Возвращается ли Европа в 1930-е годы? Краткие заметки по поводу одного спора.
«Что-то похожее витает в воздухе», сказала недавно американский историк Энн Эпплбаум, сравнивая сегодняшний европейский кризис с кризисом 1930-х годов.[1] К ней присоединяется и берлинский политолог Херфрид Мюнклер, который тоже видит много сходств между этими двумя периодами, Главная аналогия с точки зрения Мюнклера заключается в том, что и в 1930-е годы, и сегодня у господствующего в Европе политического порядка не оказалось, в сущности, никаких защитников[2].
Проводя такого рода сравнения Энн Эпплбаум, Херфрид Мюнклер и многие другие авторы не учитывают того факта, что разразившийся в 1930-е годы кризис европейской демократии был беспрецедентным явлением и достиг такой глубины, которая с сегодняшним кризисом сравниться не может. В чем же заключалась беспрецедентность кризиса 1930-х годов? Этому вопросу я хотел бы сейчас уделить некоторое внимание.
Кризис этот назревал давно. Особенно чутко реагировали на него русские эмигранты, которые пережив «русский апокалипсис» понимали, что и Западу угрожает беспримерная катастрофа: «Нельзя отрицать, что и Европа чадит и тлеет и не может затушить это подземное горение», писал в 1924 году С.Л. Франк в своей книге «Крушение кумиров»[3]. Еще интенсивнее занимался этим вопросом Георгий Федотов. Уже в апреле 1918 г. Федотов писал, что европейцы не могут себе позволить отказаться от России. Русская катастрофа рано или поздно отразится на Западе[4]. И в самом деле, кризис русской демократии лишь на несколько лет опередил кризис демократии в западной части европейского континента. Для плюралистических обществ Запада тоталитарные движения также стали представлять собой растущую угрозу. Эмигрировав из России в 1925 году Федотов мог теперь в непосредственной близости наблюдать кризис европейской демократии, что его чрезвычайно беспокоило. К первым высказываниям Федотова на эту тему принадлежала статья «Carmen saeculare», опубликованная в эмигрантском журнале Путь в 1928 г. Название статьи отсылает к стихотворению Горация, которое поэт посвятил началу новой эпохи в истории Рима – правлению императора Августа. Федотов также пытается распознать черты новой эпохи, начавшейся после «долгого XIX века».
Хотя Федотов не использует expressis verbis понятие «долгий ХIХ век», продолжительность этого века, для него, как и 60 лет спустя для Эрика Хобсбаума, была определена также: 1789-1914 годы: «XX contra XIX. Век двадцатый против девятнадцатого, которого даты: 1789-1914. Давно уже Европа не знала такой пропасти между отцами и детьми»[5].
Что же видит Федотов, анализируя события недавно столь бурно начавшегося нового века? Что отличает его от прошедшего столетия? Новый дух времени восстал против изысканной эстетики ХIХ века, культурного многообразия и гуманистических ценностей, пишет Федотов Им были противопоставлены сила воли и техническая эффективность, ценившиеся чрезвычайно высоко. В почете были борющиеся натуры, а не рефлексирующие мыслители. Какая же угроза для старой европейской культуры исходила от этих новых европейцев, – задает вопрос Федотов: «Не бестиализм ли утверждается на развалинах царства человечности?»[6].
Другая тенденция также вызывает крайнюю озабоченность Федотова – тот факт, что современные европейцы все меньше ценят мир свободы: «Современный человек не нуждается в свободе. Он предает ее на каждом шагу: в политике, в общественной жизни, в религии. Для него свобода опороченное слово, символ дурного бессилия, буржуазной анархии»[7].
Итак, Федотов констатировал бегство европейцев от свободы за 13 лет до того, как это сделал Эрих Фромм в 1941 г. в своей знаменитой книге[8]. Какие еще существенные черты нового века отмечал Федотов в своей написанной в 1928 г. работе? Это, прежде всего, тенденция к коллективизму. Если раньше каждый индивидуум стремился сохранить верность самому себе и, в то же время, входил в разные организации, чтобы удовлетворять свои различные потребности, то эта одновременная принадлежность сразу к нескольким организациям теперь почти не возможна. Каждая организация требует от всякого индивидуума полной идентификации с ней, как со своим племенем, семьей или нацией. От каждого человека требуется верность и подчинение – солдатская дисциплина. «Только не сомневаться, не спускать глаз с забрезжившей точки, – и идти в ногу, сомкнуться строем, Да здравствует Ленин! Да здравствует Муссолини! Вождь выносится коллективом, вынашивается массами, и когда родится, массы видят в нем сверхчеловека»[9]. Если учесть, что Федотов написал эти слова о новых тоталитарных тенденциях в Европе в 1928 году, когда такое развитие наблюдалось лишь в двух европейских странах – в России и Италии – его предсказание кажется еще более удивительным. Федор Степун, который после изгнания его из Советской России в 1922 году поселился в Германии, так же как и Федотов, уже в 1920-е годы заметил, с каким презрением многие европейцы относятся к демократии (здесь они, между прочим, не отличались от большинства русских эмигрантов). Степун непрерывно боролся с этой установкой в своих статьях и в эмигрантской и в немецкой прессе. В одной из этих статей, опубликованной в 1927 г. Степун писал: «Все утверждения, что демократия по своей сути чужда народу и безбожна, являются необоснованными… Ложно утверждение, что пафос демократии основан на защите количества и отрицании качества. Демократия, наделяя избирательным правом каждого отдельного гражданина, не отнимает и не убивает в нем ни одного из его личных качеств.». Вывод Степуна гласил: «Я хорошо знаю, что сейчас совершенно безнадежно, тем более эмигранту, защищать идею демократии … Но, может быть лишь то и стоит защищать, что большинство считает делом безнадежным»[10].
После мирового экономического кризиса 1929 г. все эти кризисные явления, конечно, еще более углубились. Тот факт, что «первая» русская демократия, возникшая после свержения династии Романовых, не смогла справиться с большевистским вызовом, многие западные наблюдатели связывали с незрелостью русского общества к демократии, с его стремлением к новому патриархальному строю, который должен был заменить царскую монархию. Некоторые же эмигрантские мыслители были, в свою очередь, удивлены неспособностью западноевропейских демократий, например, Веймарской республики, дать отпор своим тоталитарным противникам – это несмотря на столетия правовой традиции, которая была укоренена в этой части Европы, в отличие от России.
Что их в этой связи потрясло, было не «стремление к власти» радикальных противников республики, а беспомощность демократов – не в последнюю очередь социал-демократов – которые были фундаментом немецкой системы воздвигнутой в ноябре 1918 года: «Она (социал-демократия) пала так же бесславно, как монархия Николая II», писал Федор Степун в 1933 году в своей статье «Германия проснулась», опубликованной в эмигрантском журнале «Новый Град»: «Прекрасно организованная и дисциплинированная, располагавшая массами очень высокого культурного уровня, опытная в делах государственного управления и гордая своими спортивно-боевыми организациями, немецкая социал-демократия сдалась на милость победителя, не только не успев поднять вооруженной руки, но не успев даже громко крикнуть о своей гибели»[11].
Это поражение СДПГ Степун объясняет тем, что ей «не хватало воли к борьбе и веры в свою собственную победу». Не иначе обстояли дела и с другими демократическими группировками в Германии, не в последнюю очередь с католическим Центром – добавляет Степун. Одновременно он предостерегает от идеализации национал-социалистического «обновления», к которому склонялись некоторые эмигрантские группировки, говорившие о начале новой «органичной» эпохи по примеру европейского средневековья: «Победа национал-социализма является не шагом к новому средневековью, а прыжком в некое новое варварство», говорит Степун[12].
Федотов считал, в свою очередь, крайне тревожным тот факт, что падение Германии в тоталитарную пропасть, не разбудило остальные европейские демократии. Свою статью, которая вышла в том же номере «Нового Града», в котором также была опубликована статья Степуна «Германия проснулась», Федотов назвал «Демократия спит»: «Вот уже третье предостережение», пишет Федотов: «Первой провалилась Россия. За ней Италия. Теперь Германия. Провалилась уже половина Европы». Однако наводнение все больше приближается и также угрожает еще уцелевшему крайнему Запада континента[13].
Германскую катастрофу 1933 года Федотов, также как и Степун, объясняет, прежде всего, не мощью радикальных противников немецкой демократии, а безволием самих демократов. Федотова особенно беспокоил факт, что бессилие демократии – это не только немецкое или итальянское, а общеевропейское явление: «Демократия нигде не умела защищать себя: она погибает почти без сопротивления… В политике слабость не только несчастье, но и порок. Не умея защитить себя, власть тем более не в силах осуществлять ответственных решений, вести народ к творчеству новой жизни»[14].
Когда Федотов писал эти слова, в Европе существовали разного рода умиротворители, считавшие, что не следует преувеличивать значение перелома 1933 года. Консервативные союзники нацистской партии были уверены, что им удастся приручить Гитлера: «Через два месяца мы задвинем Гитлера в угол», сказал тогда Франц фон Папен – консервативный союзник Гитлера[15]. Федотов был гораздо более дальновидным. Ему было ясно, что Германия отныне вошла в совершенно новую историческую эпоху: «В другой век. В другую историю – древнюю, среднюю или ультра-современную? Во всяком случае, в тот век, где меряют достоинство человека чистотою крови, … где жгут ведьм и еретиков. Костров еще нет – для людей (пока репетируют на книгах), но до них осталось недолго ждать. Большая часть пути уже пройдена. От гуманизма осталось так мало, что восстановление квалифицированных казней, право, ничего не изменит в облике торжествующего бестиализма»[16]. Эрозию европейской демократии Федотов связывает не в последнюю очередь с тем, что демократическая идея, за которую в прежние времена многие шли на баррикады, теперь едва ли кого вдохновляет: «Отсутствие идей, отсутствие воли, отсутствие людей – такова формула кризиса демократии, вскрывающая не порочность учреждений, а нечто худшее: одряхление демократической культуры»[17].
В своем диагнозе 1933-1934 годов Федотов предвосхитил развитие ближайших нескольких лет. Вскоре стало очевидно нежелание западных демократий поставить правоэкстремистские режимы на место, что позволило последним безнаказанно совершать один акт агрессии за другим. Политика невмешательства, проводимая западными державами, подтвердила тезис Федотова, что в политике слабость не только несчастье, но и порок. Слабость, выказанная в то время западными демократиями, отнюдь не являлась проявлением действия неизбежного, квази физического закона. Это был результат сознательного решения ведущих политических кругов Франции и Великобритании, которые в основном сами хотели быть обманутыми авантюристом из Берлина: они принимали на веру его миролюбивые заверения, когда он обставлял ими свои очередные претензии. Когда Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье в Мюнхене предали самого верного союзника Запада в Восточной Европе – Чехословакию, они сделали это, чтобы, как они утверждали, обеспечить мир для будущих поколений («Peace for our time»). Этим решением, чрезвычайно сомнительным с этической точки зрения, они уступили стремлению людей, которыми они управляли, к миру – они непременно хотели плыть по течению.
Английский историк Люис Немьер (Lewis Namier) дал состоянию, в котором тогда находилась Европа, не в последнюю очередь из-за умиротворительной политики западных демократий по отношению к правоэкстремистским режимам, следующее определение: „Europe in Decay“[18]. Можно ли сегодняшний кризис европейской демократии сравнить с кризисом 1930-х годов, как это делают упомянутые в начале этой заметки Энн Эпплбаум, Херфрид Мюнклер и многие другие авторы? Вряд ли. Конечно, не подлежит сомнению, что европейская идея находится сейчас, особенно после выхода Великобритании из ЕС, в довольно плачевном состоянии, особенно, если сравнить сегодняшнее положение «старого» континента, с эйфорическими ожиданиями, в связи с преодолением европейского раскола в 1989-1991 гг. Но о той глубине падения, которого достигла европейская демократия в 1930-е годы, например, во времена мюнхенской конференции 1938 года, не может быть и речи. Также опасности, которые угрожают «открытому обществу» в сегодняшней Европе, не могут идти ни в какое сравнение с теми угрозами, которые в 1930-х годах подрывали фундаменты существующего европейского порядка. Те авторы, которые проводят аналогии между сегодняшними правыми популистами, ставящими под вопрос европейскую идею и правоэкстремистскими движениями 1930-х годов, не учитывают следующего: фашизм, и в еще большей степени национал-социализм, были тоталитарными движениями, стремящимися к созданию совершенно нового, небывалого европейского порядка, к революции, которая в некоторых аспектах была еще более радикальной чем большевистская. Немецкий историк Эрнст Нольте, которого никак нельзя заподозрить в прокоммунистических симпатиях, писал в 1966 году: «Картина (национал-социалистического) «нового порядка» позволяет ясно увидеть проявляющиеся контуры великой германской империи имеющей гораздо меньше общего с многообразной действительностью европейского мира, чем даже мечта Ленина о Европе, объединенной в союз советских республик»[19].
Кроме того, для национал-социализма было характерно стремление к неограниченной экспансии, к завоевыванию так называемого «жизненного пространства» и к мировому господству. Уже цитируемый мною Эрнст Нольте писал в 1966 году: Гитлер действовал «будучи убежден в наличии неповторимой в истории возможности уничтожить русскую революцию при сочувственном отношении к этому со стороны (европейской) буржуазии и тем самым создать для Германии совершенно новое геополитическое положение гарантирующее ее территориальное будущее»[20].
Это стремление фашистов, а особенно национал-социалистов к неограниченной экспансии и к созданию совершенно нового европейского порядка, имеет мало общего с политической программой сегодняшних европейских популистов, мечтающих не о «новом» а о «старом» европейском порядке, когда национальное государство считалось «венцом творения» и не отказывалось от ряда своих суверенных прав в пользу европейских институций. Кроме того, они стремятся не к безграничной экспансии как национал-социалисты, а к изоляции «старого» континента, который они хотят превратить в крепость, непреодолимую для потоков мигрантов, стремящихся в Европу.
Вопросы модератора дискуссии:
Ирина Чечель:
Если позволите, некоторое уточнение: почему в трактовке 1930-х годов такое внимание уделяется писателям первой русской эмиграции?
Леонид Люкс:
Я считаю, что мыслители «первой» русской эмиграции, покинувшие Россию после победы большевистской революции, были в Европе своего рода первопроходцами. Будучи свидетелями и жертвами первой в истории попытки превращения тоталитарной утопии в действительность, многие из них распознали ту опасность, которая исходит от утопистов, стремящихся к уничтожению опирающегося на «зло» мира, чтобы на его обломках построить никогда не бывалый «радикально новый порядок». Конечно, многие эмигранты, даже оказавшись на Западе, оставались русоцентристами. Русская катастрофа до такой степени приковывала их внимание, что они не пытались включить ее в общеевропейский контекст. Но были и другие авторы, которые очень внимательно следили за процессами, происходящими на Западе и понимали уже в 1920-е годы, что и Западу угрожает небывалая катастрофа, что события 1917 г. были лишь первым актом общеевропейской трагедии, и пытались предупредить общественность стран своего пребывания о надвигающейся катастрофе. Об этих авторах я и пишу в моей заметке. Но они не нашли широкого отклика. Однако не из-за языкового барьера, как это часто предполагается. Многочисленные работы русских эмигрантских мыслителей были переведены на западноевропейские языки, кроме того, эти авторы как правило превосходно владели иностранными языками и нередко писали свои работы на языке страны пребывания. Слабую реакцию западной общественности на предостережения эмигрантов нельзя объяснить и недостатком интереса немецких, французских или английских интеллектуалов к России. Напротив, в то время Россия находилась чуть ли не в центре внимания западной общественности. В 1921 г. Гуго фон Гофмансталь даже жаловался, что Достоевский грозит свергнуть Гете с его пьедестала.[21] Почему же русские эмигранты не смогли воспользоваться плодами этого интереса к России, который охватил тогда Запад? И это несмотря на то, что свободный интеллектуальный дискурс, задушенный в самой стране большевистской диктатурой, был практически полностью перенесен в «зарубежную Россию» . Только в эмиграции русская культура, пережившая к началу 20-го века беспрецедентный расцвет (религиозно-философский ренессанс), могла развиваться и дальше в полном духовном объеме. Но и этот факт был мало оценен тогдашней западной общественностью. Даже Ганс фон Римша, под чьим пером возник один из глубочайших анализов истории русского зарубежья, писал в 1927 г. о духовной стерильности эмиграции. Эмигрантам не удалось, говорил он, создать в области философии, истории или других гуманитарных наук что-либо существенное.[22] Историку, писавшему в 1927 г. эти слова, нехватило временной дистанции, чтобы осознать, насколько несостоятельным был его упрек. Это смягчающее обстоятельство не относится, однако, к современным авторам, склоняющимся к подобным все упрощающим суждениям.[23] Недооценка творческой силы русских эмигрантов, распространенная как среди западной общественности, так и в научной литературе, без сомнения связана с тем, что «зарубежная Россия» интересовала немецкую, французскую или английскую общественность на порядки меньше, чем советское государство.
Ирина Чечель:
Как вы полагаете, что определяет лицо современных правых? Какие трансформации они несут и в чем состоят их отличия от фашизма?
Леонид Люкс:
То, что отличает правых популистов в сегодняшней Европе от фашистов и национал-социалистов 1930-х годов, это отсутствие всеохватывающей идеологии, при помощи которой правые экстремисты 1930-х и начала 1940-х годов пытались полностью изменить мир. Как я уже подчеркнул в заметке, своей попыткой построить новый, расистско-окрашенный миропорядок, нацисты еще радикальнее, чем коммунисты, порвали с традиционными представлениями европейцев, сформированными столетиями христианского влияния. Несмотря на то, что борьба с христианской традицией относилась к центральным элементам как большевистского, так и национал-социалистического мировоззрения, характер этого противоборства был разным. Коммунисты претендовали на то, что они защищают такие идеалы как социальная справедливость и равенство эффективнее, чем церковь или буржуазные партии. Национал-социалисты же полностью отвергали эти идеалы. Но и итальянский фашизм, несмотря на то, что у него не было монокаузальной модели объяснения мира, положенной в основу преступлений нацистского режима, никогда не терял своей изначальной радикальности, которую воплощала прежде всего фашистская милиция (MVSN). Немецкий историк Вольфганг Шидер пишет: «Для радикальных фашистских лидеров…, да и для самого Муссолини, фашистская милиция была основной политической надеждой режима. Несмотря на то, что фашистскому режиму … не удалось сформировать из милиции элитное военное формирование наподобие Ваффен-СС, важен, по меньшей мере, сам факт такой попытки».[24]
А итальянский историк Эмилио Джентиле добавляет: «Фашисты считали себя – как и футуристы – «конструкторами будущего». Фашистский миф о «перманентной революции» … заставлял фашизм не почивать на своих успехах, … а конструировать себя как новую реальность и придавать грядущим цивилизациям свой отпечаток». [25]
Такого рода всеобъемлющей утопии, направленной в будущее, у сегодняшних правых популистов нет.
Ирина Чечель:
Если нынешняя правая волна — не угроза демократии, с чем вы связываете алармистские коллективные воззвания перед европейскими выборами?
Леонид Люкс:
Конечно, современный правый популизм в Европе – это угроза демократии, однако не смертельная угроза, наподобие той, что в 1930-е годы исходила от правоэкстремистских режимов. Хотя европейская идея в последние годы потеряла свою прежнюю привлекательность и переживает глубокую эрозию, о такой глубине падения, которого достигла европейская демократия в 1930-е годы, не может быть и речи. И все же алармистские настроения и впрямь чрезвычайно распространены сегодня на Западе. Многие считают, как я уже отметил, что мы возвращаемся в 1930-е годы. Нередко твердят, вторя Освальду Шпенглеру, о «Закате Европы». Такие настроения были распространены и в Европе в 1930-е годов. Между тем, тогда они были намного более обоснованы. Примером таких настроений была статья эмигрантского поэта Юрия Иваска «Апология пессимизма», которая была опубликована в 1939 году в журнале «Новый Град». По словам Иваска, многовековая гуманистическая и христианская Европа находится в последней стадии развития, ее гибель неизбежна. Задача времени состоит исключительно в замедлении этой гибели, чтобы «написать некролог» в честь ушедшего величия европейской культуры.[26]
Отчаяние Иваска вызвало резкое возражение со стороны Георгия Федотова. Вера в неизбежность судьбы — amor fati – чужда христианству, возражал ему Федотов. Гибель христианских культур не предначертана судьбой. Те, кому недостает большой идеи или веры, во имя чего они могли бы побороть царящий хаос, должны направиться на ее поиски. Вера – это чудо благодати и свободы. И как раз как свободные люди мы обязаны искать такую веру, которая нам будет помогать найти выход из кризиса.[27]
Эти слова Федотова, написанные в 1939 году, не менее актуальны сегодня, полагаю я.
[2] Münkler H. Ordnung ohne Hüter // Frankfurter Allgemeine Zeitung 3.7.2017
[3] Франк С. Л. Крушение кумиров/ его же. Сочинения. М., 1990. С. 136
[4] Федотов Г. П. Лицо России. Сборник статей (1918-1931). Париж, 1967. С.7
[8] Fromm E. Die Furcht vor der Freiheit. München, 1993
[9] Федотов. Лицо России. С.210
[10]Stepun F. Die Mission der Demokratie in Rußland//Hochland 23. Band 1 Oktober 1925-März 1926. P.429- 430, 433.
[11] Степун Ф. Сочинения. М., 2000. С.482. Здесь Степун немного ошибается. Он не учитывает того факта, что СДПГ, все-таки, успела «громко крикнуть о своей гибели», голосуя 23-го марта 1933 года, как единственная партия в берлинском рейхстаге против «Закона о полномочиях», освобождавшего гитлеровское правительство, в сущности, от парламентского контроля.
[13] Федотов Г. П. Тяжба о России (статьи 1933-1936). Париж, 1982. С.103, 112-113
[14] Федотов Г. П. Россия, Европа и мы. Париж, 1973. С. 147-148
[15] Thamer H.-U. Verführung und Gewalt. Deutschland 1933-1945. Berlin 1986. P.232
[18] Namier L. B. Europe in Decay: a Study in Desintegration 1936-1940. Gloucester, Mass., 1963
[19]Nolte E. Die faschistischen Bewegungen. Die Krise des liberalen Systems und die Entwicklung des Faschismus. München, 1979. P. 187
[21] von Hofmannstahl H. Gesammelte Werke. Prosa. Band 4. Frankfurt/Main 1955, c-75-77.
[22] von Rimscha H. Russland jenseits der Grenzen. Ein Beitrag zur russischen Geistesgeschichte. Jena 1927, c.132-133, 150-151.
[23] Fitzpatrick Sh. The Russian Revolution 1917-1932. Oxford 1985, c. 11, 35.
[24] Schieder W. Kriegsorientierung im faschistischen Italien/ Faschistische Diktaturen: Studien zu Italien und Deutschland. Göttingen, 2008. P.103.
[25] Gentile E. The Origins of Fascist Ideology 1918-1925. N.Y., 2005. P. 399.
[26] Иваск Ю. Апология пессимизма//Новый Град. 1939. № 14, С.96.
[27] Федотов Г. К смерти или к славе?// Новый Град. 1939 № 14. С.107-111.