2014: общество и политика
Евгений Ясин:
Разрешите мне начать наше
мероприятие. Я предлагаю вашему вниманию выступление наших друзей. Тема
очередного семинара: «2014: общество и политика». У нас три докладчика. Алексей
Владимирович Макаркин с темой: «Консервативная волна: переход к реакции». Затем
Игорь Михайлович Бунин: «Либеральные политические силы: электоральные шансы в
краткосрочной и среднесрочной перспективе», Борис Игоревич Макаренко: «Развилка
2014-го года». Оппонентами приглашены: Игорь Моисеевич Клямкин, Дмитрий
Борисович Орешкин, Лилия Фёдоровна Шевцова. Всех этих людей вы знаете.
Алексей Макаркин:
Хотелось бы высказать
благодарность за приглашение на столь интересный семинар и возможность
поделиться некоторыми суждениями по поводу того, что происходит у нас в России.
У нас уже укоренилось понятие
«консервативная волна». Понятно, почему она возникла. Возникла она, потому что
власти надо было, во-первых, консолидировать и мобилизовать своих сторонников,
вторая задача – максимально скомпрометировать оппозицию. Третьей задачей было
навязать обществу наиболее удобную для власти повестку дня, которая не связана
с какими-то дополнительными преференциями – на них власть уже не имеет
возможности идти – и при этом связана с вещами, которые менее затратны для
государственного бюджета, но, в то же время, могут объединить сторонников
власти, придать им эмоцию. В этом случае надо говорить не о коррупции, не о
ЖКХ, не о здравоохранении, что неудобно для власти, а о морали и
нравственности, истории и традициях, иностранных агентах.
В связи с этим, оппозиции
приходится объяснять населению, что она, с одной стороны, не разделяет многого
из того, в чём ее обвиняют в рамках консервативной волны, с другой стороны, она
занимает правозащитную позицию, выступает за права человека, защищает
конкретных людей. Но эти конструкции (с одной стороны и с другой стороны) для
нашего общества непонятны. И объяснить человеку, что ты можешь защищать
какие-то права и при этом не идентифицироваться с теми или иными деяниями,
очень трудно. Это ставит оппозицию в неудобное положение обороняющихся и
частично оправдывающихся. Понятно, что люди, которые проводят консервативную
волну, всё делают абсолютно рационально, абсолютно просчитано. Эти люди не
фанатики, не ребята с горящими глазами, но получается, что, несмотря на
изначальное желание, чтобы эта волна была консервативной, респектабельной и
солидной, она всё больше скатывается к открытой реакции. С чем это связано?
Во-первых, изначально консервативная
волна опирается на истоки, отнюдь не консервативные в современном понимании
этого слова. Истоками консервативной волны являются, с одной стороны,
отечественная реакция, причём, реакция и XIX века, наиболее ярко выраженная в фигуре Константина Петровича
Победоносцева, и реакция эмигрантская. В эмигрантской среде выходило некоторое
количество книг, в основном, для эмигрантских «аутсайдеров», в которых не разделяли
большевиков, либералов, умеренных монархистов и т.д. – в этих книгах все они
были предателями и масонами. Почему это стало актуальным в современной России?
Потому что в 90-е годы были сняты цензурные ограничения, и вышло огромное
количество литературы, которой растерянное, усталое, травмированное общество
стало интересоваться. Образованная его часть, которая не вписалась в новые
реалии, искала альтернативу традиционной коммунистической идеологии. Произошёл
всплеск интереса к Победоносцеву и к реакционным эмигрантам. Сейчас это
трансформируется на совершенно другой уровень. Если раньше это было на уровне
небольших тиражей газет, сейчас это выходит на уровень центрального
телевидения. Когда стало необходимо предложить идеологическую основу, подспорье
консервативной волне, оно в значительной степени уже было.
Второй исток этой консервативной
волны – инерционный советский консерватизм, колоссальное желание, чтобы всё
было так же, как и вчера, отсутствие желания изменений. Традиционный советский
консерватизм очень сильно сочетался с агрессивным желанием навязать правильные
принципы, правильное поведение, поведение, которое является нормативным,
общественно-одобряемым. Люди, которые работали в средствах массовой информации,
знали, что было огромное количество писем-обращений граждан запретить какие-то
фильмы, которые проповедуют зарубежную бездуховность, появлялись экзотичные
статьи в газетах. Один из наших известных шахматистов вспоминает, что ему
передали из ЦК КПСС письмо о необходимости увольнения председателя комиссии по
составлению шахматных задач за то, что он проповедует неправильные принципы в
шахматной композиции. Подписано было: решатель шахматных задач, член КПСС с
50-летним стажем. Сейчас огромное количество таких «решателей задач», от
истинно верующих православных прихожан до коммунистов, почувствовали себя в
своей тарелке.
В результате эти два истока
консерватизма, как учение, как идеология, ко второй половине XX века на Западе
отношения не имеют. Было бы неправильно говорить о том, что это связано с
такими идеологическими истоками. Подобные кампании легко инициировать, но
сложно остановить. Легко это всё запустить, нацелить людей, но потом эта
кампания начинает работать самостоятельно, огромное количество энтузиастов
активно её продвигают в направлении дополнительной реакционности. Притом, что
они свои для власти, своих одёргивать как-то не очень удобно, идеологическая
борьба продолжается, они могут ещё пригодиться.
Третья проблема в том, что
оппозиция – вместо того, чтобы капитулировать, спрятаться – сопротивляется,
поднимает вопросы, которые не совместимы с консервативностью, отстаивает свои
принципы, продолжается идеологическое столкновение. Раз идёт борьба, ей
свойственна эскалация. Таким образом, нынешний российский консерватизм, который
изначально пытались презентовать как некое респектабельное течение, стал просто
реакцией.
Что мы в результате имеем?
Ближайшие тактические задачи властью, в общем, решаются. Общество действительно
смогло частично принять повестку дня, предложенную в рамках реакционной волны.
Общество в целом одобряет реакционные законы, какие-то эмоционально, какие-то
менее эмоционально. Оппозиция оказалась в трудном положении, она обороняется.
Это будет в обозримой перспективе продолжаться, особенно в связи с украинскими
событиями, об этом много говорят. Общество напугано. Поэтому, когда говорят,
что Россия единственный оплот стабильности, нравственности, порядка,
достоинства – это успокаивает. Не сказать, что это сильно воодушевляет, но это
приятное для общества заявление. Это будет продолжаться.
Есть две проблемы, которые не
решаются. Первая проблема связана с тем, что эта повестка дня (мораль,
нравственность, борьба с иностранными агентами и другими предателями) внешне
достаточна эффективна. Но когда людей спрашивают, что для них главное,
выясняется следующее. Главное – те сюжеты, которые власть сейчас хочет
максимально «утопить», максимально уменьшить концентрацию внимания на них.
Главное – это уровень доходов, рост цен, ЖКХ, здравоохранение. Эти проблемы не
исчезнут, даже если постоянно по телевизору объяснять, какие плохие люди на
Западе, как они там занимаются эвтаназией, и они совершенно аморальны. Это всё
достаточно эфемерно для текущих потребностей. Эта насущная и настоящая повестка
дня всё равно станет главной, как это произошло в Советском Союзе. Вспомните,
как в 70-х годах была попытка мобилизовать советское общество против всяких
неправильных людей: как диссидентов, так и вообще недостаточно лояльных. В
результате, как только государство потеряло свой неформальный контракт с
населением, как только общество пришло к выводу, что никаких перспектив в
развитии у государства нет, вся эта квази-повестка, которая очень активно
продвигалась, просто исчезла. Оппозиция использовала эти проблемы весьма
успешно.
Второе – много говорят о тех, кто
выступает за эту волну с квази-позиций, но есть либеральное меньшинство, которое активно консолидируется. Есть опыт
конца XIX века, когда, с одной стороны, была активная экономическая
модернизация, индустриализация, строились железные дороги и заводы, с другой
стороны, была своя реакция, ограничивались возможности получения образования,
ограничивалось число университетов, были довольно свирепые ограничения в
средствах массовой информации. Тогда это хоть как-то работало, был
экономический рост, все зарабатывали. Антон Павлович Чехов, который жил в это
время, описывал такие типажи в своих рассказах. Молодые идеалисты, которые
хотели хоть как-то изменить Россию, ориентировались только на Запад, были
возможности для карьерного продвижения, вертикальной мобильности в новых,
активно развивающихся сферах. Даже в этот период попытка «подморозить» Россию
привела к тому, что активное экономическое развитие страны и развитие общества
разошлись. Экономическое развитие опередило развитие общества, попытка
затормозить развитие общества способствовало тому, что ситуация в начале XX
столетия взорвалась и привела к революции.
Сейчас мы видим ситуацию ещё
опаснее. Консервативная волна происходит на фоне стагнации, которая может
сопровождаться повышенной инфляцией, что говорят компетентные экономические
эксперты. Фактически, речь идет о потере времени, которое необходимо для
развития страны. Когда эта консервативная волна закончится, и придётся
проводить реформы, предпринимать какие-то новые попытки модернизации, это
придётся делать в совершенно другой обстановке, когда и времени для этого не
останется, как это было в начале XX века и в конце 1980-х годов. Когда придут
новые мейнстримные идеи, их придётся реализовывать в менее благоприятных
общественных условиях.
Таким образом, консервативная
волна – это опасно. Опасно не только для либерального меньшинства, которое
является объектом этой волны, но и для дальнейшего развития России.
Игорь Бунин:
Мне выпала честь рассказать о
нашем исследовании, посвященном либеральным политическим силам, которое
состоялось в сентябре – октябре. Исследование затронуло 26 регионов, где
проводились опросы и интервью. Для исследования были отобраны сторонники
либеральной оппозиции, то есть те, кто голосовал за реформаторские политические
силы, за Прохорова, «Яблоко», «Гражданскую платформу», а также те сторонники
действующей власти, которые утвердительно отвечали на вопрос: «Хотите ли вы,
чтобы Россия двигалась вперёд по европейскому пути развития?».
Прежде, чем рассказать об итогах
работы, я расскажу о том, что произошло за это время, чтобы прояснить ситуацию.
Два года назад в рамках исследования Левада-Центра 36% выбрали европейский путь
развития, по результатам более позднего исследования – 30%. Эта цифра довольно
существенна. «Железную руку» товарища Сталина, человека скромного, который
«боярам» голову отрубает, а сам спит на железной кровати, выбрали 17%. Советский
вариант развития – 19%, что на 7% больше, чем год тому назад. Сторонниками «путинского»
варианта развития страны стали 22%.
Если мы возьмём последний
опубликованный опрос Левада-центра, то сможем наблюдать ещё более яркую
картину. Например, советская система, которая в 2010-м году имела 19%
сторонников, в 2012-м году 29%, сегодня имеет 39% сторонников. Таким образом,
«советский» вариант развития выигрывает, а доля его сторонников увеличивается
быстрыми темпами. Демократию по образцу западных стран в 2010-м году и сегодня
поддерживают 21% опрошенных. Пик популярности нынешней системы пришелся на 2008-й
год и составил 36%; сегодня процент ее сторонников сократился до 19%. Таким
образом, больше всего проигрывают западная модель и модель путинская.
Теперь попытаемся понять, что
происходит. Гудков очень просто и ясно охарактеризовал текущую ситуацию:
«приспособление неконтролируемой и неуважаемой власти». 80% опрошенных
воспринимают политиков как коррумпированный и безнравственный класс. Причём,
если в 90-е годы можно было говорить об индивидуальном выживании, то сегодня
происходит приспособление к системе – существенное отличие от 90-х годов.
Второй момент – это Украина.
Недавно один человек очень красочно выразился, отметив, что в Москве можно
пойти, спокойно купить себе сыр, колбасу, и не бояться, что в тебя будут
стрелять, а в Киеве будут стрелять. Ссылаясь на исследования Левада-Центра, мы
видим ситуацию только под одним углом – под углом национальных интересов –
«наших бьют». Протестующие на Майдане вызывают негативные эмоции: страх,
раздражение. Восхищение и одобрение минимально, сочувствующие составляют 16%. Основное
внимание сосредоточено на антирусских настроениях.
Последнее – это сама пропаганда.
Пропаганда работает. Первые реакции на «Закон Димы Яковлева» и на запрет митингов
были совершенно нормальными, но потом пропаганда всё это поменяла. Как
правильно пишет Лев Гудков, это, с одной стороны, антизападные и
антилиберальные представления, с другой – гомофобия, педофилия, угрозы извне.
Всё это соединяется с фактором стадности. Как рассказывал Алексей, это элемент
психологического характера.
Посмотрим на само исследование.
Прошло 4-5 месяцев, поэтому, возможно, оно не полностью отвечает требованиям
актуальности, но цифры сами по себе очень интересны. За «Яблоко» отдали свои
голоса 2,8% из выборки, 2,6% среди демократов. Отзывы экспертов о партии
пренебрежительны, так как она находится в глубоком кризисе много лет.
Большинство полагает, что «Яблоко» не имеет перспективы развития. Партию
критикуют за беззубость, желание не обострять отношений с властью, а сам
Явлинский характеризуется как человек, навечно оставшийся в первой половине
90-х годов. «Парнас» до ухода Владимира Рыжкова по всей выборке получает 1,5%,
среди демократов партия имеет меньше сторонников, чем «Яблоко». Рыжков покидает
партию. Конфликт совершенно объективный: там две группы. Одна более
радикальная, другая менее радикальная. Побеждают радикалы, Рыжков остаётся в
меньшинстве. Но главное – что это не меняет основного направления развития
партии. Хотя эксперты характеризуют «Парнас» как партию крайне оппозиционную,
партию традиционной несистемной оппозиции, у нее отсутствует отчётливый бренд,
а восприимчивость населения к ее либеральным идеям находится на крайне низком
уровне. На этом фоне «Гражданская платформа» и незарегистрированная партия
Алексея Навального «Народный альянс» (сегодня «Партия Прогресса») выглядели
гораздо лучше. «Партия Прогресса» имела 2,7% по всей выборке, но 5,4% среди
демократов, что с электоральной точки зрения давало партии Навального шансы для
развития. У нее два пересекающихся пика поддержки: среди высокодоходной
категории и москвичей, 17%. Жители столицы доверились Навальному, показавшему
высокий результат на выборах мэра города, уверенно опознали его партию,
проигнорировав «Парнас». Таким образом, популярность Навального остаётся чисто
столичным феноменом. За пределами Москвы она ниже популярности «Яблока».
Проблема в том, что она не зарегистрирована и вряд ли будет зарегистрирована.
Соединение с партией «Парнас» тоже является серьёзной проблемой, потому что
здесь существует конфликт лидеров, либералы достаточно индивидуалистичны.
Представители региональных партий считают партию Навального наиболее
перспективной силой оппозиционного лагеря, но делают оговорки, что это касается
Москвы и, в лучшем случае, городов-миллионников.
В «Гражданской платформе» самая
главная проблема – проблема лидера. Он опять стал надолго ездить в Куршавель,
купил актив «Уралкалий», который невозможно приобрести без согласования с
администрацией Президента, занимается спортом, отказался от руководящих постов
в своей партии. Феномен этого человека как кандидата в Президенты, человека, в
которого можно поверить, остаётся в провинции, но не в Москве. Неясность его
личных намерений отражается на поддержке «Гражданской платформы»: 9% среди
молодёжи, 7% среди людей с высшим образованием, 12% среди высокодоходных
граждан, 13% среди москвичей. Несмотря на эту поддержку, мобилизационный
потенциал партии слаб.
Что касается перспектив, то одним
из важнейших моментов станут выборы в Мосгордуму. Здесь возникает много проблем
и возможностей. Проблемы очевидны. Выборы проходят только по одномандатным
округам в один тур. Кандидатами от власти будут выдвигаться по несколько оппозиционеров.
Договориться о разделе округов между парламентскими париями вряд ли удастся.
Может, как-то разделят округа «Гражданская платформа» и «Парнас», однако под
флагами какой партии в итоге пойдут сторонники Навального – не ясно.
Победить могут два типа
кандидатов. Люди, настроенные не идеологически, не партийно, ищут тех, кто
будет решать конкретные проблемы. Им совершенно не интересны политические
партии, что подтверждают исследования, которые нам удалось провести. Люди ждут
от депутатов конкретных материальных результатов, борьба мало кого интересует.
Будут конкурировать две логики действий. С одной стороны, кандидаты от власти
будут подчёркивать, что они за счёт своих связей могут реализовать пожелания
избирателей, решить насущные вопросы с чиновниками разного уровня. Политиков не
так уж много среди кандидатов от партии власти; эта поляна выжжена, и её
достаточно трудно восстановить, это долгий и сложный процесс. А кандидаты от
оппозиции будут позиционировать себя как народных заступников, чутко реагирующих
на острые проблемы. В связи с этим, учитывая множество кандидатов от оппозиции
и заинтересованность избирателей в реальных действиях, больше всего побед будет
у кандидатов от партии власти. Однако в некоторых районах могут пройти
кандидаты от оппозиции, возможно, в центре города или на окраинах. Образы
кандидатов принципиально отличаются от телевизионного образа, который создан
условно, подчёркивается в связи с ситуацией на Украине, пропагандируется. Ведь,
чтобы убедить людей, нужно быть реальными политиками. Такие политики появились
благодаря опыту Навального, но их не очень много.
Борис Макаренко:
Дней десять назад я по просьбе
организаторов выбрал название сегодняшнего выступления: «Развилка 2014-го»,
честно говоря, не зная толком, в чём же эта развилка заключается. Украинские
события подсказали ответ. Я её осмелюсь сформулировать так: «Мы будем спасать
страну, или мы будем спасать режим?»
Спасение страны – это то, что
коллеги называли «обретением будущего», которое позволит добиться устойчивого развития.
Не решит все проблемы, но создаст механизмы цивилизованного регулирования и
управления, либерализации всех сторон общественно-политической жизни,
институциональные решения для улучшения предпринимательского климата. А
главное, создаст условия для роста и оптимального использования человеческого
капитала. Спасение режима – это сохранение нынешней монополии на власть и
собственность, опора на патерналистское большинство, изоляция меньшинства,
которое пытается добиться права влиять на политику. Удержание большинства в
условиях сокращающегося перераспределения общественных благ требует всё более
грубых и идеологизированных механизмов социальной мобилизации. Главное – что
при этом сценарии становятся невозможными институциональные реформы, потому что
они эту базу поддержки большинства размывают, а ресурса гибкости в управлении у
власти осталось не так много. Так что, развилка 2014-го – это выбор субъекта
развития страны. Либо, как во всей тысячелетней российской традиции,
государство останется единственным субъектом, а все остальные будут в его
деяниях винтиками и слепыми исполнителями, либо мы вспомним, что на дворе XXI
век, и никакая модернизация невозможна без общества, без человеческого
капитала.
На эту развилку напрямую влияют
события на Украине. Сторонники «спасения страны» скажут, что урок Майдана
состоит в том, что в политически расколотой стране нельзя грубо, «через
коленку» навязывать всей стране волю одной её части, нельзя поляризовать
общество, нельзя так грубо разгонять демонстрации, нельзя принимать
репрессивные законы, когда на Майдане стоит толпа, которая немедленно
взорвётся. Сторонники «охраны режима» назовут свой набор уроков, совершенно
другой. Главный урок для них даже не в том, что слабина власти порождает бунт,
бессмысленный и беспощадный, с пролитой кровью и доведением страны до
гражданской войны и распада. Главное для нашей родной элиты в украинских уроках
– это демонстративное бегство Януковича, прикованного губернатора и броневиков
с вывозимыми из страны ценностями. Хранители прочтут украинский сигнал так:
делиться властью, тем более, уступать её слишком опасно. Консервативная волна,
нравится она нам, или не нравится, это не случайность и не вкусовщина. Это
закономерные действия в рамках сценария охраны режима. Если вспомнить знаменитую
аллюзию Адама Пшеворского про тающий айсберг гражданского общества, который
затапливает плотину авторитарного режима, то режим делает очень простую вещь:
он подмораживает айсберг, чтобы плотину не затопило, и считает, что эта
стратегия вполне эффективна. Беда в том, что такая стратегия не решает ни одной
коренной проблемы страны. Может ли власть сменить стратегию? Это маловероятно,
потому что риски обрушения страны кажутся правящей элите слишком эфемерными,
умозрительными и далёкими, а вот риски демонополизации политики и экономики –
слишком весомыми и зримыми.
В таком случае, может ли в нашей
«развилке» что-то измениться? Я бы обратил внимание на одну линию напряжения в
режиме: что будет происходить с легитимностью власти? Я, очень сильно упрощая
политологическое знание, позволил себе предложить три составляющих
легитимности. Они не взаимоисключающие, а пересекающиеся и взаимно дополняющие.
Первая составляющая легитимности –
эффективность власти – то, что у Хантингтона называлось Performancelegitimacy(насколько
общество считает, что власть действует эффективно). Это представление всегда
носит комплексный характер. В него входит, в первую очередь, социальное
самочувствие населения. Поскольку перераспределительный пирог сокращается, всё
труднее поддерживать его на высоком уровне. Пока у власти достаточен запас
ресурсов, чтобы в режиме ручного управления не допускать слишком острых
ситуаций, спасти регион или город, бюджет которого совершенно разваливается от
социальных расходов или дурноты управления. Это не источник больших взрывов,
хотя точечные провалы не исключены, как было в Архангельске или сейчас в
Волгограде (забастовки многодетных матерей). Это точечные вещи, и с ними власть
справляется. Но при этой ситуации гарантированно пропадает социальный оптимизм,
труднее проводить социальную мобилизацию в поддержку режима.
Второй параметр. Власть у нас не
может быть эффективной, потому что у нас политика отделена от экономики.
Политика – это администрация Президента, это губернаторы, замы губернаторов по
политике. Для них политика – это выборы, это кадры, это публичная политика в
пропагандистской сфере. Но они не занимаются в повседневном режиме управлением
экономикой и социальной сферой, этим занимаются структуры исполнительной
власти. А они и раньше-то не умели, а сейчас совсем утратили способность
просчитывать в своих действиях реакцию всего населения. Они не умеют продавать
населению свои политические решения, особенно, если эти решения непопулярны.
Это должны уметь делать любые политики. Везде правительства – это и власть, и
управление. А у нас эти вещи разделены. Отсюда многочисленные накладки и
скандалы в реформе оптимизации медицинских учреждений, скачки тарифов ЖКХ.
Когда социальная политика – это оптимизация, по сути, сокращение и урезание
социальных расходов, такая топорность управленческих действий сильно обрушила представление
об эффективности.
Третье. Власть, по-прежнему, не
любит слово «институты». На днях в «Ведомостях» провластный политолог
опубликовал статью под заглавием: «Институты не помогут». Вспомним, как в
России выполняются дорожные карты по повышению рейтинга страны в индексе
Всемирного банка о легкости ведения бизнеса (проект, пользующийся приоритетным
вниманием Президента). Чтобы по этим дорожным картам пройти, нужно делать
институциональные реформы, хотя бы на отдельных участках, по трём самым
критичным в России направлениям. А в конце прошлого года на заседании
Правительства подводятся итоги: на одном направлении – успех, и очень значимый (это
присоединение к электросетям). Поднялись с предпоследнего места в мире, раньше
обгоняли Бангладеш, сейчас ещё пару десятков стран. Можем, если захотим,
точечно что-то сделать. Но по двум другим направлениям (получение разрешения на
строительство и таможенное регулирование) – блистательный провал. Это всё, на
что власть сегодня способна, в институциональных решениях. Если у нас общество
в чём-то и едино, то это в том, что считает власть неправедной: слишком велики
социальные разрывы, нет правды в суде, нет равенства перед законом. Здесь едины
и сторонники, и противники власти, даже те, кто за власть голосует. В
перспективе это чревато колоссальным уроном для легитимности власти.
Вторая составляющая –
символическая легитимность. Насколько тот, кто правит, имеет право править, в
представлениях общества. По этому параметру эрозия началась, хотя не приобрела
угрожающих масштабов. Как пишет ещё один коллега из Левада-центра, Алексей
Левинсон, главный ресурс Путина в том, что он, если не единственная, то главная
ценность, объединяющая всю страну. Всё развалилось: страна развалилась,
промышленность развалилась, экономика развалилась. Он единственное, что
объединяет страну. Это колоссальнейший ресурс прочности. Но эрозия всё-таки
идёт. Впервые раскололся путинский консенсус. Впервые, после Болотной,
выделилось отчётливое меньшинство граждан, а не подданных. Даже большинство,
которое лояльно к власти, хочет большей конкурентности и большей честности
выборов, чтобы власть хоть как-то ограничить и сдержать. Вот это запрос почти
консенсусный.
Для всех подобных режимов
критична проблема преемственности власти. Модель тандема была дискредитирована
самими её участниками, повторить её в 2018-м году в таком виде невозможно. 47%
россиян после 2018-го года не хочет видеть в президентском кресле Путина. Хочет
примерно четверть, но это не значит, что так будут голосовать. Это показывает,
как серьёзны проблемы преемственности власти.
Как власть на это отвечает?
Половинчато и противоречиво. Реформы в политической системе – это не игрушка,
они приведут к какой-то перспективе расширения конкуренции, плюралистичности,
они создадут новую систему представительства регионов в центре. Извечное
противоречие центра и регионов, которое сейчас совсем «схлопнулось», получит
после 2016-го года новое измерение. Но власть пока надеется, что она выпустит
пар, даст людям поучаствовать и поголосовать, легко допустит на выборы партию,
которая способна набрать 1,5-2,0%, но не ту, которая способна нарушить
монополию на власть.
Вторая составляющая реакции
власти – широкомасштабное запугивание протестного движения. Это осуждение
Навального, «Болотное дело», иностранные агенты. Инакомыслие? Пожалуйста! Но
если это инакомыслие выливается в какие-то коллективные политические действия –
знайте, что могут последовать санкции. Это радикализует протест, что для
власти, скорее, выгодно, потому что радикалами легче пугать обывателя.
Наконец, развитие получают
неокорпоративистские тенденции. «Единая Россия» теряет популярность, она
заменяется «Общероссийским народным фронтом», а это виртуальное персоналистское
построение, в котором даже нет процедуры принятия решений. Решение только
озвучивается, ничего другого там нет. Здесь делегитимизация тоже продолжается.
Третья составляющая легитимности
власти, о которой часто забывают. Власть легитимна, если в ней видят защитника
от врага внешнего и врага внутреннего. По этому направлению легитимность
российской власти и сейчас весьма высока. Всегда внешнеполитическая
деятельность Президента оценивалась обществом гораздо выше, чем
внутриполитическая, в условиях избирательных кампаний всегда работал тезис:
«Если не действующая власть – то хаос». К этому добавляется возгонка
антизападных настроений, не только на геополитической основе, но и на морально-нравственной.
Например, вы хотите западной демократии? А это однополые браки. Вам этого надо?
Вот что работает. Всё это сильно ретуширует урон легитимности по другим
составляющим, но здесь тоже есть предел. Президент высоко оценивается как лидер
на мировой арене именно потому, что не доводит до конфронтации. Если эта логика
доведёт до осаждённой крепости (в осаждённой крепости россияне жить не хотят),
в этом случае надо делать много пушек, а когда делаешь много пушек, масла
становится совсем мало. Этот сценарий не решает ни одной структурной
институциональной проблемы. Развилка 2014-го, таким образом, состоит в том, что
продолжение нынешнего курса дает отсрочку от кризиса, но не решает ни одной
проблемы из тех, которые мешают стране развиваться. Сказать, что этот путь
тупиковый – самая мягкая оценка.
Дмитрий Орешкин:
Со многим я согласен, анализ
содержательный, интересный. Мне кажется очень важным то, что вы сфокусировали
своё выступление на том, что логика понятна, прозрачна и бесперспективна. Что
касается выступления Алексея, то я бы обратил внимание вот на что, в добавление
к тому, что он сказал, ничуть не пытаясь ему оппонировать. Мне кажется, что
есть существенное, плохо осознанное внутреннее расхождение между советским
консерватизмом и царским консерватизмом. Хотя сейчас та версия консерватизма, о
которой он говорил, пытается выступить в обобщённом режиме. Грубо говоря,
Сталин – это монарх, роль марксизма выполняет православие, а так – всё то же
самое. Единая страна, великая, под руководством единого лидера – общелюбимого и
несменяемого – с единой идеологией. Ничего нового. Товарищ Сталин в 1946-м году
на собрании членов редакционной коллегии своей биографии сказал: «Марксизм –
это религия класса. Хочешь иметь дело с нами – имей дело с марксизмом. То, что
мы говорим для себя, обязательно для народа, это для него – Символ веры». Он
вполне рационально понимал функцию марксизма как современной религии. В чём
разница, внутренняя проблема? Может, не достаточно осознанные консерваторы.
Царский консерватизм фундаментально опирался в экономическом смысле на частную
собственность. Раз есть частная собственность, она нуждается в законодательном
оформлении. Так или иначе, были законы, которые соблюдались тем же самым
государством. А самое маленькое государство отличается от самой большой мафии
тем, что оно соблюдает некоторые нормы, прописанные в собственном законе. То,
что царь боролся против Конституции, косвенно подтверждает, что он эту
Конституцию собирался соблюдать. По советским лекалам, её можно было легко
написать и потом благополучно не выполнять, как обстояло дело с Конституцией
1936-го года. Собственность на средства производства, собственность на землю,
отсюда корневая связь самодостаточного гражданина с землёй, отсюда
необходимость в конвертируемом рубле, потому что экономика была ориентирована
на платежеспособный спрос, отсюда новые ниши для экономического роста.
Сталинский режим совершенно другой. Чисто внешне он похож на дореволюционную
Россию, в том смысле, что один монарх. Но он опирается на миф общенародной
собственности, что не работает. Собственность определяется тремя параметрами:
правом владеть, правом распоряжаться по своему усмотрению, правом отчуждать.
Отчуждать гражданин Советского Союза ничего не мог, в принципе, ему не
принадлежало ничего. Распоряжаться этой собственностью – тем более, владеть – только
виртуально. С другой стороны – «деревянный» рубль, который не конвертируем. И
это тоже осознанная политика, которой поддержана изоляция от внешнего мира.
Единственный монопольный источник спроса государство, и это же государство
источник платежей. Экономика производит то, что нужно номенклатуре, а не то,
что нужно платежеспособному спросу, отсюда в Советском Союзе систематический
дефицит еды, товаров повседневного спроса, огромное количество вооружений. Это
было то, что нужно государству. До революции группа В (группа производства
предметов потребления) составляла не меньше трети, после революции выросла
группа А, а группа В сжалась до 10-15%, чем большевики очень гордились. На
самом деле, в фундаментальном, практическом смысле слова, это были абсолютно
разные державы, разные экономические платформы. Два этих типа консерватизма
объединяются в нечто единое только в виртуальном пространстве. Невозможно
совместить одно с другим. Консервативная идеология в принципе обречена. Или она
должна быть достаточно рыночной, конкурентной, отсюда должны быть законы, или
она на самом деле апеллирует к советским ценностям. В пропагандистском смысле
люди об этом не задумываются. Они думают, что хорошо было бы, если б был
великий мощный Советский Союз, но при этом всё было бы, как у нас. Если человеку
предложить вернуться в Советский Союз, где на душу населения в среднем приходилось
меньше 7 квадратных метров жилой площади (сейчас приходится 23 квадратных метра,
и ещё и не хватает), человек задумается, готов ли он жить в «коммуналке» для
того, чтобы наши космические корабли бороздили Вселенную. В виртуальном
пространстве он думает, что всё будет так, как здесь, как сейчас, не как в
Советском союзе, когда было два вида пива: «пиво есть» и «пива нет». Все будет,
как сейчас, когда в магазинах всё есть, когда можно заработать хорошие деньги,
конвертируемые, съездить на отдых в Турцию, накопить себе на автомобиль, но при
этом чтобы мы были бы могучие, и нас все боялись, как в советские времена. В
реальности это невозможно. В голове это вполне возможно. Мне остаётся только
подтвердить, что вот эта версия, которую Алексей назвал неоконсерватизмом,
работает в виртуальном пространстве программы пропаганды. В реальности это
пустое. Мне остаётся присоединиться к тому, что говорил Борис Игоревич. Как ни
крути, всё равно будет скверно. Если развивать эту идеологию дальше, опираться
на ментальные сказки о великом и могучем, то Путин оказывается не нужным. Нужен
кто-то более крутой, более решительный. Если он реально приходит к власти, ему
приходиться использовать вполне репрессивные методы, которые люди теоретически приветствуют,
а на практике, когда это коснётся их, они рады этому не будут. Я даже
теоретически не вижу выхода. Путин сам не заинтересован в том, чтобы этот
сценарий реализовывался на практике. Он с удовольствием пытается его использовать
в риторике, чем дальше, тем глубже, но перспективы в этом деле нет. Мне
кажется, что проблема наша заключается в том, что мы – либеральная публика – привычно
обвиняя кровавый режим, персонально Владимира Владимировича, всякими
замысловатыми образами его ущемляя, не можем предложить понятной,
последовательной, пошаговой стратегии выхода к тому, что устраивает
общественное мнение. Общественное мнение покорёжено, искажено телевидением, оно
либеральной риторики не понимает в принципе. Вина в этом не общественного
мнения, вина либеральной общественности, которая не может предложить новых
терминов для того, чтобы к ней прислушивались. Это то, что мы могли бы сделать.
Создать новые смыслы и новые термины, которые конвертируемы в новой
социокультурной обстановке, созданной нам неоконсерваторами. В этом проблема,
как мне кажется. Мы по старинке продолжаем осуждать, замысловатыми образами
клеймить. Это не воспринимается общественным мнением. Нужно что-то другое, другие
слова, другие смыслы, очень понятные и простые. Навальный это неплохо
исполняет, когда он говорит, что хватит воровать. Коррупция – это серьёзная
проблема, но это один частный плод на могучей вертикали власти и, может быть,
не самый страшный. Ничего другого предложить мы не способны, и нет смысла
обвинять в этом кровавый режим. Кровавый режим работает на себя, думает о себе,
формирует общественное мнение. Странно было бы ожидать от него чего-то другого.
Мы своей работы, похоже, не выполняем.
Игорь Клямкин:
У меня, как и у Дмитрия
Борисовича, тоже нет принципиальных возражений против констатаций и выводов
докладчиков. Поэтому ограничусь несколькими частными замечаниями, некоторые из
которых выйдут, возможно, за тематические границы выслушанных нами сообщений.
Первое замечание – по поводу
консерватизма и нынешней консервативной волны. На мой взгляд, наблюдаемое
сегодня в России – это, строго говоря, вообще не консерватизм. Не только в
смысле Рейгана или Тэтчер, но и в смысле, скажем, Александра III, в смысле
российской консервативной традиции. Эта традиция предполагала определенный
способ развития при сохранении и укреплении традиционной политической системы.
Развития ограниченного и не всегда успешного, но все же развития. А что мы
наблюдаем сейчас?
Сейчас мы наблюдаем риторику по
поводу развития при отсутствии шагов по его осуществлению. Ни успешных, ни
безуспешных. Никаких. В пакете с риторикой насчет приверженности традиционным
национальным ценностям, ценностям особой русской цивилизации. Но за этой идеологической
словесностью не просматривается никакого внятного целеполагания. Не
просматривается ничего, кроме установки на сохранение сложившегося системного
статус-кво. Таков реальный смысл того, что официально именуется сегодня
консерватизмом.
Но что такое это консервируемое
системное статус-кво? Воспроизводит ли оно отечественную государственную
традицию? В каком-то смысле – да, воспроизводит, если речь идет о
воспроизведении монопольной персоналистской власти. Но с не меньшим основанием
можно говорить и о радикальном разрыве с традицией. Потому что ни в
самодержавно-монархическом, ни в советском историческом воплощении власть эта
не была властью денег. Или, говоря иначе, никогда не уподоблялась частной
квазикапиталистической корпорации, для контроля над которой персонификатор
монопольной власти должен быть еще и главным «олигархом».
Что природа этого типа власти
именно такова, хорошо видно на примере Виктора Януковича. Став президентом и
вернув старый вариант Конституции, предоставлявший президенту почти неограниченные
полномочия, он вскоре осознал, что для надежного контроля над политической
системой этого мало. Потому что сохранялась зависимость от «олигархов», от
частного капитала, крупнейшие представители которого в финансово-экономическом
отношении были сильнее президента. И спустя некоторое время он стал форсировано
и бесцеремонно наращивать частный капитал, свой и своей семьи, что было не на
пользу не только другим «олигархам», но и всей украинской экономике, и, в
конечном счете, привело к известным событиям. У Януковича не получилось
достроить эту модель власти. Но его неудача – хорошая иллюстрация особенностей
самой модели.
Следующее мое замечание – о
ресурсах выживания политического режима, сложившегося в России. Согласен с
коллегами, что они достаточно велики. Это остающаяся пока благоприятной мировая
нефтегазовая конъюнктура, позволяющая обеспечивать надежность силовых и других
институциональных опор власти, что, в свою очередь, позволяет ей предписывать
соответствующий ее представлениям тип социального порядка, поддерживаемого, в
том числе, и посредством репрессивного законодательства. Тут никаких иллюзий
быть не должно.
Нельзя сбрасывать со счетов и
официальную идеологическую риторику, апеллирующую к ценностям «уникальной
цивилизации». Хотя к консерватизму как способу развития она имеет отношение
весьма отдаленное, риторика эта и приводимая в соответствие с ней культурная
политика – это, безусловно, ресурс самосохранения режима. Тем более что
восприимчивость массового сознания к такой риторике существенно возросла под
влиянием украинских событий и их ТВ-интерпретаций. Эти события сопровождались и
образованием новой линии размежевания среди интеллигенции, в том числе, ее
либерального сегмента. Значительная его часть обнаружила ментальную плененность
имперской инерцией и отзывчивость к военно-патриотическому дискурсу. В этом
тоже нужно отдавать себе ясный отчет, говоря о ресурсах режима.
В представленных докладах были
попытки обозначить и влияние украинской революции на Россию в исторической
перспективе. Конечно, можно говорить о том, что если в Украине курс на
европеизацию станет бесповоротным, то это возродит интерес к европейским
ценностям и в России. Но на мироощущение сколько-нибудь широкой публики
воздействие могут оказать лишь реальные успехи и достижения соседей, которые
обозначатся не сразу. А страшить трудностями, которыми будет поначалу
сопровождаться для украинцев их европейский выбор, у нас найдется немало
желающих. И спрос со стороны работодателей на их пропагандистские дарования
тоже можно прогнозировать, без риска ошибиться. Ну, а если курс Киева на
европеизацию сорвется, то это не лучшим образом скажется и на настроении тех
людей в России, которых приверженность европейским ценностям никогда не
покидала, и которые хотят видеть в Украине прецедент, открывающий европейскую
перспективу и для России. Уныния, которого и так хватает, станет еще больше:
«Если даже у них ничего не получается, то что же о нас говорить?»
Последнее замечание – о
либеральных политических силах. В той атмосфере, которая сегодня в стране, они
не могут обрести реальную политическую субъектность. Об этом свидетельствуют и
приведенные Игорем Буниным данные. Что тоже правомерно рассматривать как
показатель устойчивости кремлевского режима. Она может быть поколеблена только глубоким
политическим кризисом на пересечении неблагоприятных для властей внутренних и
внешних факторов, совокупное влияние которых окажется сильнее блокирующей их
антизападнической и прочей патриотической риторики. Но даже в этом случае
либералы к власти не придут, тут тоже не должно быть иллюзий. Их общий
электорат, раздробленный не без помощи самих политиков на несколько групп, с
90-х годов колеблется в диапазоне 15-20-ти процентов. Нет в стране и других
оппозиционных сил – как в системном, так и в несистемном поле, обладающих
достаточной общественной поддержкой для прихода к власти. Так обстоит дело
сегодня, но нет оснований предполагать, что в случае системного кризиса картина
существенно не изменится.
Что это будет означать? Это будет
означать, что лучшие шансы для перехвата власти может получить одна из фракций
нынешнего правящего класса. Та, которая выступит с идей ревизии политического
курса, обнаружившего свою тупиковость. Но насколько глубокой окажется, в
конечном счете, эта ревизия, будет зависеть и от того, насколько оппозиционные
политические силы, независимо от их идеологических ориентаций, окажутся
способными к созданию широкой общественной и политической коалиции,
объединенной требованием системных преобразований. И, прежде всего, требованием
изменения действующей Конституции, дабы исключить в дальнейшем монополизацию
власти одним институтом и, как следствие, одной группой людей.
Пока, к сожалению, никаких
симптомов, свидетельствующих о возможности такой коалиции в будущем, не
просматривается даже в первом приближении. А такие вещи целесообразно готовить
заранее. Периоды политической реакции, когда влияние оппонентов власти на
политику сведено к нулю или минимизировано, это время проработки стратегических
вопросов. В нашем случае – вопросов системной трансформации, предполагающей
разрыв едва ли не с самой глубокой отечественной традицией, а именно – с
традицией персонифицированной властной монополии.
Сегодня эта традиция воплощается
в форме квазикапиталистической приватизации государства, ведущей к его
деградации. А идеологически – в виде официального квазиконсерватизма,
охраняющего статус-кво и исключающего развитие. И никакой, даже глубочайший
кризис эту систему не изменит, если активная часть общества не осознает такое
изменение главным и безальтернативным. Вот под этим углом зрения я и
рассматривал бы перспективы наших либеральных, да и всех других оппозиционных
политических сил.
Лилия Шевцова:
Коллеги, я, пожалуй, начну с той
же мысли, с которой начал Игорь Моисеевич Клямкин. Но лишь подчеркну ее
парадоксальность. У меня есть ощущение одновременно огорчения и
удовлетворённости по поводу того, что я слышала сегодня от основных
докладчиков. Я полностью согласна с их основным выводом, с их основным
диагнозом российской ситуации – исчерпанности режима и системы, невозможности
их обновления сверху. Я согласна с тем, что любая попытка обновления и того, и
другого вызовет падение структуры либо ее коллапс. Короче, приведет к
разрушительным последствиям.
Я ощущаю огорчение, ибо сегодня
не удастся поспорить с докладчиками, как это бывало раньше. Но важнее другое:
мы, люди разных историй и жизненного пути, еще недавно разных позиций, сошлись
здесь, в этой точке. Я этим удовлетворена. Правда, наш сегодняшний консенсус не
стоит рассматривать как консенсус на российской политической сцене, как
консенсус российских политических сил. Есть известные российские политики, в
том числе, и причисляющие себя к либеральному лагерю, которые всё ещё считают,
что Путин уже отошел от репрессивной модели, что создает возможность для
российской политической оттепели, для диалога оппозиции и инакомыслящих с
властью по самым широким вопросам и для обновления, реформирования самой
власти. Так что наш сегодняшний консенсус нельзя считать консенсусом
политическим, и он не отражает умонастроений, доминирующих на российской
политической сцене.
Я согласна и с выступающими, и с
моим коллегой Игорем Моисеевичем Клямкиным относительно того, что важно не
только то, что мы сегодня обсуждаем. Важно время, важен сам исторический
момент, в котором мы находимся и в котором мы сегодня обсуждаем Россию. То, что
происходит сейчас и в глобальном измерении, и совсем близко от российских
границ, и в самой России можно определить одним предложением: мы присутствуем
при завершении целого исторического этапа развития не только Росси, но и
мирового порядка. Речь идет о конце Post-ColdWarOrder,
т.е. конце этапа, наступившего после конца «холодной войны». Этот период
завершила российская власть. Именно эта власть при поддержке политического
класса, при поддержке значительной части российского общества обнулила более 20-ти
лет (собственно, 23 года) нашего постсоветского развития. Они выброшены в
корзину с их мечтами и надеждами начала 90-х годов. Мы откатились даже за
пределы 1991-го года. Если вы поговорите с Михаилом Сергеевичем Горбачёвым, то
он, скорее всего, будет шокирован логикой сегодняшнего дня. Даже в 80-е годы
трудно было представить ситуацию, когда советские танки из места их
расположения на советских базах, где-либо в районе Легницы в Польше, без согласования
с польским правительством в Варшаве и даже без его уведомления вдруг стали бы
раскатывать по польским дорогам с целью доказать, что таким образом СССР
обеспечивает интересы советского флота на Балтике. А ведь именно так делают
российские бронетранспортёры, которые из Севастополя двинулись в Симферополь,
чтобы защитить там (!) позиции российского черноморского флота. Фактически,
Украина стала для российской власти внутренним фактором, так же, как и Россия
для Украины. «Фактор Украины» для Кремля стал средством решать его
внутриполитические задачи и задачи укрепления самодержавия. «Фактор России», в
свою очередь, стал внешней силой, которая в Украине пытается переформатировать
ее жизнь и даже тип государства. Российское вмешательство в украинские дела
свидетельствует о типе российского государства, о ментальности российской
власти, об отношении режима к способам своего воспроизводства. Украина говорит
многое и о позиции либералов и демократического меньшинства. К сожалению, очень
многие из представителей этих общественных групп сломались на Украине,
оказавшись в самодержавном лагере.
А теперь давайте посмотрим, что
происходит за российским забором. И окажется, что и там нет оснований для
особого оптимизма, даже исторического. Не только Россия возвратилась к ситуации
до 1991-го года. Если речь идёт о геополитическом и цивилизационном окружении
России, о мировом сообществе, то оно по многим параметрам хуже, чем когда бы то
ни было за всю историю после Второй мировой войны. Я имею в виду потерю вектора
и полную дезориентацию, возобладание мелких интересов и цинизма. Одна из причин
– это деморализация западных демократий, кризис нынешней модели либеральной
демократии. Чем сегодня занимаются западные столицы? Они любой ценой пытаются
сохранить мировое статус-кво. При этом Запад пытается проводить политику
попустительства в отношении Москвы, надеясь, что Россия останется одним из
гарантов этого статус-кво. Но на деле происходит иное: Москва, осознав слабость
Запада, пытается заполнить возникший в мировом пространстве вакуум для того,
чтобы расширить внутренние возможности выживания Русской системы. Короче: мы
видим, как Кремль, с целью защиты внутренней стабильности и своего
воспроизводства, превращает Россию в государство – реваншиста.
Украина – это поле, где стали
наиболее очевидны и деморализация Запада, и стремление Москвы использовать
внешние факторы для решения системных внутриполитических целей. Именно в Украине
Запад каждый день терпит поражение. Примером пораженческой политики западных
государств стали попытки трех министров иностранных дел – Германии, Франции и
Польши – 21-го февраля сохранить Виктора Януковича любой ценой, жёстко,
выкручивая руки украинской оппозиции. В итоге эти действия дискредитировали в
глазах украинского общества и Запад, и украинскую оппозицию.
Деморализация западного
сообщества, потерявшего нормативного измерение (либо в данный момент от него
отказавшегося), к сожалению, создаёт серьёзные проблемы для внутриполитического
развития России, ограничивая возможности нашей либеральной демократизации. В
мире пока не было примера либерального оживления и реформ в авторитарных либо
переходных обществах в ситуации стагнации, а тем более кризиса западной
цивилизации.
А теперь о факторе легитимности.
Я рада, что Борис Макаренко и другие выступающие подняли этот вопрос. Они
упомянули о том, что важнейшим ресурсом выживания, воспроизводства российской
системы является внешняя политика. В этом проявляется любопытная логика жизни
персоналистской модели власти, которая в момент, когда начинает исчерпывать
внутриполитические ресурсы, вынуждена обращаться к внешнеполитическим
инструментам. Именно это и происходит сегодня в России. Российская внешняя
политика явилась важнейшим компенсаторным фактором поддержки системы в
ситуации, когда остальные ресурсы власти и системы (экономические, финансовые,
административные, политические) начинают сокращаться. Внешняя политика, как это
было в мире не раз (вспомним хотя бы попытки греческого и аргентинского
авторитарных режимов выжить за счет войны), становится важнейшим инструментом
консолидации общества. Тем более что поддержка внешней политики в России всегда
была гораздо шире поддержки социально-экономической политики.
И как Россия использует внешнюю
политику? Впервые за эти 20 лет Россия вновь возвратилась к стратегии
сдерживания Запада. Россия вновь провозглашает доктрину, от которой отказался
Горбачев. Одним из проявлений этой стратегии сдерживания является Евразийский
проект, который предполагает формирование в постсоветском пространстве
своеобразной галактики из государств-сателлитов вокруг России как полюса. Но
Евразийский проект не единственная химера, вытащенная из исторического небытия.
Кремль, видно, находится в отчаянном поиске иных аргументов, которые бы
облегчили для него обоснование возврата к парадигме сдерживания вовне и
репрессивности внутри. Украина – это лаборатория, где Россия начала испытывать
технологии сдерживания. И последствия нынешних кремлевских экспериментов в
Украине мы будем ощущать ещё долго.
Наконец, о модели выхода. Мы
продолжаем жить в мире мифов и стереотипов, которые казались вполне реальным и
даже успешным выходом из авторитаризма и диктатуры в иное историческое время. И
в иных исторических обстоятельствах. До сих пор для нас не только самый
желаемый, но и возможный сценарий выхода из самодержавия: люди выходят на
улицу; власть раскалывается; милые и добрые прагматики из правительства
протягивают руку оппозиции; вместе они формируют новое правительство и рука об
руку дружно трансформируют Россию. Прекрасный сценарий! Желаемый, ибо мирный и
бескровный! Но, увы, вряд ли реальный сегодня. Вряд ли реальный не только в
России, но и в других странах.
Мировое развитие последних
десятилетий говорит о том, что эта модель, возможно, канула в Лету. Мы видим
совершенно новый феномен и пока не знаем, как к нему отнестись. От Бразилии до
Турции, от арабских стран до Болгарии и Украины люди выходят на улицу.
Леонид Васильев:
А много ли их стало?
Лилия Шевцова:
Сотни тысяч и миллионы! Люди
выходят на улицу массами, а оппозиция не имеет никакого влияния на эти
общественные протесты. Короче, возможно, мир вошел в эпоху массовых,
спонтанных, неструктурированных движений и в эпоху революций. Причем, ни
либералы, ни оппозиция к этим движениям протеста не имеют никакого отношения.
Пока неясно, ситуативен этот феномен, либо нет. Но не исключено, что возникает
новая модель трансформации с опорой на массовый общественный протест. Мы
терпеть не можем слово «революция», теперь ещё фактически и законодательно
запрещённое. Мы, либеральные интеллектуалы, предпочли бы иной, консенсусный и
избирательный механизм смены власти. Тем более, мы знаем, что революции делают
не либералы. Революции делают пассионарии, причем, зачастую, не либеральных
взглядов. В нашей среде пассионариев почти нет. Разве что, единицы. В Украине
революцию делали «Правый сектор», который нам непонятен, и самооборона Майдана.
Так вот, перед либералами в новых исторических условиях стоит задача: если мы
не можем стать движущей силой перемен, следовательно, нужно задуматься о
союзниках. И не просто о союзниках, но и о способах убедить их принять
либеральные правила игры в ситуации, когда мы были и останемся меньшинством.
Непростая и драматическая задача.
И действительно последнее. Мы
привыкли говорить о двух сценариях развития России. Сам этот подход стал почти
аксиомой. С одной стороны, речь идет о тоталитарном сценарии, с другой – о
либерально-демократическом. Все просто и даже удобно, и хотелось бы остаться в
этой модели, которая дает нам некую надежду на наше участие. Но ведь
большинство сценариев выхода из тупиковой формулы развития (каковою сегодня
является и Россия) были другими. Мировой опыт говорит, что в большинстве случаев
исторические тупики завершались медленной агонией попавших в них цивилизаций,
их загниванием, распадом общественной и государственной ткани. Спасением для
авторитарных цивилизаций является кризис, который взламывает отжившую модель и
высвобождает энергию обновления. Правда, иногда и тотального разрушения. Но
кризис всегда имеет в себе надежду. Нужно только воспользоваться таким
моментом. Что, если мы в России пропустили момент кризиса, либо кризис отжившей
структуры не произойдет, и она лишь будет разлагаться? Что, если перед нами
сценарий медленного распада государственной и общественной ткани? Что мы,
либералы, должны делать в этой ситуации?
Да, сегодняшнее обсуждение
говорит о том, что мы очень хороши в диагнозе. Да, мы – поколение диагноза. Но
как выйти за пределы диагноза, к целеполаганию? У меня простой ответ. Мне
кажется, что мы уже потерянное поколение, в смысле возможности и решимости создать
что-то новое. Вряд ли мы что-то способны создать. Новое поколение либералов
может возникнуть, скорее, за счёт отрицания нас.
Возможно, мы поколение, которое
должно доказать на себе, что такое тупиковость развития и мышления. Но есть и
другая миссия. Если мы не захотим оказаться в ущербной роли исторической пыли,
у нас все еще остаётся одна возможность – попытаться сделать то, что сделали
когда-то поляки, чехи и браться по социалистическому лагерю. Они отказались
обслуживать систему самодержавия. И у нас еще есть возможность отказаться от
роли адаптантов, обслуживающих власть. Если мы не сможем этого сделать, то,
очевидно, нужно примириться с тем, что нам придется в российской истории стать
примером антинационального поведения.
Евгений Ясин:
Поскольку времени у нас мало, я
могу дать возможность задать авторам докладов только три вопроса.
Василий Банк:
Сейчас ситуация напоминает 90-е
годы. Ситуация усложняется постоянно. Когда закончатся полезные ископаемые, она
ещё больше усложнится. Я хотел бы уточнить у докладчиков, каков у них прогноз
на ближайшие 10 лет, если Путин пойдёт Президентом на второй срок?
Игорь Бунин:
Если темпы роста останутся хотя
бы на уровне 3%, что маловероятно, скорее всего, он победит в 2018-м году. По
данным опросов, кандидатуру В. Путина поддерживают 18-25% избирателей. Кроме
того, даже среди либерально-ориентированных избирателей он опережает всех
остальных – Навального, Прохорова – раза в три-четыре. Среди сторонников
европейского пути развития поддержка кандидатуры В. Путина достигает 30-35%.
Таких цифр никто не достигнет. Если бы Янукович не совершил пять ошибок подряд,
может, до сих пор кормил бы страну. Пять ошибок подряд – это многовато.
Владимир Владимирович совершает меньше ошибок, но психологически ситуация очень
непроста, количество ошибок может увеличиться. Попытка войти в Симферополь –
одна из таких ошибок. Прогнозировать на 10 лет невозможно. Можно прогнозировать
выборы в Мосгордуму, выборы парламентариев в 2015-м году.
Борис Макаренко:
Задержки зарплаты чуть
увеличились. Всякий экономист, хоть чуть-чуть владеющий ситуацией, вам скажет,
что ресурсов для того, чтобы социальный путь государства продолжался, у власти
достаточно. Это не абсолютное обнищание, а относительное. Не фактор падения уровня
жизни главный в делигитимации режима. Поскольку это процесс медленного
сползания, который мы попытались описать, в таком процессе никто не знает, под
влиянием каких субъективных факторов плавное медленное проседание, которое
может длиться 10 лет, вдруг превращается в другой сценарий, или не
превращается.
Кирилл Пеликанов, независимый
эксперт в области электронной демократии:
Я услышал здесь такую цифру – 39%
респондентов были за советскую власть. Эти цифры не кажутся удивительными, они
увеличиваются в связи с выбором среди респондентов тех, которые совершенно не
знают, что такое советская власть. Они исходят из образа того, что колбаса
была, а в ВУЗ можно было поступить и учиться бесплатно. У меня такой вопрос. Когда
осуществляются такие опросы, анализируя их, систематически ли проводится
поправка на осведомлённость респондента относительно темы опроса, который
проводится? Второй вопрос. Что же хотят люди, которые бунтуют на улицах? Думаю,
что они хотят не экономически того или этого, они хотят народовластия, прямой
демократии. А если уж выборная демократия, то тогда это вариант, который
завуалирован Навальным, добиться полной открытости, полной отчётности. Они не
хотят закрытости, унижения.
Алексей Макаркин:
Проводя исследования, мы не
видели, чтобы был какой-то «подскок» среди молодёжных масс, чтобы молодёжные
группы захотели вдруг жить в СССР. Я не думаю, что это неосведомлённость. Скорее,
речь идет об ощущении несправедливости не только у активной части общества,
которая сидит в Интернете, но и у других людей. Ностальгия по СССР не приводит
к тому, что люди идут голосовать против власти. Ностальгия носит оборонительный
характер. Человек отвергает современность, социально-экономическую политику, но
он не готов к тому, чтобы всерьёз что-то изменить для себя и для страны.
Второй момент – чисто моё мнение,
которое не основано на исследованиях. Чем вы дальше уходите от СССР, тем больше
человек, который жил в СССР, воспринимает это прошлое как позитив. Для него это
период рассвета, годы учёбы – всё самое замечательное было в молодости. Этот
фактор работает значительно сильнее, чем фактор неосведомлённости. Этот
исторический фактор накладывается на разочарование.
Игорь Бунин:
Я понял, вопрос о новом поколении
революционеров. В 1878-м году была создана «Земля и воля». Их всех осудили и
посадили, а чуть ранее началась стрельба, стрельба Каракозова, который был
абсолютно больным человеком. Вот эта политика – задавить, не допустить – ведёт
к определенной радикализации некой части молодёжи. Я знаю два недавних эпизода,
когда человек приходил на Манежную площадь, а его забирали, обвиняли в том, что
он кричит: «Долой Путина», выписывали 10 тысяч рублей штрафа. Ему это
запоминается на всю жизнь, он будит ходить и ходить. Власть, возможно, и хотела
бы «отпустить вожжи», сдержать развитие своей сверхрадикальной позиции, но не
может. Это и ведёт к радикализации, к формированию той молодёжи, которая не
стреляет, но будет выходить на площадь.
Реплика из зала:
Я согласен с основными
докладчиками, но один вопрос. Может, не только Путин виноват, что либеральные
идеи не очень популярны в российском обществе? Те предложения, которые делает
российский либерализм, не воспринимаются обществом. В том же Киеве говорили: «Вы
же понимаете, что «правый сектор» есть и в России, где к этим идеям гораздо
более восприимчивы».
Я не очень понимаю, почему
говорится о том, что любой консерватизм – это сугубо реакционная вещь. Есть
пример консерватизма Тэтчер, который был сугубо креативен. Мы говорим, что
нужно развивать институты. Никто не знает, что это такое, но их нужно
развивать. Консерватизм Тэтчер предполагал создание конкуренции в английской
экономике.
Борис Макаренко:
Я хотел бы здесь ответить Лилии
Фёдоровне с огромной благодарностью, и вам ответ. Посмотрите, кто в истории
России либерализовал страну? Александр II, Никита Хрущёв, Михаил Горбачёв. Кто-нибудь
из них либерал? Не либералы делают либерализации.
Реплика из зала:
Александр II плохо кончил.
Борис Макаренко:
Можно подумать, что консерватор
Александр III, который печень свою алкоголем сгубил в раннем возрасте, кончил
лучше. Оставил свою страну сыну, который её пропил большевикам. Не либералы
делают либерализацию. В результате, если повезёт, рождается более свободное
общество, более свободная элита. Главная проблема не в том, что сейчас к власти
придут Немцовы, Рыжковы или Навальные. Во-первых, это невозможно. Во-вторых,
упаси, Господи. Главное – когда элита осознаёт историческую ответственность за
судьбы страны и даёт свободу новым общественным силам. Эта задача сегодняшней
реформации, и если в этой стране есть либералы, то их задача сформировать такой
запрос и достучаться до верхов.
По поводу консерватизма. Я вам
процитирую Даниэля Мойнихана, одновременно политика и политолога: «Консерваторы
полагают, что успех общества обеспечивает культура, а не политика. Либералы
полагают, что политика сможет изменить культуру и тем спасти её от самой себя».
Правильный российский консерватизм должен был бы спасать страну от устарелого
архаичного консерватизма, и царского, и советского, и постсоветского, а он
занимается совершенно другим.
Евгений Ясин:
Поэтому он и либерализм!
Борис Макаренко:
Тэтчер – консерватор, но разбудил
бы ты её среди ночи, когда она была жива, и спросил бы её: «А какой
государственный строй вы, мадам Тэтчер, отстаиваете как премьер-министр?» Она
бы ответила, что либеральную демократию. Потому что уже давно на Западе
либерализм и консерватизм не антагонисты, произошла очень сильная конвергенция.
Леонид Васильев:
Несколько слов о консерватизме.
Это, прежде всего, консервативная стабильность. Откуда берётся консервативная
стабильность у нас? Она берётся из истории, потому что вся наша история
представлена сельской, деревенской общиной. 90% населения было
консервативно-стабильным, архаичным, инерционным. И сегодняшнее наше руководство
опирается на этот огромный социальный пласт, который после 17-го года пришёл в
русский город, вырезанный большевиками, кроме деревень, занял ещё и его. Вот
это самое общинное деревенское население. Сегодня консерватизм оказывается
решающим пластом, который определяет наши возможности. Когда люди сегодня
выступают в форме электората, и когда Игорь Михайлович говорит, что в 2018-м
году он победит, я с ним абсолютно согласен. За Путина будет голосовать тот
самый пласт, о котором я говорил. Ему никуда не деться. Он не меняется. Он за
консервативную стабильность, за традицию, за то, каким образом он привык
существовать, что он ценит, а не за то, чего он не ценит.
Теперь скажу, о чём говорила
Лилия Фёдоровна Шевцова. Она говорила, что людей много. Так вот, это количество
людей, которых много, очень влияет на сегодняшний мир в целом. Потому что это
люди нищие, отсталые, малограмотные. Они идут за теми, кто обещает лёгкую
дорогу к лучшему будущему. Поэтому наше будущее ещё хуже, чем себе можно было
бы представить.
Реплика из зала:
Хотелось бы с докладами
познакомиться в полном объёме, цифр было мало. Проскакивали в комментариях, в
суждениях. Они навели на соображение, которое связано с темой доклада. Шла речь
о вопросе: «Какая система кажется вам лучше?» После кризиса оценки системы,
которые были высоки до кризиса, резко пошли вниз. Пошла вверх доля тех, кому
кажется лучшей западная система. Потом, в 2012-м году, произошёл перелом, доля
приверженцев западной системы начала снижаться, доля приверженцев советской
системы пошла вверх. Отношение к текущей системе продолжает ухудшаться. Мне
кажется, что рост доверия к советской системе до некоторой степени эффективен.
Люди не знают, что там поставить, некоторая пустота получается. Хочется не на
Запад, не нынешнее, а чего-то непонятного. По наименьшему сопротивлению это
оказывается советская система. Это можно отчасти подтвердить тем, что в те же
годы ностальгия по СССР быстро редуцировалась. Она продолжает редуцироваться. Количество
людей, которые жалеют о распаде, устойчиво падает. Так же упоминались цифры,
что за Навального готовы голосовать 2%, а за Путина 31%. Меня поразило ощущение
полной фиктивности этих цифр, которые отражают только сложившуюся в условиях
реакции асимметрию коммуникаций. Подсовывается какая-то ложная повестка,
которая не позволяет нам услышать социологических опросов, что на самом деле
происходит с людьми. Мы вынуждены оперировать фиктивными ответами, которые не
отражают динамики. Мы её не понимаем, но она есть. Возникает опасность выхода
из реакции. Выйдя из реакции, увидим картину, которую мы не представляли себе,
которая совершенно не отражалась в опросах.
Реплика из зала:
Уважаемые либералы, я хочу
подлить керосина в костёр Лилии Фёдоровны. Представьте себе, что вы на киевском
Майдане обсуждаете состав и программу нового правительства европейского выбора.
Скажите, а вы можете внести какие-то конструктивные предложения, как разорвать
на Украине смычку между властью и собственностью, то, что является корнем
режима Януковича? Или как одним разом заменить весь судейский корпус? Или какие
институты можно применить для того, чтобы тем самым пассионариям дать
возможность влиять на ситуацию? Например, для противодействия коррупции, какие
институты можно использовать? Совсем простая задача. Как заставить людей,
которые не хотят контролировать власть даже на уровне ТСЖ и садоводства, как-то
изменить свои мозги и практику? Есть ли конструктивные предложения в этом зале?
Реплика из зала:
Вчера мне удалось быть на улице
Солянка в поликлинике №2 и говорить с пожилой женщиной, пенсионеркой, которая
печати ставит. Она сказала, что обижают Россию, народ. В этом виноват Запад и
фашисты всякие, и надо браться за оружие. Я сказал, что было бы хорошо, но
только денег не хватит, в бюджете средств мало. Она отвечает, что разворовали
всё. Я ей отвечаю, что да. Но денег всё равно не хватит: или оружие, или
пенсии, лекарства. А она ответила, что «ничего, мы им покажем всем». У меня
возникает вопрос ко всем, кто здесь сидит. Я прочитал в газете «Ведомости»
перед 21-м декабря статью о том, что Янукович договорился с западными
партнёрами выборы назначать. Газета «Ведомости» сказала, что будет так, и
начала рассуждать по этому поводу. На следующий день – трах-тарарах! Никакого
21-го декабря, никакого Януковича. Кто, из здесь сидящих, предвидел эту
ситуацию? Кто думал, что так будет?
Евгений Ясин:
Я!
Горелов, профессор, математик по
специальности:
С выводами трёх авторов, которые
сегодня делали доклад, я согласен. Но есть такие замечания. Алексей
Владимирович, я думаю, что приоритет Путина в отношении морали и нравственности
на сегодняшний день абсолютно правильный, у него хорошая аналитическая служба.
Это главная задача на сегодня. Мешать он ничего не хочет, приоритеты и мораль
для низшего слоя и для верхнего слоя. Те не менее, эти приоритеты самые важные.
Знаете, почему? Потому что без изменения морали, социальных устоев на
сегодняшний день дальнейшее развитие экономики в России невозможно.
Конечно, Путин и другие хотят
удержаться у власти. И единственная реальная методика при этом – надавить,
задавить. Эта методика совершенно точно не пройдёт. Но на сегодняшний день она
какое-то время будет работать. Выхода из этой ситуации нет, потому что никто не
хочет ее изменять.
Меня сегодня удивило впечатление,
что как будто здесь сидят пятилетние дети и обижаются, не понятно, на что. Я
рассматривал обращение к Федеральному Собранию как некую просьбу помочь. Почему
об этом сегодня никто не сказал? А где вы со своими намерениями, почему вы их
не сформулируете, не разработаете? Вы встали в позу и говорите, что пусть
гибнет, как угодно.
Здесь сегодня много говорили об
Украине. Украина – это очень чёткий сигнал для всей России, что если вы будете
учитывать мнение народа, вы покоритесь, так же, как и Янукович, который сейчас
в санатории в Барвихе. Майдан напоминает Болотную площадь, я бы провёл чёткую аналогию.
Ни у тех, ни у тех нет идеи, они просто хотят жить лучше. У них нет никого, кто
бы им подсказал, как это сделать. Где все остальные?
Евгений Ясин:
Я хочу поблагодарить наших
докладчиков. Очень разумные мысли, которые заставляют подумать о будущем. Я
хочу поблагодарить наших дорогих оппонентов, которые нас поддержали. Всем
большое спасибо.