, одевались не иначе, как в бархат, шёлк, камку и по меньшей мере — в тафту <…>. Основной барыш давало им право продавать водку, мёд и иные напитки, на чём они наживают не десять процентов, а сотню; что покажется невероятным, однако же это правда. <…> В конце концов, им было дано место вне города, чтобы построить там дома и церковь, и с тех пор никому из них не позволяется жить в городе Москве»[83].

Также следует отметить, что, порой демонстративно возвышая европейцев над своими подданными, Иван Грозный самым страшным грехом последних считал измену — переход на сторону «врагов христианства», т.е. католиков и протестантов.

Стремление подчеркнуть своё превосходство над европейцами и одновременно произвести на них максимально импозантное и благоприятное впечатление, пустить им «пыль в глаза», сохранялось и у следующих московских царей.

Весьма колоритна сохранившаяся в подробном описании Конрада Буссова — выходца из Нижней Саксонии, впоследствии жившего в Риге и затем поступившего на московскую службу, — подготовка Бориса Годунова к встрече самого знатного и желанного для московских государей гостя — посла императора (нетрудно заметить, что в этом описании, как и во многих других, опознаётся нечто вполне российско-архетипическое).

А.П. Рябушкин. Едут! (Народ московский во время въезда иностранного посольства в Москву в конце XVII века). 1901 г.

«В июле 1604 г. в Россию прибыл посол его величества императора римского <…> с многочисленным сопровождением. Борис дал распоряжение, чтобы в тех местах, где проезжал посол, не смел показываться ни один нищий. Он приказал также привезти на рынки в те города всевозможные припасы, только бы иностранцы не заметили никакой дороговизны. Поскольку посла должны были встретить и торжественно принять за полмили до Москвы, сказано было всем князьям, боярам, немцам, полякам и всем другим иноземцам, <…> чтобы каждый под страхом потери годового жалованья во славу царя нарядился как можно богаче <…> и в таком виде <…> выехал навстречу императорскому послу для участия в его въезде в Москву. Тут не одному бедняге пришлось против своей воли и желания роскошничать и покупать или занимать у купцов за двойную цену такие дорогие вещи, каких ни он, ни его предки никогда не носили и носить не собирались. Кто тогда наиболее пышно вырядился, был царю лучший слуга и получал прибавку к годовому жалованью и к земельным угодьям. Кто же не так пышно разоделся или, в соответствии со своими средствами, оделся скромно, тому достались брань и угроза списать с него годовое жалованье и поместья, невзирая на то, что у многих из них в великую дороговизну прежнее платье было снесено в заклад и им едва хватало на самое необходимое»[84].

Глубоко ресентиментное и, как следствие, «кричаще» противоречивое отношение к европейцам передавалось от самодержцев — их подданным.

С.В, Иванов. Приезд иностранцев в Москву XVII столетия. 1901 г.

Как и московские цари, представители московских элит — бояре, дворяне и приказные, сталкивавшиеся по долгу службы с европейцами, проявляли в ходе общения с ними повышенную закомплексованность и напряжённость, страшась сказать что-то «не так», а в случае чего «проявляя смекалку», то есть либо повышенную скрытность, либо лукавую изворотливость.

Вот как об этом писал долгое время пробывший в Московии хорватский просветитель Юрий Крижанич (1618–1683):

«Так как они знают, что удручаемы последним [невежеством в науках] и легко могут стать посмешищем для малейшего обмана, то при помощи той небольшой степени хитрости, которая дана им от природы, они, как обезьяны, подражают осторожности наций, более опытных в политике, и потому-то и бывают столь осторожны и подозрительны в своих сношениях с иностранцами»[85].

А вот свидетельство беглого подьячего Посольского приказа Григория Котошихина (ок. 1630–1667):

«Росийского государства люди породою своею спесивы и необычайные ко всякому делу, понеже в государстве своём научения никакого доброго не имеют и не приемлют, кроме спесивства и безстыдства и ненависти и неправды; и ненаучением своим говорят [при общении с иностранными дипломатами, – Д.К.] многие речи к противности, или скоростию своею к подвижности, а потом в тех своих словах времянем запрутся и превращают на иные мысли; а что они каких слов говоря запираются, и тое вину возлагают на переводчиков, будто изменою толмачат…»[86].

Чем туже затягивался узел ресентиментно-противоречивого отношения московских людей к европейцам, тем более выраженным и охватывавшим всё более широкие круги элит оказывалось стремление к достижению заветной сверхцели: утверждению имперского статусного равенства и морально-материального превосходства Москвы над Европой, в первую очередь — над Священной Римской империей.

Алексей Михайлович, убедившись, — после почти ста лет провальных либо малоуспешных русских военных походов в западном направлении на протяжении вт. пол. XVI – п. пол. XVII вв., — в тупиковости лобового «прорыва на Запад», пошёл в обход: попытался приблизиться к осуществлению мечты о построении «равновеликого Риму» православного царства, водрузив «крест на Софию». То есть воссоздав и приумножив великую православную империю («Второй Рим» + «Третий Рим»), международно-статусно равную «главной европейской монархии» и в то же время морально-религиозно превосходящую её. (То, что в Москве в эту пору по-прежнему почитали Священную Римскую империю европейской державой № 1, хорошо видно на примере особенностей московского эпистолярно-дипломатического протокола, подробно описанных Григорием Котошихиным[87]). С этой целью Алексей Михайлович провёл церковную реформу и присоединил Украину (по итогам тяжелейшей 13-летней войны с Польшей), рассчитывая, что это — первые шаги на победоносном пути Москвы к Царьграду.

М.И. Хмелько. Навеки с Москвой, навеки с русским народом. 1951 г.

Но сверхцель в очередной раз ускользнула.

В финале каждый из московских циклов ждала смута — полная либо частичная (перевороты в «верхах»), вызванная самодержавно-террористическим перенапряжением системы в целом. Помимо всего прочего, — и также вследствие издержек построения идеального грозного царства, — это оба раза сопровождалось полным либо частичным пресечением династии.

 

И.Е. Репин. Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года. 1883-85 гг. /  Н.Н. Ге. Пётр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе. 1871 г.

              

Правда, незадолго до того, как повергнуть страну в частично-смутный период дворцовых переворотов (1725–1762), Пётр I сумел добиться реализации старой московской сверхцели — и в этом он очень органично и завершающе встраивался в ту парадигму развития России, которая сложилась ещё в XV–XVI веках^[88].

Достиг этой «московской сверхцели» Пётр, не дожидаясь внешнего признания: одолел «шведского льва», присоединил несколько европейских территорий вместе с их населением (сделав, таким образом, Россию частично европейской страной не только географически, но и культурно-исторически), перенёс в эти земли столицу государства и, наконец, 2 ноября (22 октября) 1721 года явочным порядком «объявил» Россию империей, став таким образом последним московским царём и первым российским императором.

Петербургская империя

Однако очень скоро оказалось, что для получения Россией чаемого признания со стороны Европы имперского самопровозглашения недостаточно.

Конкретное содержание сверхцели России — точнее, её самодержцев и элит — в итоге сделалось более масштабным: стать полноправными участниками, а позднее и «дирижёрами» европейского концерта.

Отсюда — малообъяснимое, на первый взгляд, стремление Российской империи в XVIII–XIX вв. принимать участие в «чужих» войнах: в силовых «тяжбах» Пруссии и Австрии за Силезию, в Семилетней войне, в коалициях против революционной Франции и Наполеона, в освобождении Греции, в подавлении Венгрии…

Но усложнение сверхцели проявлялось не только в стремлении к «повышению планки» державной мощи и влиятельности России на европейском военно-дипломатическом театре.

Под влиянием нахлынувших в Россию в XVIII в. европейских идей и европейцев как таковых, а равно умножения контактов русского образованного класса (прежде всего дворянства) с Европой и европейцами, и особенно после того, как на троне один за другим оказались немцы — просвещённые абсолютисты Пётр III, затем Екатерина II, — постепенно стала оформляться мечта о равенстве/превосходстве России над Европой не только в военно-державном плане, но также в деле просвещения и культуры, включая гражданско-политическое устройство[89].

Анна Розина де Гаск. Пётр Фёдорович со своей супругой Екатериной Алексеевной. 1756 г.

Стремление к тому, чтобы догнать и перегнать Запад не только на полях сражений, но также в деле народного освобождения и просвещения, заложило основы тех реформаторско-контрреформаторских (либерально-антилиберальных) циклов, которые с тех пор являются эволюционной константой России и распространились на все последующие периоды её истории: императорский, советский и постсоветский.

Каждый либеральный цикл оканчивался полной либо частичной смутой. За ней следовала самодержавная реставрация. Она, в свою очередь, завершалась «перегревом» системы от издержек авторитаризма. Поскольку же просвещённые элиты, начиная со второй половины XVIII в., были убеждены в том, что секрет решения всех проблем России и её державного величия — в том, чтобы стать «не хуже, но даже лучше Европы» в деле внутреннего просвещения и прогресса, — постольку вслед за «авторитарным перегревом» наступал очередной либеральный цикл. Либерализация немедленно начинала «разъедать» самодержавно-имперский каркас. А затем «всё повторялось, как встарь»…

При этом, разумеется, несмотря на его циклические реформаторско-контрреформаторские «метания» позднего петербургского периода (XIX – нач. XX вв.), из российской повестки никуда не исчезала фундаментальная часть сверхцели: утверждение, помимо морально-символического, также материально-силового превосходства России над Европой/Западом.

Победа над Наполеоном в войне 1812 года, а затем в ходе совместных действий с союзниками в 1813–1814 гг., казалось, закрепила за Россией роль «главнейшей из главных» европейских держав. Именно тогда и возник более масштабный, чем все предыдущие, проект превращения России в «мягкого дирижёра» европейского концерта, посылающего всем европейским правительствам руководящий и направляющий импульс истинно христианского поведения.

Отсюда — Венский конгресс (1814–1815), Священный союз (1815) и последующие попытки Александра I и Николая I всерьёз «дирижировать Европой».

После того, как Европа, в конце концов, «взбрыкнула» и ответила России чёрной неблагодарностью в виде коалиционного антирусского подхода в период Крымской войны (1853–1856), амбиции не только не угасли, но в плане их масштабности в очередной раз вышли на ещё более высокий уровень.

В.В. Верещагин. Шипка-Шейново (Скобелев под Шипкой). 1883–1888 гг.

Начиная с Александра II, т.е. с Русско-Турецкой войны 1877–78 гг. и вплоть до Николая II, т.е. до Русско-Японской (1904–1905) и Первой мировой (1914–1918) войн, — Россия стремилась распространить своё доминирование не только не Европу, но и на Азию, включая Дальний Восток, доказав таким образом своё превосходящее, по отношению к Западу, величие.

Плакат времён Первой мировой войны, изображающий Россию как главную среди держав Антанты

Советский период

Пережив коллапс крушения монархии в феврале 1917 года, уже в октябре-ноябре того же года Россия — в лице её нового самодержавного правителя, В.И. Ленина, — сумела всего «за десять дней» потрясти мир — то есть Запад — тем, чем не догадались/не решились его изумить петербургские императоры (хотя Александр III пытался играть роль европейского миротворца, а Николай II в 1899 г. созвал первую в истории международную конференцию по разоружению, но всё это оказалось не слишком масштабно и впечатляюще). А именно — новой международной повесткой, оформленной как «Декрет о мире», реакцией на который и «добровольно-принудительным» продолжением которого стали «14 пунктов» Вудро Вильсона, Версальская система, Лига наций, а позднее и ООН.

Новая мировая повестка, предложенная Лениным, имела целью не просто заставить Запад признать приоритет Советской России в формулировании основ международной жизни.

Масштаб сверхцели в очередной раз радикально расширился. Она стала заключаться в том, чтобы не только разжечь мировой революционный пожар в Европе (об этом, разумеется, Ленин и большевики говорили больше всего), но чтобы одновременно побудить весь не западный мир пойти вслед за Россией и таким образом, поставить Запад — в первую очередь Англию, Францию и США, о которых в негативном ключе Ленин упоминал особенно часто, — на место. Окончательно и бесповоротно.

Об этом Ленин писал в одной из самых последних своих работ:

«Система международных отношений сложилась теперь такая, что в Европе одно из государств порабощено государствами-победителями — это Германия. <…>

В то же время целый ряд стран: Восток, Индия, Китай и т. п., в силу именно последней империалистической войны, оказались окончательно выбитыми из своей колеи. Их развитие направилось окончательно по общеевропейскому капиталистическому масштабу. В них началось общеевропейское брожение. И для всего мира ясно теперь, что они втянулись в такое развитие, которое не может не привести к кризису всего всемирного капитализма. <…>

Исход борьбы зависит, в конечном счёте, от того, что Россия, Индия, Китай и т. п. составляют гигантское большинство населения. А именно это большинство населения и втягивается с необычайной быстротой в последние годы в борьбу за своё освобождение, так что в этом смысле не может быть ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы»[90].

Именно это «предвосхищение БРИКС и глобальной битвы за многополярность» (а вовсе не пресловутое «Письмо к съезду») явилось истинным политическим завещанием большевистского вождя.

И с этого времени российская цивилизационная сверхцель оказалась связана с мечтой о перманентно модифицирующейся и стремящейся к максимальной экспансии общемировой российской повестке, цель которой — заставить Запад признать тот факт, что Россия — более успешный и легитимный вождь и друг всего человечества, чем он, то есть Запад. Иными словами, Россия в XX-XXI вв. стала своего рода самопровозглашённым символом и талисманом «коллективного сопротивления» стран «не Запада» — стремлению Запада во главе с США установить общепланетарные либерально-демократические правила игры[91].

При Ленине и Хрущёве этой альтернативной российской повесткой был «коммунизм, открытый миру».

В период горбачёвской Перестройки — «новое политическое мышление» и «общечеловеческие ценности», адресованные от имени СССР всему человечеству.

В начале XXI вв. — идея державно-цивилизационной многополярности, торпедирующей однополярно–западные «правила международной игры».

Как ни странно, на первый взгляд, Сталин из этого списка выпадает, т.к. международные правила игры после Второй мировой войны установил по факту не он, а Франклин Д. Рузвельт, ставший отцом-основателем ООН. Сталин в этой ситуации был вынужден не столько навязывать свою повестку остальному миру, сколько обороняться от Запада посредством «железного занавеса», удерживая контроль над зоной своего доминирования (хотя и изрядно расширенной), но не имея шансов захватить Запад идейно «изнутри», как это смогли сделать Ленин, Горбачёв и отчасти Хрущёв: первый — «Декретом о мире» и угрожающе-соблазняющим коммунистическим примером; второй — «новым политическим мышлением» (права человека и воля народов — превыше державных амбиций); третий — прорывом в космос и попыткой поставить СССР во главе процесса «пробуждения» народов Азии, Африки и Латинской Америки.

Из этой же линейки выпадает и Ельцин с его карикатурными попытками «дирижировать европейским оркестром» в пьяном состоянии и прочими заграничными «экспромтами»[92], поскольку его эпоха (и здесь не так важно, какие факторы были значимей — объективные или субъективные) не давала России ни малейшего шанса даже на иллюзию того, что она хоть в чём-то равна или, тем более, превосходит Запад.

31 августа 1994 г. Борис Ельцин «дирижирует» военным оркестром на церемонии в Берлине по случаю завершения вывода Западной группы войск из Германии

Именно в это десятилетие оформилась и стала по сути общенациональной мечта о «поднятии России с колен», под которым понималось возвращение цивилизации завершённого ресентимента на её привычный маршрут под девизом «Догоним и перегоним!», который остаётся таковым даже тогда, когда российские власти пытаются декларативно отмежеваться от первой, «недостаточно горделивой» части этого ленинско-сталинско-хрущёвского слогана.

Именно в том, что он сумел вернуть России привычно-комфортный для большинства её граждан формат самоощущения державы, стремящейся к признанию Западом её первосортности, — секрет несокрушимости более, чем 20-летнего, рейтинга президента Путина. Ещё в 1999 г. он публично произнёс то, что многие россияне так долго мечтали услышать из уст своего лидера: «Россия может подняться с колен и как следует огреть»[93]. С тех пор эта мысль, в разных контекстуальных формулировках, повторялась Путиным неоднократно, всякий раз встречая одобрение со стороны большей части россиян.

«Мюнхенская речь» Владимира Путина 10.02.2007 г.

На сегодня можно констатировать, что Россия эпохи позднего Путина пытается достичь максимального, хотя и рискованного (впрочем, вопрос цены победы для цивилизации завершённого ресентимента никогда не был главным, вспомним строчку из культовой песни: «…нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим!») за всю свою историю «подлёта» к сверхцели.

Во-первых, РФ намеревается заставить Запад воленс-ноленс принять те созданные ею международные реалии, которые Запад пока что упорно отвергает. В этом отношении нынешней проект оказывается даже масштабнее советского, потому что не просто противопоставляет Россию — Западу («коммунизм vs капитализм») и не просто побуждает Запад «перенять российскую идею» (как Вудро Вильсон «авторизовал» идею «Декрета о мире»), но стремится убедить Запад признать новые российские международные «правила игры», притом в их именно российской, а не «авторизованной» Западом версии. Конкретно: признать не только за Западом (кейсы Ирака, Ливии, Сирии и др., кейс Косово), но и за Россией право самостоятельно решать вопросы: 1) о проведении военных операций за пределами своей страны и 2) об изменении границ государств — членов ООН. И не через предварительные «Тегеран-Ялту-Потсдам», а через фактическое «принуждение Запада/НАТО к миру».

Во-вторых, Россия активно участвует в сплочении новой не западной коалиции ведущих мировых держав, которые мечтают (как Россия вправе предположить) о таком многополярном международном порядке, при котором США больше не будут играть роль мирового жандарма, порой нарушающего правила игры, установленные «для всех прочих». Как известно, последний саммит БРИКС прошёл именно в России, в разгар её внешнеполитического противостояния с США и Западом в целом. Как может показаться «включённым наблюдателям», в определённом смысле сегодня сбывается мечта Ленина образца 1923 года, хотя и в иной — больше напоминающей «мировую спецоперацию», нежели «мировую революцию», — политической стилистике.

Итак, кто бы ни стоял во главе России, какая бы циклическая фаза ни значилась на повестке дня, все российские правители и большая часть российского образованного класса (а в XX веке в стране наступила эра поголовной грамотности и политизированности) всегда были устремлены к тому, чтобы догнать и перегнать Запад, показав ему «кузькину мать», как говорил в полемическом запале Никита Хрущёв[94]. К этому стремилась российская цивилизация завершённого ресентимента на протяжении всех пятисот лет своей истории[95] и именно это сообщает её многовековому продвижению к заветной сверхцели ощущение смысла, энергию и кураж.

 

Фатальные циклы российской истории в контексте её завершённо-ресентиментной канвы

Перед тем, как подвести финальный итог всему вышесказанному, необходимо чуть более обстоятельно пояснить глубинную связь между российским ресентиментом — и фатальными циклами российской истории^[96], о чём тезисно уже упоминалось выше.

Сразу необходимо заметить, что тема исторических циклов российской истории не нова[97].

В частности, одним из последних по времени капитальных трудов, посвящённых этой проблеме, стала монография Александра Ахиезера, Игоря Клямкина и Игоря Яковенко «История России: конец или новое начало?». В этой книге история России рассмотрена как последовательная смена циклов «милитаризации» (самодержавной возгонки) и «демилитаризации» (либерализации), вызванных с одной стороны — стремлением военно-державно сравняться с Западом за счёт колоссального перенапряжения народных сил и ресурсов, а с другой стороны — невозможностью «вечно» существовать в условиях указанного перенапряжения[98].

При всей точности и глубине сделанного авторами наблюдения остался не вполне прояснённым, как представляется, один немаловажный вопрос. А именно, вопрос о мотивах многократного — не встречающегося больше ни в одной другой неевропейской национальной истории — повторения эпох «демилитаризации» именно в форме преобразования страны по европейским правовым «лекалам». Ведь всякий раз это приводило не к созданию демократической модели государства, но к политическому кризису и более или менее полному разрушению державы — с её последующей жёсткой авторитарной реставрацией. И, тем не менее, попытки раз за разом возобновлялись. Даже если вынести за скобки «смутные опыты» ограничения самодержавия 1606 и 1610 гг., а также «затейку верховников» 1730 г., всё равно таких попыток — положенных под сукно, спущенных на тормозах или же реально начатых — наберётся немало. И все они ни к какой «либеральной демократии» не привели даже в отдалённом приближении. Но почему эти опыты при первом же удобном случае всякий раз возобновлялись? И почему надежды на их успех до сих пор у многих россиян живы?

Поиску ответа в том числе и на этот вопрос и была посвящена настоящая работа, рассмотревшая российскую историю сквозь призму её завершённо-ресентиментной по существу и циклической по форме цивилизационной природы.

Ответ этот сжато можно сформулировать так.

Чем выше взметались по циклической экспоненте амбиции российской цивилизации, тем с большей напряжённостью образованный класс (которым со временем стал весь народ целиком), возглавляемый ФГ, стремился скопировать и превзойти Запад не только по силовым показателям, но и по части «святая святых» западной цивилизации — её гражданско-политических прав и свобод, к которым в советский период добавились пункты, касающиеся благосостояния граждан. Или, говоря публицистическим арго последней по времени из таких попыток — конца 1980-х – 1990-х гг. — добиться первенства в деле «построения рынка и демократии». Это стремление — «построить образцовую демократию не только не хуже, но даже лучше западной» — сохранялось на протяжении последних ста с лишним лет (как минимум на уровне деклараций) и в самодержавно-реставрационные периоды[99].

Нараставшая с каждым разом жажда максимально полного приближения к западным не только военно-экономическим, но также гуманитарным стандартам — при непременном возвышении над ними — заставляла и российское общество, и очередное поколение отечественных реформаторов по факту игнорировать многократные в прошлом неудачи попыток российской либерализации и демократизации. И потому очередная циклически возникавшая ситуация «авторитарного перегрева» использовалась как «неопровержимый аргумент» в пользу того, что если теперь, наконец, «учесть все прошлые ошибки» и провести реформы «как надо», а не «как всегда», то на российском Поле чуде вырастет и раскинет свои благодатные ветви заветное двуствольное древо Великой Родины и Великой Свободы.

Но каждый раз эксперименты с «великой свободой» оборачивались скорой смутой. А Великая Родина возрождалась через реставрацию более или менее великой несвободы.

Однако надежда на то, что рано или поздно свобода «не хуже, а даже лучше, чем у них!», таки встретит всех россиян «радостно у входа», в глубинных народных сердцах не только не умирала, но просто откладывалась на будущее до лучших времён, становясь всё более долгожданной, хотя порой и «стокгольмски-синдромно» потаённой…

Подведём краткий итог.

Все российские исторические циклы, как было уже сказано, распадаются на несколько последовательно перераставших друг в друга подвидов: московские, петербургские, советские и постсоветские.

В основе каждого цикла, независимо от его содержательной и алгоритмической специфики, лежит один и тот же базовый событийный круг:

1. Смута.
2. Самодержавная реставрация — прорыв к решению сверхзадачи и достижению сверхцели, завершающийся «авторитарным перегревом» системы.
3. Либерализация — попытка прорыва к сверхцели без решения сверхзадачи, завершающаяся институциональным коллапсом.
4. Смута.
5. И т.д. (повтор следующих за смутой этапов в рамках нового цикла)

Парадоксальным образом «либерализации» происходили в истории России после «авторитарного перегрева» даже в те периоды, когда самого термина «либерализм» ещё в помине не было. Именно такой была история пришедшей на смену ужасам Опричнины «годуновской нормализации» рубежа XVI–XVII вв. и последующих «конституционных экспериментов» 1606 и 1610 гг. Такой же была и наступившая после петровского авторитарного перегрева т.н. эпоха дворцовых переворотов и «дворянской вольницы», когда постепенно происходило смягчение самодержавных нравов (включая эпоху Павла I, когда практически перестала применяться смертная казнь и когда были сделаны важные шаги государства «навстречу простому народу»). И даже реформаторско-контрреформаторские циклы XIX-XX вв., даже тогда, когда у власти находились жёсткие самодержцы (Николай I, Александр III), в целом двигались в сторону всё большей европеизации и либерализации общественной жизни. Но затем — и в начале XVII, и в начале XX вв. — всякий раз наступала страшнейшая смута и страна тонула в кровавом омуте «войны всех против всех».

В одной из сравнительно недавно опубликованных работ петербургский историк профессор А.Ю. Дворниченко описал цикличность российской истории отчасти сходным образом, при этом сделав особый акцент на факторе смут, являющихся, по его словам, «одной из основных движущих сил нашей истории»^[100].

Теория завершённо-ресентиментной природы цикличности российской истории также рассматривает «смутный» компонент как по-своему ключевой, лежащий как у истоков становления московского исторического проекта (вспомним, что само появление независимого московского государства явилось результатом смуты — внутреннего распада Большой Орды, от которой самовольно отделился «Московский улус», восставший против «законного царя», переставшего в какой-то момент быть для московских людей легитимным), так и грозящий всякий раз возможностью его окончания.

В рамках исследования российской истории как истории цивилизации завершённого ресентимента «фатальные циклы» её развития предстают в виде следующей таблицы:

Именно утопичность погони за перманентно ускользающей сверхцелью предопределила и периодические «самодержавные перенапряги» российской истории, и последующие обрушения России в реформы и смуты, и — как следствие — очередное переосмысление и радикальное расширение масштабности сверхцели.

Краткое резюме

Сравнительно подробный анализ истоков российской цивилизации и бегло-очерковый, пунктирный абрис её последующей многовековой истории, позволяет сделать несколько выводов, которые представляются существенными для понимания не только прошлого, но также настоящего и будущего России как уникального культурно-исторического сообщества.

На протяжении столетий это сообщество проходит сквозь циклы военно-державных взлётов, а также военных поражений и смутно-революционных обвалов, — и в то же время всякий раз воскресает, подобно Фениксу из пепла, и устремляется ко всё более высоким и амбициозным целевым вершинам.

Секретом как фатальной цикличности всей русской истории, заточенной под раз за разом упрямо повторяемое «достижение недостижимого», так и всё большего приближения к этой недостижимой сверхцели — явился тот факт, что Россия изначально сложилась как уникальная цивилизация завершённого ресентимента, который не имели возможности ни описать, ни изучить классики темы ressentiment (Кьеркегор, Ницше и Шелер) и структура которого предполагает «расщепление» рабской моралью фигуры господина на две половины: ФГ и МГ — со всеми вытекающими из этого коллективно-психологическими и институциональными последствиями.

В изначальном цивилизационном структурировании по канонам завершённого ресентимента — принципиальное отличие России от других стран, в те или иные периоды своей истории находившихся в условиях внешней оккупации, неизбежно вызывавшей в обществе встречно-протестные ресентиментно-реваншистские интенции. Даже если периоды внешнего порабощения таких обществ бывали очень продолжительными (например, маньчжурская династия правила Китаем более 250 лет), эти цивилизации сохраняли свои исходные культурно-исторические характеристики. И после крушения чужеродной власти и преодоления вызванных ею и адресованных ей ресентиментных переживаний, как правило, продолжали свой исторический путь, сохраняя внутреннюю и внешнюю цельность.

В то же время Северо-Восточная Русь — будущая Россия, изначально (т.е. со времён монгольского завоевания) оформившаяся в условиях последовательной адаптации общества к гражданско-политической несвободе как базовой цивилизационной константе, в дальнейшем, как показали столетия российской истории, — вне абсолютного подчинения самодержавному ФГ и перманентного конкурентного противостояния, во главе с ФГ, внешнему МГ (Западу) — сохранять системную устойчивость не могла.

В то же время следует подчеркнуть, что именно такая культурно-политическая модель обеспечила России не только успешное державное самосохранение, но достижение равенства с Западом — в лице его наиболее выдающихся «хедлайнеров» — по многим параметрам, и не только чисто военно-техническим, но также международно-политическим. На эту особенность российской истории одними из первых обратили внимание евразийцы, подробно описавшие и обосновавшие на российском примере оксюморонно-парадоксальный, на первый взгляд, феномен «силы слабых»[101].

Возвращаясь в этой связи, вслед за евразийцами, к ордынским истокам российской цивилизации и абстрагируясь, насколько это возможно, от мемориально-исторических симпатий и антипатий, необходимо признать следующее.

Более стратегически перспективным, с точки зрения построения собственной независимой государственности — при сохранении фундамента своей идентичности (православия) — оказался избранный Северо-Восточной Русью путь завершённо-ресентиментного «холопского смирения» перед ФГ (татарским царями) и переноса всех негативных переживаний на МГ (западных соседей), — нежели путь «круговой обороны», по которому попыталась двинуться Юго-Западная Русь, геополитически балансируя между Ордой, Литвой, Венгрией, Польшей и Папским престолом.

В конце концов, избавившись от ордынского протектората во второй половине XV в., Москва (историческая правопреемница Великого Владимира) стала мощным независимым государством — по сути новой империей. И с этого момента начала бурно разрастаться, в итоге превратившись в самую крупную территориально и одну из самых мощных в военном отношении держав Новейшего времени.

В то же время Южные и Западные восточнославянские земли не сумели «удержать» свою независимость. Уже XIV в. они вошли в состав Польши и Литвы, в итоге так и оставшись «на перекрестье» влияния и воздействия со стороны противоборствовавших друг с другом внешних сил: Речи Посполитой, Московского государства/Российской империи, Османской империи и Австро-Венгрии; позднее — Германии и СССР; ещё позднее — ЕС и США с одной стороны — и РФ с другой.

Более того. К началу XIX столетия Россия осталась единственным среди не только восточнославянских в своей основе, но вообще всех славянских государственно-политических образований, сохранившим абсолютную внешнеполитическую независимость и способность участвовать в международной жизни на равных с другими мировыми державами.

Вышесказанное заставляет с особым вниманием отнестись к тем истокам русской гражданско-политической культуры, анализу которых была посвящена настоящая работа и на которые впервые обратил внимание ещё Николай Карамзин.

Н.М. Карамзин (1766–1826)

Несколькими пространными и отчасти дублирующими друг друга — но в то же время содержащими неповторимые смысловые нюансы — фрагментами из двух произведений этого не только основоположника российской исторической науки, но одного из самых точно понимавших и чутко постигавших «дух и душу» русской истории авторов, хотелось бы завершить этот текст, целью которого было не воспеть или осудить российскую цивилизацию, но постараться понять и объяснить её глубинные основы и смыслы.

Итак, слово Карамзину:

«…дух вольности господствовал в России до нашествия Батыева, и в самых её бедствиях не мог вдруг исчезнуть, но ослабел приметно. Таким образом, история наша представляет новое доказательство двух истин: 1) для твёрдого самодержавия необходимо государственное могущество; 2) рабство политическое не совместно с гражданскою вольностью.

Князья пресмыкались в Орде, но, возвращаясь оттуда с милостивым ярлыком ханским, повелевали смелее, нежели в дни нашей государственной независимости. Народ, смирённый игом варваров, думал только о спасении жизни и собственности, мало заботясь о своих правах гражданских.

Сим расположением умов, сими обстоятельствами воспользовались князья московские, и, мало-помалу, истребив все остатки древней республиканской системы, основали истинное самодержавие.

Умолк вечевой колокол во всех городах России. Дмитрий Донской отнял власть у народа избирать тысяцких, и, вопреки своему редкому человеколюбию, первый уставил торжественную смертную казнь для государственных преступников, чтобы вселить ужас в дерзких мятежников.

Наконец, что началось при Иоанне I, или Калите, то совершилось при Иоанне III: столица ханская на берегу Ахтубы, где столько лет потомки Рюриковы преклоняли колена, исчезла навеки, сокрушённая местью россиян. Новгород, Псков, Рязань, Тверь присоединились к Москве, вместе с некоторыми областями, прежде захваченными Литвою. Древние юго-западные княжения потомков Владимировых ещё оставались в руках Польши, за то Россия, новая, возрождённая, во время Иоанна IV приобрела три царства: Казанское, Астраханское и неизмеримое Сибирское, дотоле неизвестное Европе.

Сие великое творение князей московских было произведено не личным их геройством, ибо, кроме Донского, никто из них не славился оным, но единственно умной политической системой, согласно с обстоятельствами времени. Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием»[102];

«Во глубине Севера, возвысив главу свою между азиатскими и европейскими царствами, она представляла в своём гражданском образе черты сих обеих частей мира: смесь древних восточных нравов, принесённых славянами в Европу и подновлённых, так сказать, нашею долговременною связью с монголами, — византийских, заимствованных россиянами вместе с христианскою верою, и некоторых германских, сообщённых им варягами»[103].

«Внутренний государственный порядок [с приходом монголов, – Д.К.] изменился: всё, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснилось, исчезало. Князья, смиренно пресмыкаясь в Орде, возвращались оттуда грозными властелинами: ибо повелевали именем Царя верховного. Совершилось при Моголах легко и тихо, чего не сделал ни Ярослав Великий, ни Андрей Боголюбский, ни Всеволод III: в Владимире и везде, кроме Новагорода и Пскова, умолк Вечевый колокол, глас вышнего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству Славяно–Россов. <…>

Города лишились права избирать Тысячских, которые важностию и блеском своего народного сана возбуждали зависть не только в Княжеских чиновниках, но и в Князьях. <…> каждый из древних городов имел своих особенных Бояр, как знатнейших чиновников народных, и самые Княжеские Бояре пользовались каким-то правом независимости <…>.

Но когда южная Россия обратилась в Литву; когда Москва начала усиливаться, присоединяя к себе города и земли; когда число Владетельных Князей уменьшилось, а власть Государева сделалась неограниченнее в отношении к народу: тогда и достоинство Боярское утратило свою древнюю важность»[104].

«Одним словом, рождалось Самодержавие. Сия перемена, без сомнения неприятная для тогдашних граждан и Бояр, оказалась величайшим благодеянием Судьбы для России»[105];

«Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для её счастья…»[106], а поскольку «рабство политическое не совместно с гражданскою вольностью»[107], то и гражданских прав «в истинном смысле, не бывало и нет в России»[108].

«Настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее; одно другим, так сказать, дополняется и в связи представляется мыслям яснее»[109].

P.S.

Воспетые Карамзиным «необходимость самовластья и прелести кнута» не могли, разумеется, уже тогда, в начале XIX века, не вызвать смешанные ресентиментные переживания у любого из европейски просвещённых русских людей. К их числу относился, без сомнения, и сам автор «Записок русского путешественника», а также редактор «Вестника Европы» — Н.М. Карамзин.

Схожие чувства карамзинский самодержавный восторг вызывает у русского либерального ума и сегодня. Это, впрочем, не отменяет макиавеллистской точности философско-политического проникновения «последнего русского летописца» в самую суть российского прошлого, доказавшего несовместимость мощной и победоносной российской государственности — с европейскими вольностями, причём не только вчера и сегодня, но также и завтра. То есть всегда.

И всё же «в либеральную защиту» Карамзина стоит сказать, что жил этот идейный певец самодержавия в эпоху самого просвещённого из российских абсолютистов, «республиканца в душе» — Александра I. Неслучаен отказ Карамзина от похвал «самому самодержавному» российскому монарху — Ивану Грозному периода Опричнины: «Напрасно некоторые чужеземные Историки, извиняя жестокость Иоаннову, писали о заговорах, будто бы уничтоженных ею: сии заговоры существовали единственно в смутном уме Царя…»; «…тигр упивался кровию агнцев — и жертвы, издыхая в невинности, последним взором на бедственную землю требовали справедливости, умилительного воспоминания от современников и потомства!»[110]. Неслучайны и инвективы — хотя заметно пристрастные и не вполне справедливые — в адрес Павла I, который, по словам Карамзина, «начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким Уставам, кроме своей прихоти; считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казни, у награды — прелесть»[111].

Карамзин был убеждён, что со вступлением на престол Александра I всё самое страшное в истории России осталось позади, а впереди у неё — только величие и нарастающее смягчение нравов, утверждённые и ограждённые истинно просвещённым самодержавием. Вряд ли мог Карамзин, даже в самом страшном сне, предположить, что спустя сто лет просветившаяся и во многом европеизировавшаяся русская монархия рухнет, а во главе страны окажутся совсем иные по умственному и душевному складу «физические господа», всякий раз приходившие к власти под лозунгами «последнего и решительного боя», сулящего скорый прорыв к заветной цивилизационной сверхцели.

P.P.S.

Преимущество (пусть даже самозваное!) цивилизационного подхода перед любой позитивистской версией прошедшего как «груды мёртвых фактов», ждущих своей «инвентаризации» и «разложения по полочкам», — в том, что культурно-исторический взгляд позволяет не просто понимать прошлое, но также — хотя и крайне осторожно! — заглядывать в будущее, проверяя тем самым всю теорию на прочность. Этот «принцип фальсифицируемости» в полной мере применим и к предложенному в данной работе взгляду на российскую историю.

Здесь впору задать вопрос: можно ли считать фатальные циклы российского исторического бытия априори бесконечными? Или же каждый переход от державного разрушения — к державному созиданию, от Смуты — к Самодержавной реставрации, помимо «фатальных», должен иметь также конкретно-исторические условия и обоснования?

Ответ на этот вопрос история даёт вполне определённый: помимо фатально-смутного желания атомизированного сообщества завершённого ресентимента к тому, чтобы вновь собраться воедино и добиться ещё большего внешнего величия, «чем в прошлый раз», требуются, как минимум, два conditio sine qua non:

• Наличие «единственно верной идеи», способной стать моральным фундаментом цивилизации завершённого ресентимента, претендующей на духовное превосходство над внешним МГ. Такими идеями в различные эпохи последовательно были: православие, коммунизм, державный патриотизм/традиционные ценности.
• Наличие эффективной силы, способной взять на вооружение эту идею, собрать под её знамёнами железный реставрационный кулак и возродить полноценного ФГ. Такими силами были: Великий князь Иван III в период борьбы Москвы за независимость и реставрации самодержавия в московском (постордынском) формате; Православная церковь в начале XVII в.; Компартия и её силовые структуры в годы Гражданской войны; Всенародно избранный Президент и спецслужбы в период державного обвала и кризиса 1991–2000 гг.

Вопрос: остались ли в запасе у цивилизации завершённого ресентимента новые идеи и новые структуры, способные в ситуации очередной смуты обеспечить приход к власти полноценного, т.е. по-настоящему грозного — «на славу нам, на страх врагам» — ФГ, готового обратить вспять начавшийся державный распад? Или же все возможные конструктивные элементы самодержавной реставрации были израсходованы в прошлом и — как обветшавшие и «полинявшие» в ходе долгого использования — для нового системного строительства уже непригодны? Вопрос, как нетрудно заметить, не кажется простым, а ответ на него — очевидным.

Конечно, можно просто возразить: «А что, если предложенная теория в корне неверна? И никаких завершённо-ресентиментных циклов в российской истории нет? А значит, никакая новая смута не предопределена? Что, если самодержавная система научилась на ошибках прошлого и сумеет обеспечить себе впредь бессрочное устойчивое развитие и — при необходимости — успешное самореформирование без воспроизведения драматичной ресентиментной цикличности?»

Что ж. Для того, чтобы обосновать справедливость этих встречных предположений, придётся всё же «протащить» теорию завершённого ресентимента и порождаемых им фатальных циклов российской истории через горнило уже упомянутого выше «принципа фальсифицируемости» и найти в указанной теории некий краеугольный изъян. Со своей стороны буду искренне признателен любому, кто решит проделать эту научно-полемическую работу!

 

[1] Коцюбинский Д.А. «Житие Александра Невского» и формирование завершённо-ресентиментных основ российской ментальности / Историко-психологические основы формирования ментальности: Материалы LVI Международной научной конференции. Санкт-Петербург, 9 декабря 2024 г. [Под ред. д-ра ист. наук, проф. С.Н. Полторака]. СПб.: Полторак, 2024. [217 с.] С. 13–25.

[2] См. подробнее: Феннел Дж. Кризис средневековой Руси 1200–1304 / Вступ, ст. и общ. ред. А. Л. Хорошкевич и А. И. Плигузова. М.: Прогресс, 1989. [296 с.] С. 101–167.

[3] Лихачев Д.С. Галицкая литературная традиция в «Житии Александра Невского // Труды Отдела древнерусской литературы. М., Л., 1947. T. 5. [309 с.] С. 36–56; Дмитриев Л.А., Лихачёв Д.С., Лурье Я.С. и др. История русской литературы X—XVII вв. / Под ред. Д. С. Лихачеёа. М.: Просвещение, 1979. [462 с.] С. 173–178; Дмитриев Л.А. Повесть о житии Александра Невского // История русской литературы XI-XVII веков [Д.С. Лихачёв, Л.А. Дмитриев, Я.С. Лурье и др.] / Под ред. Д. С. Лихачева.  2-е изд., дораб. М.: Просвещение, 1985. 436 c.; Охотникова В.И. Повесть о житии Александра Невского / Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. XI – первая половина XIV в. (Отв. ред. Д.С. Лихачёв). Л.: Изд-во «Наука», Ленингр. отд., 1987. [494 с.] С. 354–363; Кучкин В.А. Монголо-татарское иго в освещении древнерусских книжников (XIII–первая четверть XIV в.) / Русская культура в условиях иноземных нашествий и войн. М. Ин-т истории СССР, 1990. Вып. 1. [290 с.] C. 36–39; Флоря Б.Н. Исследования по истории церкви. Древнерусское и славянское средневековье: Сборник. М.: ЦНЦ «ПЭ», 2007. [436 c.] C. 223; Янин В.Л. Средневековый Новгород. Очерки археологии и истории. М.: Наука, 2004. [415 c.] С. 249–251; Колуччи М. Первоначальная редакция «Жития Александра Невского»: заметки по истории текста // Труды Отдела древнерусской литературы. СПб: Дмитрий Буланин, 1996. Т. 50. [863 с.] С. 252–260; Ostrowski D. Redating the Life of Alexander Nevskii / Rude & Barbarous Kingdom Revisited. Essays in Russian History and Culture in Honor of Robert O. Crummey. Bloomington, 2008. [522 p.] P. 37–38; Ostrowski D. Dressing a Wolf in Sheep’s Clothing: Toward Understanding the Composition of the Life of Alexander Nevskii // Russian History. 2013. Vol. 40. [152 p.] P. 41–67; Torres-Prieto S. «…а Godly Regiment in the Heavens Came to help Aleksandr…»: The Sancticy of Heroic Princes in Kievan Rus’ // Dubitando. Studies in History and Culture in Honor of Donald Ostrowski. Bloomington, 2012.[504 p.] P. 67–83; Толочко А.П. Канцлер, митрополит и летописец: действительно ли митрополитом Кириллом был печатник Даниила Романовича? / Сословия, институты и государственная власть в России. Средние века и раннее новое время. Сборник статей памяти академика Л. В. Черепнина. М.: Языки славянских культур, 2010. [992 c.] С. 351–352; Селарт А. К истории текста Жития Александра Невского. Эпизод о папских посланниках / Страны Балтии и русский Северо-Запад: исторический опыт взаимодействия: материалы Междунар. науч.-практ. конф., Великий Новгород, 30 ноября – 1 декабря 2017 года. [Сост. и отв. ред. М. Б. Бессуднова; НовГУ им. Ярослава Мудрого]. Великий Новгород, 2018. [227 с.] C. 58–67; Житие Александра Невского [Подготовка текста, перевод и комментарии В. И. Охотниковой] / Электронные публикации Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4962

[4] Химич Г.А. История библейского царя Давида как образная параллель «Жития Александра Невского» // Вестник Российского университета дружбы народов. 2001. № 5. [С. 52–58] С. 52.

[5] Хотя встречаются и другие датировки: 1280-е гг., XIV в.; окончательную редакцию Жития некоторые авторы датируют вт. пол. XV в. (см.: Селарт А. К истории текста Жития Александра Невского. Эпизод о папских посланниках… С. 59–60).

[6] Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263–2000) / Авторизованный перевод с нем. Елены Земсуковой и майи Лавринович. М.: Новое литературное обозрение, 2007. 592 с.; Александр Невский и его образ в исторической памяти / отв. ред. В. А. Аракчеев; авторы статей В. А. Аракчеев, Н. Ю. Болотина, Б. Д. Зашляпин, Б. С. Илизаров. М.: Фонд «Связь Эпох», 2021. 184 с.

[7] Путин назвал Александра Невского «хранителем российской государственности» // ТАСС. 12.09.2024. URL: https://tass.ru/politika/21850145

[8] Житие Александра Невского. Пер. В.И. Охотниковой. Электронные публикации Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4962

[9] Там же.

[10] Там же.

[11] «Так кто же был в действительности упоминаемый хронистом [автором ливонской “Рифмованной хроники”, – Д.К.] магистр? Этот вопрос ещё в середине прошлого века поставил А. Энгельман. Он приходит к выводу, что этим лицом был Андреас фон Вельвен, который у М. Тумлера значится ливонским вице-магистром в 1241 г. Это тем более вероятно, что с этим орденским деятелем обычно отождествляют персонаж из Жития Александра Невского — Аидреяша. Этот Андреяш, охарактеризованный как “нѣкто силенъ от Западныя страны, иже нарицаются слугы божия”, приезжает незадолго до похода ордена на Русь к Александру, чтобы лично узнать его. Термин “слугы божия”, который мы здесь находим, перекликается с летописным термином “божии рьіторѣ”, как в Новгородской летописи названы взятые в плен во время Ледового побоища орденские рыцари. Только в “Житии” слово “рыторѣ” заменено в соответствии с жанром произведения более общепонятным “слугы”. Э. Бонель относит поездку Вельвена в Новгород к весне или лету 1240 г. Несомненно, что путешествие в это время видного орденского руководителя по Новгородской земле носило разведывательный характер» (Бегунов Ю.К., И. Э. Клейненбер И.Э., Шаскольский И.П. Письменные источники о Ледовом побоище / Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. [Отв. ред. Г.Н. Караев]. М.–Л.: «Наука», 1966. [254 с.] С. 225.).

[12] Житие Александра Невского…

[13] Профессор-медиевист Тартуского университета Анти Селарт датирует вставку в Житие с рассказом о папских легатах второй третью XV в., (Селарт А. К истории текста Жития Александра Невского. Эпизод о папских посланниках… С. 66 – 67). Однако, во-первых, данная точка зрения представлена как авторская гипотеза, существующая наравне с версией о присутствии указанного эпизода уже в исходной версии Жития, составленной в XIII в., а во-вторых, даже в случае более позднего появления данного фрагмента Жития Александра Невского, это лишь подчёркивает тот факт, что она усилила уже существующую и ясно прочерченную идейную линию данного нарратива, нацеленную на обоснование тезиса о признании католическим Западом морально-духовного превосходства православной Руси.

[14] Житие Александра Невского…

[15] Полное собрание русских летописей. Изданное по высочайшему повелению Археографическою комиссиею. Том второй. III. Ипатиевская летопись. СПб: В типографии Эдуарда Праца, 1843. С. 184–185; Русские летописи. Галицко-Волынская летопись (Ипатьевский список, 13 век) // Библиотекарь.Ру. URL: https://bibliotekar.ru/rus/86.htm

[16] Житие Александра Невского…

[17] Там же.

[18] Там же.

[19] Там же.

[20] Там же.

[21] Там же.

[22] Химич Г.А. История библейского царя Давида как образная параллель «Жития Александра Невского»… С. 52–58.

[23] Бытие / Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового завета. В русском переводе с параллельными местами и приложениями. М.: Российское библейское общество, 2014. [1377 с.] С. 39–51.

[24] Житие Александра Невского…

[25] Вернадский Г.В. Монголы и Русь / Пер с англ. Е.П. Беренштейна, Б.Л. Губмана, О.В. Строгановой. Тверь: ЛЕАН, Москва: АГРАФ, 1997. 480 c.

[26] Vernadsky G. The Mongols and Russia. New Haven: Yale University Press, London: Geoffrey Cumberlege, Oxford University Press, 1953. 462 p.

[27] Вернадский Г.В. Монголы и Русь… С. 5.

[28] Там же. С. 6.

[29] Там же. С. 345.

[30] Там же. С. 352.

[31] Там же. С. 352–353.

[32] Там же. С. 353.

[33] Там же. С. 535.

[34] Там же. С. 362.

[35] Там же. С. 370–371.

[36] Там же. С. 372.

[37] Там же. С. 372–373.

[38] Там же. С. 381.

[39] Там же. С. 395.

[40] Даль В.И. орда / Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. Второе издание, исправленное и значительно умноженное по рукописи автора. Том второй. И – О. СПб, М.: Издание книгопродавца-типографа М.О. Вольфа, 1881. [801 с.]. С. 713. URL: https://slovardalja.net/word.php?wordid=22245

[41] Задонщина.  [Подготовка текста, перевод и комментарии Л. А. Дмитриева] / Электронные публикации Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/default.aspx?tabid=4980

[42] Halperin Ch. Russia and the Golden Horde. Bloomington, Ind.: University of Indiana Press, 1985. 180 p.; Гумилев, Л.Н. От Руси к России. М.: Экопрос, 1992. 336 с.; Земцов Б.Н. «Откуда есть пошла… российская цивилизация» // Общественные науки и современность. 1994. № 4. [С. 51-62]. С. 51; Ostrowski D. Muscovy and the Mongols. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. 329 p.; Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. «Русская Система» как попытка понимания русской истории. Полис (Политические исследования). 2001. № 4. С. 37-48; Кантор В. Между произволом и свободой. К вопросу о русской ментальности. М.: РОССПЭН, 2007. [268 с.]. С. 125-126]; Пивоваров Ю.С. Традиции русской государственности и современность. Лекции, читанные на телеканале «Культура» в рамках научно-познавательного проекта «ACADEMIA» 31 мая – 1 июня 2010 года. ЛитЛайф. URL: https://litlife.club/books/135925/read; Пайпс Р. Влияние монголов на Русь: «за» и «против». Историографическое исследование. «Неприкосновенный запас» № 5 (79), 2011. С. 234–256; Ахиезер А.С., Клямкин И.М., Яковенко И.Г. История России: конец или новое начало? / 3-е изд., испр. и доп. М: Новое издательство, 2013. 496; Сочнев А. «Советский социум был к 1985 году расчеловечен и раскультурен». Историк и один из лидеров перестройки Юрий Афанасьев о том, как дополитическая культура России отразилась на реформах. Lenta.Ru. 03.06.2015. URL: https://lenta.ru/articles/2015/06/03/afanasiev/; Хедлунд С. Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала. / Пер. Н.А. Автономовой. М.: Изд. Дом. Высшей школы экономики, 2015. [424 с.]. С. 174; Нуреев Р.М., Латов Ю.В. Экономическая история России (опыт институционального анализа. М.: КНОРУС, 2016. [268 с.]. С. 54-55; Сергеев С.М. Русская нация или Рассказ об истории её отсутствия: история русского народа, на плечах которого держались все инкарнации Государства российского: Московского царства, Российской империи, Советского Союза — и держится ныне Российская Федерация. М.: Центрполиграф, 2017. 575; Коцюбинский Д.А. Цивилизация ресентимента. К постановке проблемы истоков русской политической культуры // Ростовский научный журнал, № 3, 2019. С. 28-64; Коцюбинский Д.А. Цивилизация ресентимента. Институционально-исторический анализ русской политической культуры. / В сборнике: Институциональная экономическая теория: история, проблемы и перспектив. – CПб: Закрытое акционерное общество «Международный центр социально-экономических исследований «Леонтьевский центр»», 2019. С. 109-151.

[43] Фурсов А.И. Русская Система и реформы // Андрей Фурсов. 01.01.2008. URL: http://andreyfursov.ru/news/russkaja_sistema_i_reformy/2008-01-01-27;

[44] Пивоваров Ю.С. Традиции русской государственности и современность. Лекции, читанные на телеканале «Культура» в рамках научно-познавательного проекта «ACADEMIA» 31 мая – 1 июня 2010 года. ЛитМир. Электронная библиотека. URL:

https://www.litmir.me/br/?b=135925&p=1

[45] Заостровцев А.П. Матрица Московии и ее реинкарнации: как реальность опровергает благие пожелания // Общественные науки и современность. 2017. № 6. С. 70.

[46] Пайпс Р. Влияние монголов на Русь: «за» и «против». Историографическое исследование. «Неприкосновенный запас» № 5 (79), 2011. С. 234–256.

[47] Пайпс Р. Влияние монголов на Русь: «за» и «против»… URL: https://magazines.gorky.media/nz/2011/5/vliyanie-mongolov-na-rus-za-i-protiv.html

[48] Пайпс Р. Россия при старом режиме / Перевод с английского Владимира Козлвского. М.: Независимая газета, 1993. [424 с.] С. 79–81.

[49] Коцюбинский Д.А. Цивилизация ресентимента. К постановке проблемы истоков русской политической культуры // Ростовский научный журнал. 2019. № 3. С. 28-64; Коцюбинский Д.А. Цивилизация ресентимента. Институционально-исторический анализ русской политической культуры. / Институциональная экономическая теория: история, проблемы и перспектив. CПб: Закрытое акционерное общество «Международный центр социально-экономических исследований «Леонтьевский центр»», 2019. С. 109-151.

[50] «Покорившее Русь войско возглавлялось монголами, однако ряды его состояли в основном из людей тюркского происхождения, в обиходе известных под именем татар. Золотая Орда мало-помалу «отюрчилась», или «отатарилась», и по этой причине часто говорят о «татарском иге»» (Пайпс Р. Россия при старом режиме / Перевод с английского Владимира Козлвского. М.: Независимая газета, 1993. [424 с.] С. 80)

[51] «Вероятнее всего, исходным значением слова “холоп” по отношению к знатному лицу было “правитель, зависимый от хана”, по-русски — царя» (Горский А.А. О происхождении «холопства» московской знати // Отечественная история. 2003. № 3. С. 80–83. URL: http://yakov.works/history/15/3/gorsky_2003.htm)

[52] Повесть о Дракуле / Исслед. и подг. текстов Я.С. Лурье. М.-Л.: Наука, 1964. 213 с.

[53] [Герберштейн С.] Записки о Московии (Rerum Moscoviticarum Commenterii) барона Герберштейна с латинскаго базельскаго издания 1556 года / Перевёл И. Анонимов, преподаватель истории в VII С.-Петербургской гимназии. СПб: В типографии В. Безобразова и комп., 1866. [230 с., XVI]. С. 21–22.

[54] Каргалов В.В. Глава 12. Военный деятель эпохи образования Российского государства / Каргалов В.В. Конец ордынского ига / М.: Наука, 1980. [152 с.] C. 135.

[55] Панченко А.М., Успенский Б.А. «Иван Грозный и Пётр Великий: концепции первого монарха»/ Из истории русской культуры. Т.II. Кн.1. Киевская и Московская Русь. М.: Языки славянской культуры, 2002. [944c.] С. 475.

[56] Там же.

[57] Там же. С. 26–27.

[58] Там же. С. 26.

[59] Кром М.М. К 84 «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30—40-х годов XVI века. М.: Новое литературное обозрение, 2010. 872 с.

[60] Соловьёв С.М. Отдел IV. Глава III. Иоанн IV / Соловьёв С.М. История отношений между русскими князьями Рюрикова дома. М.: В университетской типографии, 1847. [700 с.] С. 627.

[61] Пересветов И.С. Сказание о Магмете-салтане / Классики теории государственного управления: Управленческие идеи в России: хрестоматия. — М.: РОССПЭН, 2008. [799 с.] С. 35-41.

[62] Первое послание Ивана Грозного Курбскому / Переписка Андрея Курбского с Иваном Грозным. Пер. Я.С. Лурье, О.В. Творогова. Электронные публикации Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=8869

[63] Там же.

[64] Первое послание Курбского Ивану Грозному / Переписка Андрея Курбского с Иваном Грозным. Пер. Я.С. Лурье, О.В. Творогова. Электронные публикации Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=8869

[65] Третье послание Курбского Ивану Грозному / Переписка Андрея Курбского с Иваном Грозным. Пер. Я.С. Лурье, О.В. Творогова. Электронные публикации Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=8869

[66] Солдатов П. Русский народный судебник / История и историческое сознание. Под общей редакцией И.М. Клямкина. М.: Фонд «Либеральная миссия». 2012. [480 с.]. С. 447-448.

[67] Коцюбинский Д.А. Страх и память. Державный террор как основа русской политической культуры // Террор и культура. Сборник статей. По материалам международной научной конференции «Террор и культура» (22–24 октября 2014 г., СПбГУ, факультет свободных искусств и наук). Под редакцией профессора Т. С. Юрьевой.  СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2016. С. 35-41.

[68] Жданов И.Н. Повесть о Вавилоне и «Сказание о князьях владимирских» / Жданов И.Н. Русский былевой эпос. Исследования и материалы. СПб: Л.Ф. Пантелеев, 1895. XII, 631 с.

[69] Карамзин Н.М. Гл. V. Продолжение государствования Иоаннова / История государства Российского. Издание второй, исправленное. Т. VI. Иждивением братьев Слёниных. СПб: В типографии Н. Греча, 1819. [367 + 178 с.] С. 213.

[70] Там же. С. 219.

[71] Первое послание Курбского Ивану Грозному…

[72] Fletcher [Флетчер Дж.] О государстве русском, или Образ правления русского царя (обыкновенно называемого царём московским) с описанием нравов и обычаев жителей этой страны. [Женева], 1867. [XI, 117 с.] С. 14.

[73] Копенгагенские акты, относящиеся к русской истории. Первый выпуск. 1326 — 1569 гг. К делу Ганса Шлитте. URL: https://vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVI/1540-1560/Datsk_arhiv/text3.htm

[74] Руссов Б. Хроника провинции Ливония // Восточная литература. – URL: http://www.vostlit.info/Texts/rus12/Russow/text32.phtml?id=1295; Рюссов Б. Ливонская хроника / Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Т II. Рига: Типография А.И. Липинского, 1879. [XXVII, 594 с.] С. 157-404.

[75] Карамзин Н.М. Примечания к IX тому Истории государства российского / История государства российского. Том IX. СПб: В типографии Н. Греча, 1821. [472 с., 296 с.] С. 52.

[76] Цит. по: Широкорад А.Б. Бояре Романовы в Великой смуте. – Москва; Владимир: АСТ; 2010. 412 с. – URL: https://booksonline.com.ua/view.php?book=32727&page=9; Щербачев Ю.Н. Копенгагенские акты, относящиеся к русской истории / Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете. Повременное издание. 1916. Кн. 2 (257-ая) / под ред. М. К. Любавского. М.: Тип. Г. Лисснера и Д. Собко, 1916. С. 34.

[77] Карамзин Н.М. Продолжение царствования Иоанна Грозного. Гл. II. 1563 – 1569 / Карамзин Н.М. История государства российского. Т. IX. СПб: В типографии Н. Греча, 1821. [472 с., 296 с.] С. 90-91.

[78] Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ / Из истории русской культуры. Сост. А.Д. Кошелев. Т. 3. XVII – начало XVIII века. М.: Языки русской литературы, 1996. [620 с.] С. 179–180

[79] Барсуков Н.П. LXXXI. Источники русской агиографии. СПб: Тип. М.М. Стасюлевича, 1882. [XII с., 616 стб.]. Стб. 52–53; Тупиков Н.М. Литературная деятельность царевича Ивана Ивановича. Реф., прочит. в годич. заседании Имп. О-ва Любителей Древ. письменности 5 мая 1894 г. СПб: Тип. В.С. Балашева и К°, 1894. [19 с.] С. 18.

[80] Горсей Дж. Записки о России. XVI — нача,ло XVII в. / Под ред. В. Л. Янина; Пер. и сост. А. А. Севастьяновой.

М.: Изд-во МГУ, 1990. [288 с.] С. 85–86.

[81] Барберини Р. Путешествие в Московию Рафаэля Барберини в 1565 году. Статья вторая. URL:  https://vostlit.info/Texts/rus14/Barberini/text2.phtml?id=2202

[82] Послания Ивана Грозного. Послание английской королеве [24 октября 1570 г.] / Библиотека литературы Древней Руси / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкинский дом) ; под. ред. Д.С. Лихачёва и др. Т. 11: XVI век. СПб: Наука, 2001. 681 с. URL: https://azbyka.ru/otechnik/Istorija_Tserkvi/biblioteka-literatury-drevnej-rusi-tom-11/2

[83] Маржерет Ж. Состояние Российской империи и Великого княжества Московии с описанием того, что произошло там наиболее памятного и трагического при правлении четырёх императоров, именно, с 1590 года по сентябрь 1606 / Восточная литература. Средневековые исторические источники Востока и Запада. URL: https://vostlit.info/Texts/rus6/Margeret/frametext1.htm

[84] Буссов К. Московская хроника. Глава II. О царе Борисе Фёдоровиче и о том, как он пришёл на царство / Восточная литература. Средневековые исторические источники Востока и Запада. URL: https://vostlit.info/Texts/rus13/Bussow/frametext2.htm

[85] Крижанич Ю. Записка о миссии в Москву / Восточная литература. Средневековые исторические источники Востока и Запада. URL: https://vostlit.info/Texts/rus10/Krizanic/frametext.htm

[86] Котошихин Г.К. Глава IV. О Московских послах, кто каков чином и честию посылаются во окрестные государства в послех, в посланникех и гонцех / [Котошихин Г.] О России в царствование Алексея Михайловича. Современное сочинение Григория Котошихина. Издание третье. СПб: Издание Археографической комиссии, 1884. [196 с., XX]. С. 58.

[87] Вот как выглядела эта нисходящая последовательность: Император Священной Римской империи («цесарь»), шведский король, польский король, английский король, датский король, «курфюрсты, князья, графы и Голландские штаты», Любек и Гамбург, Турецкий султан, Персидский шах, Крымский хан и, наконец, Большой хан, «что за Сибирию» (Котошихин Г.К. Глава III. О титла, как к которому потентату Московский царь пишетца / [Котошихин Г.] О России в царствование Алексея Михайловича. Современное сочинение Григория Котошихина. Издание третье. СПб: Издание Археографической комиссии, 1884. [196 с., XX]. С. 39–44; Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича / Подгот., комм. и указ. проф. Г. А. Леонтьевой. М.: РОССПЭН, 2000. 272 с.)

[88] Годлевский П.Г. «Эпоха Петра сопряжена со стремлением скопировать Европу — и даже превратиться в неё». Все российские правители стремились показать Западу «кузькину мать», считает историк Даниил Коцюбинский // Росбалт. 09.06.2022. URL: https://www.rosbalt.ru/news/2022-06-09/epoha-petra-sopryazhena-so-stremleniem-skopirovat-evropu-i-dazhe-prevratitsya-v-nee-4945789#bounce

[89] На этот аспект российского ресентимента указывают в ранее цитированных статьях Л.В. Гринфельд и О.Ю. Малинова.

[90] Ленин В.И. Лучше меньше, да лучше / Полное собрание сочинений. Т. 45. М.: Изд-во политической литературы, 1970. С. 389–406. URL: http://uaio.ru/vil/45.htm

[91] Коцюбинский Д.А. Великий Октябрь – и конец человечества?.. // Город 812. 13.07.2024. URL: https://gorod-812.ru/velikij-oktyabr-i-konecz-chelovechestva/?ysclid=m3b9g2nx9e327358802

[92] Публичное мочеиспускание на шасси самолёта по прибытии в Нью-Йорк (1989), «ловля такси» в одних трусах возле Белого дома в Вашингтоне с целью отправиться за пиццей (1995) и т.д. К более серьёзным, но не менее внезапным «экспромтам» ельцинской эпохи можно отнести марш-бросок на Приштину (1999) и «разворот над Атлантикой» Е.М. Примакова в том же 1999 г.

[93] «Известия» 17.09.1999 г.

[94]  Гудим Ф.В. [Суходрев В.М:] «Иногда я такие хрущёвские перлы переводил!» // Коммерсантъ Деньги. 04.08.1999. URL: https://www.kommersant.ru/doc/23135

[95] Годлевский П.Г. «Эпоха Петра сопряжена со стремлением скопировать Европу — и даже превратиться в неё». Все российские правители стремились показать Западу «кузькину мать»…

[96] Коцюбинский Д.А. Фатальные циклы русской истории. Плейлист [2022 – 2023] // Tempustress. Youtube. URL: https://www.youtube.com/playlist?list=PLnZfuirYlOba6Ocg42DN6jLUv3mwk8-yJ

[97] Коцюбинский Д.А. Западнические реформы и антизападнические контрреформы как институционально–циклический фактор развития России. К постановке проблемы / Реформы и контрреформы в России в Новое и Новейшее время: материалы Международной научной онлайн-конференции, г. Москва, 21 мая 2021 г. (Под ред. С. В. Леонова, Г. В. Талиной). – М.: МПГУ, 2022. С. 42-64; Миронов Б.Н. Циклические концепции истории России в современной историографии // Вестник СПбГУ. История. 2023. Т. 68. Вып. 1. С. 130–158.

[98] Ахиезер А.С., Клямкин И.М., Яковенко И.Г. «История России: конец или новое начало?» / 3 е изд., испр. и доп. М.: Новое издательство, 2013. 496 с.

[99] Из выступления В.В. Путина перед жителями Севастополя 14.03.2018 г.: «Вы своим решением показали всему миру, что такое настоящая, а не показная демократия» (Владимир Путин посетил Севастополь // Президент России. 14.03.2018. URL: http://www.kremlin.ru/events/president/transcripts/speeches/57063)

[100] Дворниченко А.Ю. Смута как фактор российской истории // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2018. Т. 63, Вып. 3. [С. 677–701]. С. 696.

[101] Сувчинский П.П. Сила слабых / Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев. Статьи Петра Савицкого, П. Сувчинского, кн. Н. С. Трубецкого и Георгия Флоровского. София: Типография «БАЛКАНЪ», 1921. [126 с.] С. 4–8.

[102] Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях / Примечания Ю.С. Пивоварова. М.: Наука, 1991. [128 с.] С. 21-22.

[103] Там же. С. 23.

[104] Карамзин Н.М. Глава IV. Состояние России от нашествия татар до Иоанна III / Карамзин Н.М. История государства Российского. Издание второе, исправленное. Т. V. Иждивением братьев Слёниных. СПб: В типографии Н. Греча, 1819. [412 с., 288 с.] С. 373–374.

[105] Там же. С. 375.

[106] Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России… С. 105.

[107] Там же. С. 22

[108] Там же. С. 91.

[109] Там же. С. 16.

[110] Карамзин Н.М. Глава VII. Продолжение царствования Иоанна Грозного. 1582–1584 / Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. IХ. Иждивением братьев Слёниных. СПб: В типографии Н. Греча. 1821. [472 с, 298 с.] С. 437–438.

[111] Карамзин H.М. Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991. [127 с.] С. 43.

Поделиться ссылкой: