Ростислав Капелюшников.
«Российская модель рынка труда: что впереди?»

По прошествии десяти лет экономических реформ можно говорить о формировании специфической «российской модели рынка труда». К сожалению, ее ключевые особенности не до конца осознанны даже экспертами, не говоря уже о политиках или общественном мнении. Общая картина обычно теряется за обсуждением многочисленных парадоксов и «нестандартных» механизмов приспособления. Российский рынок труда воспринимается скорее как нагромождение аномалий, чем как целостная и по-своему внутренне стройная система. Опыт, однако, свидетельствует, что рынок труда в России в своих проявлениях не хаотичен, а подчиняется вполне определенной логике, вытекающей из особенностей сложившейся модели.

Важно отметить, что эта модель никем не конструировалась «сверху», по заранее составленному плану. Она складывалась спонтанно, под воздействием решений, которые принимались независимо друг от друга государством, предпринимателями и работниками. Накладывающиеся реакции основных участников рынка труда зачастую приводили к результатам, которые никем не прогнозировались и для всех оказывались неожиданными. И если вначале могло казаться, что это какие-то случайные аберрации, то с течением времени становилось все очевиднее, что речь идет об устойчивых, самовоспроизводящихся формах трудовых отношений.

В зарубежных транзитологических исследованиях общепринят тезис о существовании двух альтернативных моделей «переходного» рынка труда: первая модель распространена в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), вторая – в России и других республиках бывшего СССР (страны Балтии обычно рассматриваются в качестве особого промежуточного случая). К сожалению, отечественные исследователи, как правило, проходят мимо этого вывода. В результате даже такая проблема, как реформирование трудового законодательства, чаще всего обсуждается в отрыве от реального функционирования российского рынка труда, вне связи с отличительными особенностями модели, сформировавшейся в «шоковые» 1990-е годы.

Эволюция трудовых отношений в странах ЦВЕ в общем и целом соответствовала исходным ожиданиям, сопровождавшим старт рыночных реформ. Все они с известными вариациями (более или менее существенными) воспроизводили тот тип рынка труда, который хорошо известен из опыта ведущих стран Западной Европы (Бельгии, Германии, Испании, Франции, Швеции и др.). Речь идет о рынке с высокой степенью защиты занятости, сложными механизмами заключения коллективных договоров, значительной сегментацией рабочей силы и устойчивой долговременной безработицей¹.

Переходное состояние экономики неизбежно накладывало отпечаток на функционирование рынков труда в странах ЦВЕ. Многие критически важные проблемы, с которыми они сталкивались, были незнакомы странам со зрелой рыночной экономикой (такие, скажем, как изменение заработной платы в связи с резким падением спроса на рабочую силу в условиях трансформационного кризиса, необходимость перемещения значительной массы работников из государственного сектора в частный и др.). Кроме того, они не располагали достаточными финансовыми ресурсами для того, чтобы полностью копировать институциональный каркас, характерный для «устоявшихся» рынков труда. В тех же случаях, когда такой набор институтов механически переносился в переходную экономику, результаты оказывались обескураживающими. Наверное, лучший пример такого рода – земли бывшей ГДР, где подобный перенос привел к возникновению крайне высокой и продолжительной безработицы. Однако ориентация стран ЦВЕ на западноевропейский опыт едва ли подлежала сомнению, и чем дальше шло его освоение, тем больше эти рынки труда приближались к западноевропейскому прототипу со всеми присущими ему достоинствами и недостатками, проблемами и ограничениями.

Первоначально ничто не предвещало, что развитие российского рынка труда пойдет по иному сценарию и что его итогом станет формирование специфической модели, во многом отличной от утвердившейся в странах ЦВЕ. С самого начала Россия вслед за другими реформируемыми экономиками начала «импортировать» стандартный набор институтов, действующих в данной сфере: был введен законодательный минимум заработной платы, создана система страхования по безработице, легализована забастовочная деятельность, сформирована сложная многоступенчатая система коллективных переговоров, установлены налоги на фонд оплаты труда, внедрена политика налогового ограничения доходов, предпринимались попытки индексации заработной платы и т. д.

В этих шагах, подчеркнем, не было ничего «нестандартного». Отсюда – вполне закономерные ожидания, что в России рынок труда будет работать примерно так же, как рынки труда в других постсоциалистических странах, раньше нее вступивших на путь реформ. Правда, с учетом большей глубины трансформационного кризиса можно было предполагать, что масштаб и острота проблем окажутся иными: «сброс» предприятиями рабочей силы – активнее, безработица – выше, трудовые конфликты – многочисленнее, инфляционное давление со стороны издержек на рабочую силу – сильнее и т. д. К тому же, обретя дополнительные «ребра жесткости» в виде вновь введенных институтов, российский рынок труда сохранил немало прежних, советских законодательных норм и ограничений, которые так и не были отменены. Неудивительно, что первые пореформенные годы прошли под знаком скорой катастрофы, которая, как представлялось большинству наблюдателей, неминуемо должна была разразиться в сфере занятости российской экономики.

Портрет первый – фактический

Однако этим катастрофическим прогнозам так и не суждено было сбыться. Как же в действительности повел себя российский рынок труда в условиях переходного кризиса? Попытаемся наметить его схематический портрет².

1. Занятость в российской экономике оказалась на удивление устойчивой и не слишком чувствительной к шокам переходного процесса. За весь пореформенный период ее падение составило 12-14% и было явно непропорционально масштабам сокращения ВВП, которое, по официальным оценкам, достигало 40% (в нижней точке кризиса). Таким образом, колебания в занятости были слабо синхронизированы с колебаниями в объемах производства. В большинстве стран ЦВЕ картина была иной: между темпами сокращения занятости и темпами экономического спада поддерживался примерный паритет. Численность занятых уменьшилась в них на 20-25% при сравнимой или даже меньшей величине падения ВВП. Другими словами, в России занятость снижалась не столь активно, как в странах ЦВЕ, – и это при том, что переходный кризис был в ней намного глубже и длился намного дольше, чем в них.

2. Поскольку по масштабам трансформационного спада Россия превосходила страны ЦВЕ, естественно было бы ожидать, что и по масштабам незанятости она также окажется в числе «лидеров». Скажем, в Болгарии, где сокращение производства было сопоставимо с российским, в наиболее кризисные годы безработица охватывала почти четверть всей рабочей силы. Но поведение российского рынка труда было в этом отношении весьма нетипичным. Несмотря на б(льшую глубину и продолжительность переходного кризиса, рост безработицы был выражен слабее и носил менее «взрывной» характер, растянувшись на достаточно длительный период.

Во всех странах ЦВЕ старт рыночных реформ ознаменовался взлетом открытой безработицы. Практически везде она быстро преодолела десятипроцентную отметку, а в ряде случаев (Болгария, Польша, Словакия) превысила 15-20%. Ситуация стабилизировалась к середине 1990-х годов, когда большинству стран ЦВЕ удалось преодолеть переходный кризис. Впрочем, и позже любые, даже не очень значительные перепады экономической конъюнктуры сразу же вызывали новое повышение безработицы.

В России же не отмечалось каких-либо резких скачков в динамике безработицы. Ее рост был медленным и постепенным и лишь на шестом году рыночных реформ она перешагнула десятипроцентный рубеж, достигнув того уровня, который установился в большинстве других постсоциалистических стран уже после возобновления экономического роста³. (Только Чехия и Румыния на протяжении большей части 1990-х годов демонстрировали более низкие показатели, чем Россия.)

Но стоило российской экономике вступить в фазу оживления, как показатели безработицы стремительно пошли вниз, уменьшившись более чем в полтора раза, – с максимальной отметки 14,6%, зафиксированной в начале 1999 года, до 8,6% в середине 2001 года. Таких темпов сокращения безработицы не знала ни одна другая переходная экономика.

Как видим, характер российской безработицы был очень необычен для переходных экономик:
а) траектория ее изменения была сравнительно плавной, без резких скачков, вызванных разовыми выбросами на рынок труда больших масс безработных;
б) ее уровень никогда не достигал пиковых значений, характерных для большей части других постсоциалистических стран;
в) с началом выхода из трансформационного кризиса ее сокращение происходило намного быстрее, чем в остальных переходных экономиках;
г) и, наконец, если судить о текущей ситуации на рынке труда по более высокому из двух показателей – уровню либо общей, либо регистрируемой безработицы, то окажется, что Россия с ее контингентом безработных 8-9% входит сейчас вместе с Венгрией и Чехией в тройку наиболее благополучных экономик переходного типа.

3. Необычная черта российского рынка труда – резкое сокращение продолжительности рабочего времени. На протяжении первой половины 1990-х годов среднее количество рабочих дней, отработанных рабочими в промышленности, сократилось почти на месяц. Такого не знала ни одна из стран Центральной и Восточной Европы, где показатели рабочего времени оставалась достаточно стабильными, мало изменившись по сравнению с дореформенным периодом. И хотя со второй половины 1990-х годов продолжительность труда в российской экономике начала постепенно увеличиваться, она до сих пор не вернулась к своим исходным значениям.

Не менее важно, что в показателях рабочего времени прослеживалась сильная дифференциация. Отклонения от стандартной продолжительности рабочей недели, причем не только в меньшую, но и в большую сторону, встречались повсеместно. Так, около 15% всех занятых трудились дольше стандартных 40 часов в неделю. Можно утверждать, что с точки зрения изменений в продолжительности рабочего времени российский рынок труда демонстрировал нетипично высокую эластичность.

4. По официальным данным, снижение реальной оплаты труда в России за период 1991-2000 гг. составило около 60%. Хотя по многим причинам эта оценка представляется завышенной, сам факт драматического снижения заработной платы не подлежит сомнению.

В российских условиях гибкость заработной платы обеспечивалась несколькими факторами. Отсутствие обязательной индексации вело к тому, что в периоды высокой инфляции сокращение реального уровня оплаты труда легко достигалось с помощью неповышения номинальных ставок заработной платы или их повышения в меньшей пропорции, чем рост цен. Причем основные «провалы» приходились на периоды острых макроэкономических потрясений и резкого ускорения инфляции, когда темпы роста цен далеко отрывались от темпов роста заработной платы. Весомую долю в оплате труда (порядка 15-20%) составляли премии и другие поощрительные выплаты, которые предоставлялись по решению руководства предприятий. Оно могло по своему усмотрению полностью или частично лишать таких доплат определенные группы работников. Еще одним, крайним способом снижения реальной заработной платы служили систематические задержки в ее выплате (обычно этот механизм выходил на первый план в периоды снижавшейся инфляции). Наконец, чрезвычайно высокая пластичность была характерна для скрытой оплаты труда, которая, как правило, первой реагировала на любые перепады рыночной конъюнктуры.

Однако другие переходные экономики также испытали значительное падение трудовых доходов населения. Хотя в большинстве из них оно оказалось менее внушительным, чем в России (как правило, в пределах 30-35%), в некоторых случаях его масштабы были сопоставимы с российскими. Например, в Болгарии реальная заработная плата сократилась по сравнению с дореформенным периодом более чем вдвое.

Специфика российского опыта проступает ярче, если перейти от динамики «потребительской» (дефлированной по индексу потребительских цен) к динамике «производственной» (дефлированной по индексу цен производства) заработной платы, от величины которой, в конечном счете, и зависит спрос на труд. Практически во всех странах ЦВЕ реальная «производственная» заработная плата увеличилась по сравнению с дореформенным уровнем, причем в некоторых из них весьма ощутимо – на 20-30%. Постепенное удорожание рабочей силы не могло не подрывать спрос на нее, способствуя консервации устойчиво высокой безработицы.

В то же время в российской экономике на протяжении большей части 1990-х годов цены производства росли быстрее потребительских цен и, следовательно, с точки зрения работодателей падение реальной заработной платы было даже глубже, чем с точки зрения работников. В противоположность странам ЦВЕ в России «производственная» реальная заработная плата не обнаруживала тенденции к возвращению на дореформенный уровень: сокращение цены труда для производителей имело устойчивый характер. Прогрессирующее удешевление рабочей силы позволяло поддерживать спрос на нее на более высокой отметке, предотвращая тем самым резкий всплеск открытой безработицы.

5. Во всех бывших социалистических странах смена экономического режима была сопряжена с усилением неравенства в распределении трудовых доходов. Однако в странах ЦВЕ оно так и осталось достаточно умеренным. В России же углубление дифференциации в заработках было исключительно резким: если в 1991 году значение коэффициента Джини равнялось 0,32, то к концу 1990-х годов – уже 0,45. В настоящее время по этому показателю Россия в полтора-два раза опережает страны ЦВЕ. Отсюда следует, что в российской экономике не только средний уровень оплаты труда, но и структура относительных ставок заработной платы была чрезвычайно подвижной и гибкой.

6. На протяжении всего переходного периода в российской экономике происходил интенсивный оборот рабочей силы. Коэффициент валового оборота, определяемый как сумма коэффициентов найма и выбытия, достигал 43-55% для всей экономики и 45-60% для промышленности, что свидетельствует о ежегодном крупномасштабном «перетряхивании» занятого персонала.

По темпам движения рабочей силы Россия заметно превосходила подавляющее большинство стран ЦВЕ, причем достигалось это не только и не столько за счет большей активности выбытия, сколько за счет большей активности приемов на работу. Применительно к условиям глубокого экономического кризиса это выглядит весьма неожиданно. В других переходных экономиках интенсивность найма с началом рыночных реформ, как правило, резко снижалась. В России же найм продолжал поддерживаться на устойчиво высокой отметке, что составляло одну из наиболее парадоксальных характеристик российского рынка труда. Судя по всему, нанимая новых работников, предприятия не слишком опасались, что потом не смогут от них освободиться. Ведь если бы освобождение от нанятых работников требовало значительных затрат и длительного времени, предприятия проявляли бы куда большую сдержанность и осмотрительность при их привлечении.

Другая, не менее парадоксальная черта – доминирование практики добровольных увольнений. В странах ЦВЕ основная часть выбытий приходилась на вынужденные увольнения. Ситуация на российском рынке труда была иной. Увольнения по инициативе работодателей так и не получили на нем заметного распространения. Высвобожденные работники составляли не более 1-2,5% от среднесписочной численности персонала, или 4-10% – от общего числа выбывших. Преобладали увольнения по собственному желанию, достигавшие 16-20% от среднесписочной численности, или 65-74% – от общего числа выбывших. Даже с учетом возможной маскировки части вынужденных увольнений под добровольные, трудно усомниться, что подавляющую часть покидавших предприятия работников составляли те, кто делали это по собственной инициативе.

7. «Визитной карточкой» российского рынка труда стали разнообразные нестандартные способы адаптации: работа в режиме неполного рабочего времени и вынужденные административные отпуска, вторичная занятость и занятость в неформальном секторе, задержки заработной платы и теневая оплата труда. Эти приспособительные механизмы были спонтанно выработаны самими рыночными агентами с тем, чтобы оперативно реагировать на неожиданные изменения экономической и институциональной среды. Как правило, именно с помощью этих механизмов агенты решали текущие проблемы на начальном этапе их возникновения, тогда как более устоявшиеся формы адаптации вырабатывались позже, благодаря чему она носила менее острый характер.

Нестандартность в данном случае не означает, что такие приспособительные механизмы следует считать абсолютно уникальными. Конечно же, в различных модификациях и комбинациях они встречались и в других переходных экономиках. Однако нигде, как в России, их размах и разнообразие не были столь значительными, концентрация столь плотной, а укорененность столь глубокой.

В результате с определенного момента такие способы адаптации стали восприниматься как повседневная рутина, общепринятая практика, норма трудовых отношений. И это не случайно. Ведь в отдельные годы почти четверть персонала российских крупных и средних предприятий переводилась на сокращенное рабочее время или отправлялась в административные отпуска; 10-15% занятых имели, по данным различных источников, дополнительные подработки; неформальной трудовой деятельностью (вне сектора предприятий и организаций) был занят почти каждый пятый работник; в пиковые годы задержки заработной платы охватывали три четверти всего работающего населения страны; неофициальная заработная плата, по оценкам Госкомстата России, достигала 40% от официальной.

Все эти нестандартные механизмы объединяла одна важная общая черта – неформальный или полуформальный характер. Обычно они действовали либо в обход законов и других формальных ограничений, либо вопреки им. Несвоевременная и скрытая оплата труда, неполная и вторичная занятость вели к персонификации отношений между работниками и работодателями, вследствие чего явные трудовые контракты уступали место неявным.

8. Учитывая те потрясения, которые пришлось пережить российской экономике в 1990-е годы, естественно было бы ожидать волны острых и затяжных трудовых конфликтов. Но, как ни странно, забастовочная активность поддерживалась на относительно невысокой отметке. В первой половине 1990-х годов потери от забастовок в расчете на тысячу занятых составляли от 3 до 25 рабочих дней, во второй половине число потерянных рабочих дней увеличилось до 45-84, но к концу десятилетия вновь упало до трех дней. По международным стандартам этот уровень достаточно умеренный. Например, в странах ОЭСР в 1985-1992 гг. потери от забастовок достигали в среднем 340 дней в расчете на тысячу занятых. И хотя в большинстве стран ЦВЕ забастовочная активность также была невысокой, в некоторых из них она заметно превосходила российские показатели (так, в Польше в 1992 году было потеряно 230 дней в расчете на тысячу занятых). К тому же большинство российских забастовок носило откровенно демонстрационный характер и длилось не более двух-трех дней.

Таким образом, реальное функционирование российского рынка труда характеризовалось относительно небольшими потерями в занятости и умеренной безработицей, гибким рабочим временем и сверхгибкой заработной платой, интенсивным оборотом рабочей силы и повсеместным распространением нестандартных форм трудовых отношений, и, наконец, невысокой забастовочной активностью. В результате он оказался хорошо приспособлен к амортизации многочисленных негативных шоков, которыми сопровождался процесс системной трансформации. Приспособление к ним осуществлялось, прежде всего, за счет изменения цены труда и его продолжительности и лишь в весьма ограниченной степени – за счет изменений в занятости. В свое время это дало основание Ричарду Лэйарду охарактеризовать российскую модель рынка труда как «мечту любого экономиста-неоклассика»⁴.

Портрет второй – официальный

А теперь от фактического портрета российского рынка труда обратимся к его официальному портрету. Проведем небольшой мысленный эксперимент. Представим, что через сто лет некоему будущему специалисту по экономической истории предстоит написать исследование на тему «Российский рынок труда в конце XX века». Предположим также, что в силу каких-то причин от интересующего его периода не сохранилось никаких статистических данных или научных публикаций. Вся имеющаяся в его распоряжении информация ограничивается КЗОТом, действовавшим до начала 2002 года, и другими законодательными актами вроде законов о занятости, профсоюзах, коллективных договорах и т. д. И вот по этим единственно доступным ему официальным материалам он должен реконструировать, как же в условиях переходной экономики работал российский рынок труда. Скорее всего, его реконструкция имела бы очень мало общего с реальной картиной, нарисованной выше.

Исходя из того, что ему удалось бы узнать из нормативных актов, регулировавших трудовые отношения в этот период, он пришел бы к выводу, что российский рынок труда представлял собой крайне негибкую и малоподвижную конструкцию:

а) прежде всего, наш вымышленный историк предположил бы, что российская экономика должна была страдать от устойчиво высокой безработицы. Действительно, с формальной точки зрения введенная в России в ней система поддержки безработных являлась не менее, а в чем-то более щедрой, чем аналогичные системы, принятые в странах ЦВЕ. Остановимся подробнее на ее ключевых характеристиках.

Если исходить из установленного законодательством процентного отношения пособий к заработной плате по последнему месту работы безработного, то по данному показателю Россия не уступала другим реформируемым экономикам и даже их превосходила. Что касается продолжительности выплат, то в России до недавнего времени она была единой для всех безработных и равнялась 12 месяцам, и только в 2000 году для некоторых групп это срок был сокращен до полугода. В странах ЦВЕ максимальная продолжительность выплат была обычно короче и, кроме того, сильно дифференцировалась для различных категорий безработных.

В большинстве стран мира, включая страны с переходной экономикой, такие категории безработных, как уволившиеся по собственному желанию, уволенные за нарушения дисциплины, возобновляющие трудовую деятельность и впервые вступающие на рынок труда, либо вообще лишены прав на пособие, либо начинают получать его с задержкой в несколько месяцев. Как правило, оно предоставляется только в том случае, если до обращения в службу занятости безработный в течение определенного периода трудился и с его заработка уплачивались страховые взносы. Однако в России ограничения такого рода почти полностью отсутствовали: статус безработного с правом на получение пособий предоставлялся практически всем безработным, обращавшимся в государственные службы занятости. При столь мощных стимулах к регистрации высокая открытая безработица представлялась бы неизбежной, особенно – в условиях глубокого экономического кризиса;

б) будущий исследователь, несомненно, заключил бы, что в динамике как реальной, так и номинальной оплаты труда присутствовал сильный элемент инерции. Официально в России действует сложная система переплетающихся коллективных трудовых договоров. Переговорный процесс захватывает не только отдельные предприятия, но целые отрасли и регионы. Венчает конструкцию Генеральное тарифное соглашение, вырабатываемое и заключаемое в рамках Трехсторонней комиссии. Условия коллективных соглашений различного уровня способны резко ограничивать свободу маневра работодателей. Кроме того, законодательство наделяет профсоюзы столь обширными прерогативами, что у них, казалось бы, есть полная возможность диктовать свою волю и проводить любые требования о повышении заработной платы и улучшении условий труда. В подобных условиях, казалось бы, трудно ожидать от заработной платы сколько-нибудь заметной гибкости;

в) российское законодательство предоставляет различным категориям работников множество льгот и гарантий, финансирование которых возлагается на работодателей. Отчасти они являются наследием предшествующего экономического режима, отчасти – результатом популистского законотворчества первой половины 1990-х годов. Заметим, что в большинстве стран мира сектор малого предпринимательства живет по облегченным правилам и на него не распространяются многие связанные с защитой занятости нормы, тогда как в России до последнего времени никаких специальных исключений для малого бизнеса практически не существовало. Российское законодательство предусматривает очень высокую степень защищенности групп со слабыми конкурентными позициями на рынке труда. Отсюда наш историк мог бы сделать вполне логичный вывод, что в переходной экономике России были сильны «солидаристские» установки, что дифференциация в оплате и условиях труда была очень незначительной и что, возможно, в ней существовала даже опасность излишнего сжатия различий в заработной плате;

г) он решил бы также, что продолжительность рабочего времени в российской экономике была строго унифицированной. Согласно российскому законодательству, стандартная рабочая неделя не может превышать 40 часов, а работать сверхурочно разрешено лишь отдельным категориям работников, но и они имеют право не более чем на 120 дополнительных рабочих часов в год. К этому добавляются жесткие ограничения на заключение трудовых контрактов с неполным рабочим временем;

д) у него не возникло бы ни малейших сомнений, что российская переходная экономика отличалась низким оборотом рабочей силы из-за весьма серьезных издержек, связанных с регулированием численности персонала предприятий. Так, в случае увольнения работника по сокращению штатов работодатель обязан выплачивать выходное пособие, размеры которого варьируют от одного до трех месячных заработков. Для работающих в условиях Крайнего Севера и приравненных территорий (около 10% всех занятых) выходное пособие доходит до шести месячных заработков.

Неденежные издержки, сопутствующие вынужденным увольнениям, также достаточно весомы. О предстоящем увольнении работодатель должен сообщить работнику не менее чем за два месяца. Затем не менее чем за два месяца он обязан направить информацию о намечаемом высвобождении в государственные органы занятости, а если оно предполагается массовым, то не менее чем за три месяца поставить в известность профсоюзную организацию. Но самое главное, что до недавнего времени сокращения штатов не могли производиться без согласия профсоюзов. Действовавший закон фактически наделял профсоюзы правом вето: они могли отказывать работодателю в сокращении численности персонала без объяснения причин и без каких-либо ограничений по срокам (в новой редакции Трудового кодекса это требование смягчено). Снижению интенсивности движения рабочей силы также должны были бы способствовать заложенные в российском законодательстве жесткие ограничения на возможность заключения срочных трудовых контрактов;

е) наконец, приняв во внимание те разнообразные права и привилегии, которыми законодательно наделены профсоюзы, будущий историк пребывал бы в полной уверенности, что российской экономике был присущ достаточно высокий уровень забастовочной активности.

Итак, проанализировав все доступные ему свидетельства, он пришел бы к заключению, что российский рынок труда мало отличался от рынков труда других постсоциалистических экономик, а если и отличался, то скорее всего в сторону большей неповоротливости и инерционности.

Сравнение реальной и нормативной картин приводит к достаточно очевидному выводу: подвижность российского рынка труда в последнее десятилетие достигалась не благодаря гибкости существующего трудового законодательства и заключавшихся контрактов, а вопреки им. Пожалуй, самый наглядный пример – задержки заработной платы. Феномен невыплат наглядно показывает, что пластичность, присущая российскому рынку труда, обеспечивалась не содержанием норм трудового права (которые в действительности были и остаются жесткими и чрезвычайно обременительными), а слабостью контроля за их соблюдением.

С институциональной точки зрения своеобразие российского рынка труда и российской переходной экономики в целом заключается в работе enforcement’а – набора разнообразных механизмов, призванных обеспечивать исполнение законов и контрактов. Каналы осуществления enforcement’а на рынке труда многообразны: помимо судебной системы, это могут быть надзорные органы исполнительной власти (наподобие Рострудинспекции), профсоюзы, заключающие коллективные договоры и следящие за их выполнением, привлечение работников или их представителей к участию в руководящих органах компаний (аналогично опыт Германии), протестная активность (как организованная, так и неорганизованная), репутационные механизмы (когда у предпринимателей с плохой репутацией затруднен поиск работников и партнеров по сделкам). Важная роль принадлежит также средствам массовой информации, которые могут способствовать формированию в обществе негативного отношения к использованию неправовых трудовых практик. Наконец, последнее средство, имеющееся в распоряжении работников, – это «голосование ногами», когда ответом на систематические нарушения законов и контрактов оказывается уход с предприятия.

В пореформенной России все эти механизмы действовали поразительно неэффективно. Законодательные предписания и контрактные обязательства успешно обходились или вообще открыто игнорировались без опасений, что за этим могут последовать серьезные санкции. И дело не только в том, что государство не справлялось с функциями гаранта установленных правил и норм. Очень часто оно само выступало их активным нарушителем (не выплачивало заработную плату работникам бюджетного сектора, задерживало выплату пособий по безработице и т. д.). Это резко меняло всю систему стимулирования участников рынка труда.

Попробуем взглянуть на сложившуюся ситуацию через призму относительных выгод и издержек. В российских условиях их баланс резко смещен в пользу того, чтобы действовать поверх формальных правил игры:
а) издержки, связанные с соблюдением существующего законодательства и действующих контрактов, чрезвычайно обременительны (в некоторых случаях находятся на запретительном уровне);
б) издержки, связанные с нарушением существующего законодательства и действующих контрактов, сравнительно невелики.

Не удивительно, что при такой конфигурации издержек и выгод подавляющее большинство участников трудовых отношений предпочитают неформальные способы взаимодействия. И в результате оказывается, что действительный институциональный фундамент российского рынка труда составляют не столько законы и контракты, сколько различные неформальные связи и практики.

За и против

Двойственность российской модели рынка труда не позволяет дать ей однозначную нормативную оценку. С одной стороны, необходимо учитывать, какие импульсы исходят от российского трудового законодательства с его многочисленными правовыми и административными ограничениями. В этом отношении российский опыт, казалось бы, должен быть близок к опыту других стран, сталкивающихся с проблемой «склеротизации» рынка труда. С другой стороны, нельзя упускать из вида воздействие на систему трудовых отношений слабости механизмов enforcement’a.

Проблеме «избыточной» защиты занятости посвящена обширная теоретическая и эмпирическая литература (подробнее она обсуждается в статье Нины Вишневской «Законодательство о защите занятости и его влияние на функционирование рынка труда»). Выделяются несколько главных негативных последствий, которыми чревата чрезмерная зарегулированность рынка труда:

— возлагая на работодателей разнообразные дополнительные обязательства, она повышает стоимость рабочей силы и, следовательно, сокращает спрос на нее. При прочих равных условиях это означает снижение общего уровня занятости и рост безработицы;

— в большинстве случаев «избыточная» защита занятости распространяется не на всю экономику, а охватывает только ее центральное ядро. Результатом становится сегментация рынка труда. Наряду с секторами, вынужденными работать по правилам, образуются анклавы, в большей или меньшей степени свободные от бремени избыточного регулирования. В Японии, помимо крупнейших корпораций, где действует система пожизненного найма, существует достаточно обширный сектор мелких фирм, где работники лишены специальных гарантий занятости. В Испании параллельно с бессрочными трудовыми контрактами, которые жестко ограничивают возможности увольнения работников, чрезвычайно широко практикуются срочные контракты, которые позволяют работодателям успешно обходить эту проблему. И список подобных примеров можно было бы продолжить. Те, кому удается устроиться в защищенном секторе («инсайдеры»), выигрывают: они получают более высокую заработную плату, пользуются широким спектром льгот и гарантий, их практически невозможно уволить и т. д. В то же время занятые в незащищенном секторе, а также безработные («аутсайдеры») проигрывают: их шансы найти «хорошее» рабочее место становятся минимальными. Первый сектор притягивает работников с сильными конкурентными позициями (зрелого возраста, с высоким уровнем образования и т. д.), чья производительность достаточно высока, чтобы окупать издержки, связанные с использованием дорогостоящей рабочей силы. И поскольку доступ в него оказывается ограничен, большинству работников со слабыми конкурентными позициями (молодежи, имеющей недостаточную образовательную подготовку и т. д.) приходится оседать во втором секторе. На «хорошие» рабочие места образуются очереди, что ведет к формированию длительной безработицы. Сверхзащищенность занятости на одних сегментах рынка труда оборачивается ее недостаточной защищенностью в других сегментах;

— крайним проявлением этой тенденции можно считать возникновение обширного неформального сектора, полностью свободного от действия формальных регуляторов. Здесь не признается никаких гарантий занятости, письменные контракты заменяются устными договоренностями, отношения между работниками и работодателями носят по большей части краткосрочный характер, оплата труда производится только наличными, налоги не платятся, споры разрешаются без участия государства и т. д. Классическим примером служат страны Латинской Америки, где избыточная жесткость трудовых отношений в формальном секторе экономики сосуществует с их избыточной гибкостью в неформальном секторе;

— чрезмерная озабоченность защитой уже существующих рабочих мест способна затруднять создание новых рабочих мест. С одной стороны, крупные фирмы, на которые распространяются все законодательные и административные ограничения, вынуждены проявлять крайнюю осторожность в привлечении дополнительных работников, поскольку в случае ухудшения экономической ситуации от них не удастся быстро и легко освободиться. С другой стороны, успешно работающие небольшие фирмы останавливаются в своем развитии и не идут дальше определенного порога численности персонала, поскольку при его преодолении они подпадают под действие жестких регламентирующих норм и сталкиваются со скачкообразным ростом издержек на рабочую силу. Этим же объясняется отказ многих предпринимателей, вовлеченных в неформальную экономическую деятельность, от перехода в формальный сектор.

Можно утверждать, что чем больше бремя избыточной защиты занятости, тем ниже спрос на рабочую силу, выше и длительнее безработица, глубже сегментация рынка труда, хуже положение уязвимых социальных групп, массивнее неформальный сектор и медленнее темпы создания новых рабочих мест. Все эти эффекты, несомненно, имели место и на российском рынке труда. Однако их значение было все-таки меньшим, чем можно было бы ожидать, исходя из объема обязательств, возлагаемых российским законодательством на работодателей.

Российский опыт заставляет внести определенные коррективы в общепринятые представления о тех негативных эффектах, которые порождает избыточная защита занятости. Стандартный анализ исходит из неявного предположения, что, по крайней мере, в формальном секторе экономики система enforcement’a функционирует достаточно эффективно, поэтому действующие там агенты в общем и целом вынуждены соблюдать установленные правила игры, какими бы обременительными они ни были. Однако, как мы видели, по отношению к российской переходной экономике применение этой предпосылки ограничено. Во многих случаях российские работодатели (включая само государство) имеют возможность действовать поверх требований закона и условий контрактов, не неся сколько-нибудь значительных издержек. Вследствие неэффективности механизмов enforcement’a граница между формальным и неформальным сектором размывается, и очень часто действия даже ведущих российских компаний на рынке труда становятся практически неотличимы от действий агентов теневой экономики.

Слабость механизмов enforcement’a частично нейтрализовывает жесткость существующего трудового законодательства, смягчая стандартные эффекты, связанные с избыточной защитой занятости (хотя, конечно, не отменяет их полностью). Без такой компенсации ситуация на российском рынке труда, скорее всего, оказалась бы намного более критичной. Буквальное следование всем установленным правилам и нормам могло бы полностью парализовать его работу.

Однако одновременно подобное институциональное устройство породило в минувшее десятилетие множество иных, не менее серьезных проблем:

— подрывалось уважение к институту контракта – одному из главных институтов, составляющих фундамент современной сложно организованной экономики. Систематическое нарушение договорных обязательств фактически стало нормой российского рынка труда;

— без надежно защищенных контрактов становилось невозможным стратегическое планирование экономической деятельности. Происходило резкое сужение временн?го горизонта принимаемых решений, трудовые отношения приобретали преимущественно краткосрочный характер. Это подрывало стимулы к инвестициям в специальный человеческий капитал, являющийся одним из главных источников повышения производительности труда;

-значительно возрастала информационная непрозрачность рынка труда. При найме работник заранее не знал, в какой мере станут соблюдаться условия заключенного с ним трудового контракта, будет ли вовремя выплачиваться официальная заработная плата и будет ли он получать что-либо неофициально сверх нее. В подобных условиях информация о качестве рабочих мест превращалась из общественного блага в частное, что усиливало общий уровень неопределенности, повышало издержки поиска и замедляло перераспределение рабочей силы из неэффективных секторов экономики в эффективные, многократно увеличивая число проб и ошибок;

— низкий уровень и нестабильность заработной платы заставляли работников диверсифицировать свою трудовую активность, прибегая к дополнительной занятости. Как следствие, терялись преимущества от специализации и разделения труда, которые еще Адам Смит рассматривал в качестве важнейшего условия экономического роста;

— отсутствие действенных санкций, ограничивающих оппортунистическое поведение работодателей, открывало широкое поле для злоупотреблений, перекладывания издержек приспособления на работников и даже прямого обогащения за их счет. Усилия руководителей предприятий начинали направляться на задачи, имевшие мало общего с задачами реструктуризации и повышения эффективности производства;

— замедлялись темпы создания новых рабочих мест, поскольку действуя в обход формальных правил игры (задерживая заработную плату, отправляя работников в административные отпуска без сохранения содержания и т. п.), предприятия получали возможность сохранять старые, неэффективные рабочие места.

Нельзя отрицать, что в пореформенный период российский рынок труда сыграл роль важного амортизатора, существенно смягчив возможные негативные последствия, связанные с избыточной защитой занятости. Он продемонстрировал немалый адаптивный потенциал, позволив избежать многих проблем, с которыми столкнулись страны ЦВЕ. Очевидно, что это стало возможным, прежде всего, благодаря господству неформальных правил и норм в сфере трудовых отношений.

К сожалению, гораздо хуже российская модель рынка труда оказалась приспособлена к тому, чтобы быть проводником экономического роста. Оборотной стороной ее пластичности стали замедленная реструктуризация занятости, недоинвестирование в специальный человеческий капитал, низкий уровень производительности труда. В условиях глубокого экономического кризиса гибкость, достигавшаяся за счет слабости механизмов enforcement’a, была важным ресурсом адаптации, помогая гасить шоки без ущерба для устойчивости всей системы. Однако, облегчая краткосрочную адаптацию, она не создавала достаточных предпосылок для долгосрочного реструктурирования экономики. Эта модель явно неадекватна задачам достижения устойчивого экономического роста и на новом этапе развития во многом утрачивает смысл и оправдание.

Каковы же возможные пути дальнейшей эволюции сложившейся системы трудовых отношений? Может ли она быть переведена в более упорядоченный и «правилосообразный» режим функционирования? Каков наиболее предпочтительный вариант ее реформирования? Какой должна быть здесь стратегия государства? Детально эти вопросы обсуждаются в других статьях данного проекта. В них подробно анализируются не только конкретные изменения, нашедшие отражение в недавно принятом Трудовом кодексе, но также проблемы, которые еще ждут своего решения.

Однако общий вектор необходимых перемен очевиден – это постепенное сближение фактической и нормативной картин функционирования российского рынка труда. Говоря более конкретно, программа реформ должна сочетать шаги по его дерегулированию с мерами по усилению механизмов enforcement’a. Как и в других звеньях экономической системы, успеха здесь можно добиться, только двигаясь двумя встречными маршрутами – повышая цену за отклонения от требований закона и контрактных установлений, но одновременно делая формальные ограничения более дешевыми, минимизируя их число и упрощая их содержание. Ведь именно непомерное бремя регламентаций чаще всего порождает стимулы к уводу экономической активности в «тень», к тому, чтобы действовать поверх установленных правил игры. Существует и обратная связь: многочисленность и чрезмерная усложненность регламентирующих норм подрывает возможности эффективного enforcement’a. Чем прозрачнее и необременительнее сами правила, тем легче становится следить за их соблюдением и добиваться их выполнения.

Схематически оптимальный путь трансформации можно проиллюстрировать с помощью следующего графика. Будем исходить из того, что готовность работодателей следовать требованиям закона и условиям контрактов колеблется от 0 (трудовые отношения полностью внелегальны) до 1 (трудовые отношения целиком находятся в правовом поле). Кривая L отражает потенциальные издержки, вменяемые трудовым законодательством. Они тем больше, чем выше степень контракто- и законопослушности того или иного работодателя. При полном выведении трудовых отношений в «тень» эти издержки становятся нулевыми. Кривая O отражает потенциальные издержки, которые возникают при несоблюдении действующих правовых норм. Их величина, напротив, оказывается тем больше, чем сильнее ориентирован тот или иной работодатель на использование внеправовых трудовых практик. Последовательное исполнение всех существующих правил и норм делает эти издержки нулевыми.

Равновесие достигается в точке пересечения кривых L и O, когда предельная цена за соблюдение законов и контрактов сравнивается с предельной ценой за их несоблюдение. В этой точке суммарные издержки, сопровождающие использование рабочей силы, оказываются минимальными.

Чем жестче законодательная защита занятости, тем с большим количеством запретов и ограничений приходится сталкиваться работодателю и тем дороже обходится ему их соблюдение. Увеличению бремени зарегулированности соответствует сдвиг кривой L вверх, от L₀ к L₁. Аналогичным образом, чем ниже эффективность механизмов enforcement’а, тем меньше санкции за нарушение установленных правил игры и тем больше возможностей действовать без оглядки на них. Ослабление механизмов контроля за исполнением законов и контрактов означает сдвиг кривой O вниз, от O₀ к O₁.

Ситуацию на российском рынке труда можно условно описать комбинацией кривых L₁ и O₁: следование нормам трудового законодательства обходится работодателям чрезвычайно дорого, однако у них есть масса возможностей действовать в обход него без опасения серьезных санкций. В подобных условиях всеобщего поворота к легализации трудовых отношений можно достичь только при одновременном изменении обоих параметров – последовательном дерегулировании рынка труда в сочетании с резким повышением эффективности механизмов enforcement’а. На графике такой «сдвоенной» реформе соответствует смещение кривой L от L₁ к L₀ и смещение кривой O от O₁ к O₀, что обеспечивает существенно более высокий уровень легальности трудовых отношений – l₀ вместо l₁. Очевидно, что при раздельном применении этих мер эффект был бы намного меньше.

Отметим попутно, что эта логика работает не только при изучении экономических эффектов, исходивших непосредственно от трудового законодательства. Она вполне приложима к анализу многих других, не менее важных институциональных характеристик российской модели рынка труда. Так, хорошо известно, что мощные дополнительные стимулы к уводу трудовых отношений в «тень» были связаны с высоким уровнем налогов на фонд оплаты труда. Несмотря на некоторое сокращение, сопровождавшее переход к единому социальному налогу, фискальная нагрузка на фонд оплаты труда предприятий по-прежнему остается огромной. И, как представляется, предложенный подход помогает лучше понять, как именно налоговое законодательство влияло на развитие российского рынка труда и какими могли бы быть пути его дальнейшего реформирования.

Как выглядит в межстрановой перспективе институциональный выбор, стоящий сегодня перед российским рынком труда? На схеме представлена простейшая типология рынков труда в зависимости от двух ключевых параметров⁵ – жесткости законодательного и административного регулирования и эффективности механизмов контроля за исполнением законов и контрактов. Ближайшим аналогом модели 3 (гибкая система регулирования/эффективный контроль над исполнением законов и контрактов) можно считать рынок труда США, тогда как ближайшим аналогом модели 1 (жесткая система защиты занятости/эффективный контроль над исполнением законов и контрактов) – западноевропейские рынки труда. Российскому рынку труда на этой схеме более всего соответствует ячейка 2 – сверхжесткая система нормативного регулирования при крайне неэффективных механизмах enforcement’a. На наш взгляд, желательная стратегия его реформирования должна заключаться в том, чтобы двигаться в направлении модели 3, не жертвуя выработанной им способностью к гибкой адаптации, но переводя ее в качественно иное состояние.

Простейшая типология рынков труда

Конечно же, предложенная схема предельно упрощена и не учитывает множество важных деталей. И все же она помогает наглядно представить развилку, на которой сегодня находится система трудовых отношений, и увидеть альтернативные пути – как продуктивные, так и тупиковые – ее возможной эволюции.

* * *

В какой мере усилия, предпринимавшиеся государством в последнее время, соответствуют оптимальной стратегии реформирования рынка труда, вопрос открытый и в рамках данного проекта он будет рассмотрен отдельно. Нельзя, однако, не отметить существования реальной опасности, что реформы трудового законодательства могут пойти по ложному пути – расширения и усложнения сети запретов и ограничений, безостановочного наращивания и ужесточения административного контроля.

Не в последнюю очередь это связано с тем, что в поле зрения многих участников законодательного процесса попадает только нормативный портрет российского рынка труда, но никак не реальный. Как следствие, значительная часть требований и предложений, высказываемых левыми партиями, профсоюзами, да и правительственными экспертами, исходит из наивной установки: главное – чтобы все было хорошо на бумаге, а уж действительность как-нибудь сама о себе позаботится. Последний пример такого рода – положение об установлении минимального размера оплаты труда на уровне прожиточного минимума, вошедшее в принятый вариант обновленного Трудового кодекса. При этом зачастую не осознается, какие возможности открывает и какие ограничения накладывает реально действующая модель российского рынка труда. Дискуссия фактически ведется в безвоздушном пространстве, поэтому даже не ставится вопрос о возможных реакциях участников трудовых отношений на предлагаемые перемены, как если бы принятие законодательного акта само по себе обеспечивало его выполнение. И это при том, что российский рынок труда переполнен примерами прямо противоположного свойства!

Проблема уклонения от требований закона и условий контрактов не лечится сверхзарегулированностью. На деле это симптомы одной и той же болезни. Любая попытка втиснуть российский рынок труда в жесткий административный каркас имела бы разрушительные последствия. Она подорвала бы действие выработанных им механизмов краткосрочной адаптации, не создав ни стимулов, ни условий для продуктивной долгосрочной реструктуризации занятости.

Возможность гибкой подстройки должна быть введена в правовое поле, допускаться законом и фиксироваться в трудовых контрактах в явном виде. На смену «гибкости ради выживания» должна придти «гибкость ради роста».

——————————————————————————————

¹ Подробный анализ эволюции рынков труда в странах Центральной и Восточной Европы см.: Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Mediating the Transition: Labour Markets in Central and Eastern Europe. N.Y.: Centre for Economic Policy Research, 1998.

² Более подробный анализ см. в: V. Gimpelson and D. Lippoldt. The Russian Labour Market: Between Transition and Turmoil. Lanham: Rowman

Поделиться ссылкой: