Правовое государство и пытка: дилемма моральной философии эпохи войн с глобальным террором

Авторские проекты, Конституция и политика

При кажущейся очевидности некоторых фундаментальных этических принципов, они требуют постоянного переосмысления и защиты с развитием общества. Одна из очевидных дилемм моральной философии нашего времени – столкновение принципов либеральной демократии и правового государства с необходимостью их защиты от новых угроз и вызовов, важнейшим из которых стала угроза глобального терроризма. Терроризм – его идеологи, организаторы и практики, — потому и является столь мощным вызовом демократическому обществу, что, в отличие от последнего, никак не скован моральными ограничениями и избираемыми средствами, готов использовать любые для достижения своих целей. Недемократические правительства, особенно диктаторские режимы, не видят в этом принципиальной проблемы, поскольку готовы ответить на террористический вызов его же методами – дать террористам попробовать их собственное лекарство.

Не так обстоит дело в правовом государстве: в условиях войны с террором оно сталкивается с жесткой моральной дилеммой – сохранить обеспечение прав и свобод человека на привычном уровне конституционных гарантий (что делает данные гарантии все более уязвимыми), ограничить их в исключительных случаях (что подрывает принцип универсальности этих гарантий) или отказаться от них вовсе (что ведет к риску замены правового государства на полицейское). В ситуации войны с террором плохо действуют традиционные либеральные схемы реагирования – правовые, военные, полицейские, административные и судебные рычаги, поскольку масштаб и характер вызова, его юридические и технические параметры, а также лимит времени, отпущенный на принятие решений не сопоставимы с теми, которые существовали в конфликтах предшествующего времени (даже периода Холодной войны и ядерной угрозы со стороны враждебных государств).

В этой новой ситуации встает ряд вопросов моральной философии, требующих незамедлительного решения: возможен ли отказ от презумпции принципа человеческого достоинства в отношении подозреваемых в терроризме; оправдано ли «превентивное» правосудие (с фактическим отказом от презумпции невиновности подозреваемого); на ком лежит ответственность – юридическая и моральная, — за принятие подобных решений и как общество может контролировать эти меры чрезвычайного характера если допускает их. Ведь еще Дж. Локк предвидел ситуации, когда лекарство оказывается хуже болезни, а для защиты от меньшей угрозы — борьбы с лисами и хорьками, — призывают львов. Если принять тезис о том, что безопасности «много не бывает», то как избежать превращения правового государства в режим «чрезвычайного положения» или «государственной безопасности»? Вообще – каковы границы силового противостояния террористической угрозе, переход за которые меняет природу демократического государства, превращая его в недемократическое или даже террористическое?

Все эти вопросы в концентрированном виде представлены в коллективной монографии группы американских авторов, посвященной проблеме допустимости пыток в современной либеральной демократии и анализу опыта их применения к лицам, подозреваемым в причастности к терроризму в период «войны против террора», провозглашенной администрацией Буша-младшего. Книга сознательно концентрируется на проблеме пыток, — юридически запрещенного, наиболее одиозного и мерзкого способа получения необходимой для правоохранителей информации, – проблеме, расколовшей американское и интернациональное общество и экспертное сообщество на их непримиримых противников и сторонников, ставя в провоцирующей форме ряд общих вопросов моральной философии нашего времени. Книга, написанная по результатам конференции в Чикагском университете, получила название «Confronting Torture» – «Противостояние пыткам», хотя она включает статьи не только их противников, но и сторонников, ведущих полемику между собой[1]. Все авторы представляют англо-саксонскую традицию права и моральной философии и это имеет значение в контексте растущего отчуждения между американскими и европейскими подходами к проблеме. Выделяется пять основных общих тем, сгруппированных в отдельные части книги – опыт преодоления пытки глазами человека, пережившего ее; психологические перспективы; исторический контекст; этические аспекты; место пытки в праве и политике США.

В целом – это серьезное, авторитетное и проблемно-ориентированное исследование, написанное со знанием дела, отражающее современное состояние вопроса в американском экспертном сообществе и позволяющее обсудить роль пытки в моральном, правовом и сравнительном контексте. Предложенные заключения и рекомендации подводят итоги длительной междисциплинарной дискуссии философов, юристов, психологов, социологов, историков, военных аналитиков и практикующих судей, не предлагая однозначного простого вывода, но подводя читателя к необходимости сделать собственный моральный выбор – за или против пытки как инструмента защиты демократии и свободы.

1. Существо проблемы: что такое пытка в контексте войны с террором?

Несмотря на кажущуюся очевидность, данный вопрос остается предметом дебатов. Запрет пытки получил юридическое закрепление в международном праве – Всеобщей декларации прав человека 1948, Международной конвенции по гражданским и политическим правам, Конвенции по предотвращению и наказанию геноцида, Европейской конвенции по правам человека, Американской конвенции по правам человека, Венской декларации и программе действий. Эти и многие другие документы запретили пытку, но оказались неспособны определить ее. Основным ориентиром в решении вопроса стала Конвенция ООН против пыток (1987 г.), принятая на сегодня более, чем сотней государств, которые определяют себя как демократические и правовые[2]. Конвенция схематично определяет пытку как намеренное действие представителя власти, причиняющее индивиду жестокую боль или страдание, физическое или моральное, с целью получения от него или третьего лица информации или признания.

Это определение, ставшее результатом компромисса очень разных государств, содержит, однако, большой потенциал неопределенности по многим направлениям регулирования. Во-первых, эта неопределенность присутствует в конкретном содержательном наполнении всех ключевых понятий, таких как «действие», «намерение», а также таких понятий как «боль» или «жестокие страдания» (severe pain or suffering), которые могут интерпретироваться очень разным образом. Во-вторых, Конвенция не устанавливает четкой границы между пыткой (torture) и другими видами негуманного поведения (other cruel, inhuman or degrading treatment), которые на деле могут мало чем отличаться от пытки. В-третьих, Конвенция не устанавливает четкой границы между физической и психологической болью, открывая, тем самым, возможность подмены одних методов воздействия другими. В-четвертых, остается неопределенным соотношение намерения, цели и результата применения соответствующих мер: должно ли в действиях представителя власти присутствовать общее или специальное намерение причинить боль, проводится ли причинение боли с определенной целью или нет. В первом случае эти действия квалифицируются Конвенцией как пытка, во-втором – нет. Например, если боль или страдания стали ненамеренным результатом действий должностного лица (в силу плохих условий содержания в заключении), то пытки формально не было. В-пятых, данное определение сужает круг действий, квалифицируемых как пытка. В том случае, если соответствующие действия, даже крайне жестокие, применялись вне указанных в Конвенции целей (наказания или получения информации), а исключительно, напр., из садистских побуждений, они формально пыткой не являются[3].

Ряд ограничений связан с соотношением международного и национального права. Прежде всего, из Конвенции не следует, что ее нормы имеют прямое действие – каждая страна должна установить внутреннее законодательство по запрету пытки и руководствоваться последним в борьбе с этим злом, хотя эти законы вносят значимые различия в интерпретацию ключевых параметров конвенционального определения пытки. Кроме того, пыткой не будет признано применение боли и страданий, даже самых жестоких, наносимых структурами или лицами, связь которых с государством не доказана. Далее, Конвенция не считает пыткой причинение боли и насилия индивиду действиями представителей власти, основанными на законе страны (lawful sanctions), избегая таким образом вовлечения в дискуссию по острым вопросам национального уголовного права (напр., является ли смертная казнь пыткой). В широкой интерпретации это положение вводит исключение, которое поглощает само правило: оно позволяет государствам избежать запрета пытки простым санкционированием методов наказания, включающих чрезвычайно суровые методы обращения. Наконец, очень многое зависит, поэтому, от практики и толкования тех или иных действий правительствами и судами, как внутренними, так и международными, решения которых могут оспариваться с позиций внутреннего права суверенных государств или различной трактовки фактов[4].  

В США, подписавших Конвенцию о запрете пыток в 1990 г. (хотя и с серьезными оговорками в отношении связывающего характера ряда ее положений), вопрос казался решенным бесповоротно до террористического акта 11 сентября 2001 г. Но после террористической атаки и в свете последующих событий войны с террором консенсус распался. В рамках системы превентивного государства, введенной с принятием Патриотического акта 2001 г. (действие которого пролонгировалось несколько раз до 2010 г.), администрация Дж. Буша-младшего получила новые контртеррористические полномочия по сбору информации, прослушиванию телефонных разговоров, замораживанию финансовых активов, а также задержанию предполагаемых террористов и их усиленного содержания под стражей, силового допроса с последующим преданием суду военного трибунала.

Буш приводит следующие доводы в пользу принятых решений: «Поток постоянных угроз после 11 сентября навел меня на мысль о трех вещах, которые крайне важны в войне с террором. Во-первых, где держать пленных врагов; во-вторых, как определить их статус и быть уверенным, что они будут наказаны; и, в-третьих, как узнать, что им известно о будущих терактах для того, чтобы мы смогли защитить народ Америки». Решением проблемы стало создание тюрем особого типа, которые должны были находиться вне территории страны. «Министерство юстиции, – говорит Буш, – советовало мне сделать так, чтобы привезенные туда преступники не имели доступа к американской системе правосудия», поскольку в противном случае они получали юридические гарантии – «конституционную защиту, такую как право сохранять молчание, – право, которое они никогда не получили бы другим путем». «Это сильно осложняло процесс получения необходимых для разведки данных, поэтому было решено держать пленников на отдаленной военно-морской базе на юго-востоке острова Куба, в заливе Гуантанамо». Данная тюрьма описана Бушем почти как санаторий: «На Гуантанамо интернированным предоставлялся надежный кров, чистота, трехразовое питание, у каждого был свой экземпляр Корана и возможность молиться пять раз в день, а также медицинская помощь, такая же как у охраны»[5].

Оставалось только побудить заключенных говорить, поскольку, – отмечает Буш, – «в такой ситуации, как раскрытие потенциальных актов агрессии, для разведывательных служб нет более ценного источника информации, чем сами террористы». По поручению президента, Минюст и ЦРУ с привлечением юристов разработало новую программу ведения допроса, заверив, что она «опирается на Конституцию и на все действующие законы, включая те, которые запрещают пытки», а медики заверили, что она, даже в крайних проявлениях (как пытка водой) «не причинит особого вреда». Понимая уязвимость этих формулировок, особенно в свете последующих разоблачений, Буш аргументирует свое решение тем, что превентивный арест лучше, чем теракт, силовые методы допроса – не пытка в смысле Конвенции, новая техника допросов оказалась «высокоэффективной», «спасла людские жизни», а ее критика и последующие ограничения были ошибкой. «Если бы нам удалось захватить больше террористов Аль-Каиды, я, не задумываясь, разрешил бы применить к ним эту программу», – резюмирует Буш[6].

С появлением первых разоблачений практики применения программы допросов в 2004 г., возник вопрос, что такое пытка, что понимает под ней правительство и насколько это понимание соответствует представлениям о гуманитарных и моральных нормах. Несмотря на то, что пытки означают отказ от гуманности, они оказались легитимированы с помощью эвфемизма о введении так называемых «силовых методов» допроса, прикрывающего фактическое использование пытки как орудия против катастрофических последствий терактов. Хотя администрация Буша декларировала, что США не применяют пыток, она делала именно это – в рамках «войны с террором» в Ираке, Афганистане и других регионах, несмотря на запрет пыток в международном и национальном праве. Если ранее в ходе военных действий пытки применялись неофициально, то их использование в тюрьмах Гуантанамо и Абу-Грейб с вовлечением ЦРУ носило беспрецедентный характер, поскольку было косвенно санкционировано на высшем уровне секретарем по обороне Д.Рамсфелдом.

Все это позволяет констатировать, что, при кажущейся ясности вопроса, понятие пытки остается чрезвычайно неопределенным, как на уровне международного права, так и национального, содержит большое количество пробелов и противоречий, открывающих перспективы продолжения использования пытки. На пересечении этих правовых неясностей и практики правоприменения возникает та область деятельности правоохранителей, которая именуется усмотрением и зависит скорее от моральных ценностей и установок, нежели от строгих предписаний позитивного права. Именно эта область деятельности стала предметом изучения в книге «Противостояние пыткам», отразив две противоположных позиции – моральных абсолютистов и моральных релятивистов.

2. Моральный абсолютизм и ценностный релятивизм в отношении силовых методов допроса: причины утраты консенсуса в обществе

Пытка постоянно использовалась в истории, но, начиная с Просвещения, в Новое и Новейшее время, она была отвергнута просвещенным человечеством как варварство и признак тирании. Консенсус по этому поводу, формировавшийся со времен Вольтера, Беккариа и других сторонников гуманизации уголовного права, до последнего времени казался совершенно незыблемым. Его выражением стал моральный абсолютизм в стиле кантовского категорического императива – абсолютное и категорическое отрицание пытки как технологии военных действий, полицейских операций или разновидности уголовной санкции.

Но консенсус распался практически сразу после террористической атаки 2001 г.: значительная часть американского общества и правительство поддержали применение пыток к террористам. Реализуя программу «улучшенных техник допроса», администрация действовала по своему усмотрению, в режиме секретности, и была вынуждена изменить свою позицию исключительно под давлением Верховного Суда и Конгресса, а также наметившегося раскола в правительстве. При администрации Обамы пытки были осуждены, однако эта практика продолжалась в других формах (включая «точечные убийства» как внесудебную форму расправы с террористами). Наконец, действующий президент Д.Трамп открыто выступил в защиту пыток, причем не только в отношении подозреваемых террористов, но и членов их семей. Встает вопрос – как столь очевидный консенсус мог распасться так быстро, причем не только среди интеллектуалов и политиков, но и широких слоев населения, а применение пыток заключенных «неожиданно стало столь популярно»? Почему моральный абсолютизм в неприятии пыток сменился релятивизмом и даже «нормализацией» их применения в правовой системе США?

Суммируем объяснения этого факта моральными релятивистами — сторонниками силовых методов дознания. Во-первых, весь корпус международного права в этой области сформировался в другую историческую эпоху и должен быть пересмотрен в свете новых реалий – он регулировал традиционные войны между государствами и их армиями, но не принимал во внимание ситуации глобального террора, предполагающей действие негосударственных террористических сетей. Во-вторых, нормы международного права в отношении пыток сформировались под влиянием определенной идеологической презумпции гуманизации уголовного права: но пытки ничем не отличаются от других допустимых форм публичных действий, направленных на обеспечение безопасности (напр., убийства на войне). В-третьих, современное понимание пыток имеет иной смысл – они не принимаются как наказание, месть или публичное устрашение (как это было в истории), но представляют собой исключительно технический инструмент – полезный метод добывания информации от противника, не готового поделиться ею при других обстоятельствах. В-четвертых, пытка рассматривается по аналогии с правом индивида на самооборону – фундаментальным правом защитить себя против иностранного агрессора. В-пятых, предполагается, что эта мера имеет исключительный характер: если в цивилизованном обществе возможна «лицензия на убийство» (в целях защиты от преступника), то почему невозможна «лицензия на пытку»?

Противники этого подхода с позиций морального абсолютизма выдвинули следующие аргументы против пытки: это, во-первых, очень ненадежный способ сбора информации; во-вторых, пытку трудно контролировать и сдерживать; в-третьих, ее применение исключает другие (ненасильственные) методы дознания; в-четвертых, эффективное применение пытки невозможно в виде экспромта, но предполагает системную организацию, имеющую тенденцию к разрастанию (создание учебников, снаряжения, подготовку спецперсонала, медицинское сопровождение, необходимое для установления необходимого порога боли конкретного лица и т.д.); в-пятых, существует реальная угроза «нормализации» пытки, т.е. превращения данного вида дознания в постоянную практику: задуманная как исключительная мера, она начинает применяться разными инстанциями, получает распространение в разных регионах мира (куда ее переносят солдаты, вернувшиеся домой), в разных сферах (включая обычное полицейское дознание), по любому поводу, включая легитимацию уже совершенных действий и преступлений военного командования, как это произошло в США в ходе «войны с террором». Однако основной порок ценностного релятивизма – в снятии моральных запретов и фактической апологии пытки как системы дознания.

С позиций моральной философии эти два подхода – абсолютизм и релятивизм – опираются на различие в понимании моральной интуиции: для сторонников первого подхода интуиция не имеет права на существование в свете абстрактных принципов гуманизма и справедливости, для сторонников второго – ее вклад принципиален, позволяя отличить добродетельного человека от злоумышленника и воздействовать на последнего единственно доступным его пониманию способом – морально оправданным насилием в виде пытки. Легко отрицать пытку, – заявляют релятивисты, – когда нет никого, представляющего для вас опасность, но в случае ее появления – отношение меняется: моральный абсолютизм уступает место «прагматической моральной философии», увязывающей принятие решений с обстоятельствами, угрозами и масштабом необходимого противодействия им.

Именно это, – полагают авторы книги, – и произошло с американским обществом – многие, если не большая его часть, думают, что при определенных обстоятельствах пытка может стать единственным полезным инструментом сбора жизненно важной информации от противника, способной предотвратить катастрофу. Отметим, что данное объяснение не выглядит исчерпывающим, поскольку угроза террора касается всех регионов мира, однако отнюдь не везде население и тем более юридическое сообщество готово принять пытку как легитимный способ борьбы с ней – некоторые европейские юристы связывают этот тренд в американской политике (как и применение смертной казни) с чувством мести, исторически характерным для американской культуры.

Хотя в книге, где приведен широкий ретроспективный и сравнительный взгляд на пытки в современном мире, полностью отсутствует европейская и российская тематика, ясно, что все сформулированные вопросы вполне актуальны для современной России как минимум по трем причинам: во-первых, Россия в не меньшей, а возможно и большей степени, чем США, столкнулась с террористической угрозой и оказалась вовлечена в борьбу с ней на всех континентах; во-вторых, обсуждение проблем морального выбора, связанных с применением насилия в благих целях, пронизывает всю нашу классическую литературу и правовую мысль и, в-третьих, широкое применение государством пыток в советский период (и не только) позволяет нам не понаслышке судить о качестве предлагаемых аргументов, однако едва ли российское общество и эксперты будут готовы безоговорочно принять их.

3. Гипотеза «тикающей бомбы»: аргументы в защиту пытки и оценка их состоятельности

Гипотеза тикающей бомбы (the ticking bomb hypothetical) – модель экстремальной ситуации – угрозы с катастрофическими последствиями, которая может быть предотвращена только путем использования чрезвычайных средств. Суть дилеммы: если власти знают о заложенной террористами бомбе, которая должна взорваться через час, то имеют ли они моральное право применить пытку к предполагаемому террористу для установления места ее нахождения? Данная модель была сформулирована в связи с террористической угрозой еще в 1970-е гг. и с тех пор получила широкое хождение в литературе по моральной философии, поскольку очень четко формулирует дилемму морального выбора. Она представлена в различных версиях, призванных акцентировать внимание на разных аспектах этого выбора (комбинации отношений властей, террористов и их потенциальных жертв могут быть различны, бомба может быть не обычной, а ядерной, заложенной в школе или летящем самолете, а время на ее обнаружение может быть большим или предельно ограниченным и т.д.), однако общий смысл гипотезы – поставить под сомнение абсолютность морального отрицания пытки в экстремальной ситуации. В рецензируемой книге представлены аргументы сторонников и противников данного решения, заслуживающие обсуждения.

По мнению релятивистов, гипотеза тикающей бомбы – вполне приемлемый философский инструмент, обобщающий многие подобные ситуации морального выбора и подтверждающий, в конечном счете, необходимость отказа от морального абсолютизма – в пользу принятия пытки, если не как универсального решения, то как чрезвычайного. Дело состоит даже не в защите допустимости пытки, а в объяснении пути, на котором политическая необходимость может потребовать от лидеров нарушить ограничения обычной индивидуальной морали. В этом и подобных случаях оправдание пытки основано на обязательствах государства защищать общество от насилия; пытка есть справедливый акт, в принципе эквивалентный праву индивида на самооборону, ответственность за нарушение моральных норм лежит на террористах, а не государстве. Развивая эту идею, критики морального абсолютизма (J. McMahan) видят в гипотезе тикающей бомбы доказательство отсутствия абсолютного морального запрета на пытку, рассматривая последнюю как одну из форм защиты. В этом качестве она ничем не отличается от других форм защиты, допускающих убийство невинного человека или намерения сделать это (самозащита, убийство на войне, убийство полицейским преступника, смертная казнь, аборты, самоубийства или добровольная эвтаназия и т.п.). Различие между пыткой и другими формами защитного насилия – в степени, но не в сущности. Моральный абсолютизм должен быть отвергнут, поскольку не учитывает особенностей практической ситуации применения норм (может ли, напр., абсолютный запрет пытки касаться человека, добровольно решившего пройти ее, как это сделал один журналист для написания интересной статьи?)[7].

Можно было бы усомниться в справедливости данной аргументации, поскольку пытка (в отличие от защитного убийства в целях самообороны) – не является, строго говоря, ни защитой ни самозащитой. Это, по признанию одного из авторов (D.Sussmann), – разновидность «грязной войны», исключающей возможность, как психологическую, так и моральную, примирения и восстановления доверия сторон по исчерпании конфликта и означающей (в силу причиненных пытаемому боли и страха), что точка невозврата в коммуникации подозреваемого и дознавателя бесповоротно пройдена, пытать можно только тогда, когда экзекутор имеет полную власть над объектом мучений[8], а подвергнуться им может невинный человек. Эти аргументы отбрасываются релятивистами (J. Mcmahan) принятием чрезвычайно широкой трактовки понятия «защиты»: пытка террориста есть защита потенциальных жертв от его предшествующих действий (закладывание бомбы), а не настоящих или последующих. Она может быть и способом нейтрализации преступника, делая его недееспособным. Тот факт, что пытке может оказаться подвергнут невинный человек, не отменяет справедливости данного вывода, поскольку любая форма защитного насилия всегда включает «моральный риск». Критерием моральной оправданности пытки выступает концепция «меньшего зла» – она допустима в тех случаях, когда последствия отказа от ее применения будут гораздо хуже ее применения (большее количество жертв)[9]. Или, наконец, пытка допустима как противодействие другой пытке – со стороны террористов, удерживающих заложников и т.п. Теоретическим выводом выступает концепция превентивной юстиции: даже с учетом формального юридического запрета пытки (в целом оправданного как общая норма), она для релятивистов морально допустима в исключительной ситуации, когда страдания одного человека спасут много жизней. Это не ретрибутивное, а превентивное правосудие: решается вопрос о том, кто должен страдать, когда страдание неизбежно.

Принципиально противоположна оценка гипотезы тикающей бомбы с позиций морального абсолютизма – она отвергает как саму гипотезу, так и выводы из нее, усматривая в ней своеобразный вариант самореализующегося прогноза. «Принимая смысл гипотезы, — говорит один из ее противников (M. Baron), — мы принимаем, возможно, сами того не ведая, что пытка работает, работает очень быстро, в некоторых ситуациях является единственной вещью, которая работает, и, более того, мы можем наперед знать, когда оказываемся в ситуации, где пытка, и только пытка, сможет предотвратить несчастье»[10]. Таким образом, готовность принять гипотезу означает принятие вывода из нее. Но, в сущности, гипотеза тикающей бомбы – есть фикция, а не описание реальной ситуации. В ней содержится целый ряд гипотетических утверждений, которые предлагается принять на веру: мы не знаем, действительно ли подозреваемое лицо располагает информацией о месте нахождения бомбы; если это именно то лицо, не очевидно, что оно не сможет противостоять пытке (учитывая моральную готовность террористов к самопожертвованию и смерти); если удастся заставить его говорить, не факт, что информация будет правдивой; избирая пытку в качестве основной техники допроса, мы упускаем другие его методы, не связанные с насилием, унижением и деградацией, но предполагающие установление доверия (напр., апелляция к пониманию, религиозным чувствам, предоставление возможности высказаться и т.д., т.е. создать полноценную коммуникацию задержанного с дознавателем); применение пытки возможно только единовременно, поскольку разрушает коммуникацию и исключает возможность продолжения ненасильственных взаимоотношений с подозреваемым и проч. Поэтому единственный реальный аргумент в гипотезе тикающей бомбы – это фактор ограниченности времени для предотвращения угрозы. Но и этот аргумент при ближайшем рассмотрении не является бесспорным – в практическом плане существует много альтернативных вариантов действий для предотвращения угрозы без применения пытки (напр., эвакуация школы, посадка самолета, обсуждение условий террористов для затягивания времени и др.). Таким образом, практические выводы гипотезы – оказываются неубедительны, иллюстрируя, скорее, неэффективность пытки вообще и в критической ситуации в частности. Превентивное правосудие – не правосудие, а насмешка над ним.

В целом, отношение к гипотезе тикающей бомбы выявляет три доминирующих позиции – моральных абсолютистов (пытка недопустима и аморальна в принципе); моральных релятивистов (обоснованность моральности применения пытки в ситуации тикающей бомбы или ее аналогов) и моральных прагматиков (пытка аморальна, но руководствоваться этическими принципами в экстремальной ситуации есть неоправданная роскошь и «моральный нарциссизм»). Все они (по крайней мере в данной книге) согласны, что пытка должна быть запрещена законодательно (в целях защиты невинных людей), но по-разному видят возможность соблюдения запретительных норм на практике – если одни считают, что им нужно следовать беспрекословно, то другие – допускают возможность их частичного пересмотра или «неформального» применения, либо фактического отступления от них на практике – в силу экстремальных обстоятельств, — исключительно на страх и риск соответствующего должностного лица. За скобками этой дискуссии, однако, оказался главный на наш взгляд аргумент – пытку легко превратить в индульгенцию для спецслужб, плохо справляющихся со своей рутинной задачей предотвратить террористический акт, доводя ситуацию до принятия дилеммы «тикающей бомбы».

4.Пытка как техника допроса: воздействие на жертву, экзекутора и общество

Пытка – техника допроса, имеющая целью сломать волю сопротивляющегося субъекта, чтобы принудить его говорить о вещах, которые он и его группа единомышленников желают сохранить в тайне. Но отсюда вопрос – как эта техника может быть эффективна – где фильтр, позволяющий отделить правдивую информацию от неправдивой, особенно с учетом психологического воздействия пытки на сознание, как подозреваемого так и экзекутора.

В этом контексте важны представленные в книге (W.Gorman, S.G. Zakowski) результаты социологических опросов и обследований людей, подвергшихся пыткам в разных странах[11]. Прослеживается эволюция пыток в Зимбабве, Греции, Уругвае – сравнение с ними пыток, примененных США во Вьетнаме и Ираке. Эти исследования позволяют констатировать влияние пыток на психологию жертв и экзекуторов, их родственников и целых общественных групп. Те, кто ведет пытки – видят в пытаемых не людей, а врагов. Наивно, поэтому, предложение некоторых экспертов разделить экзекуторов на хороших и плохих: первые, якобы, являются профессионалами своего дела, руководствующимися исключительно представлением об интересах государства (и следствия), вторые, напротив, скорее любители, использующие свою власть над заключенными подозреваемыми для удовлетворения садистских инстинктов. Что мешает профессионалу стать садистом?

Стандартные техники пыток, перечисленные в книге, включают, с одной стороны, их традиционный набор (который можно найти, напр., у А.Солженицына) — избиения, изнасилования и другие формы сексуальных унижений, оскорбление религиозных чувств, угрозы родственникам, отсутствие элементарных гигиенических условий, помещение в перенасыщенную людьми камеру, помещение в холодную камеру голым, отказ в сне, травля собаками, человеческие пирамиды, пытки шумом, регулированием режима горячей-холодной температуры, света и темноты и т.д. С другой стороны, это целый набор новаций, связанных с использованием психологических методов устрашения, цель которых поставить заключенного в ситуацию ожидания неминуемой мучительной смерти без фактического ее осуществления, напр., пытка водой (симуляция утопления). В пытках, введенных специальной программой ЦРУ для заключенных подозреваемых террористов, упор делался на техники осуществления психического воздействия, которые не оставляют физических следов на теле (и, следовательно, недоказуемы в суде). Эти методики были опробованы еще в период войны в Заливе, тюрьмах в Гуантанамо, Центре задержания на воздушной базе в Баграме, тюрьме Абу Грейб в Багдаде, транспортировочных тюрьмах ЦРУ во многих странах – все за пределами страны во избежание судебных исков к администрации США[12]. Все эти практики пыток официально «пытками» не являлись, но определялись как ограниченное применение силовых методов допроса («soft abuse») – проводились тайно и никогда не были бы приданы гласности без героических усилий правозащитных организаций, включая знаменитые разоблачения Вики-Ликс Дж. Ассанджа, опубликовавших данные Челси Меннинга и другие материалы.

Цель пыток – сломать волю задержанного, резко снизить самооценку, свести психику к полной деградации. Поэтому ключевая роль в их разработке отводилась психологам и, как свидетельствуют авторы, существует достаточно документов, подтверждающих, что американские психологи, наряду с врачами и юристами, были вовлечены в планирование, а временами в непосредственное осуществление подобных силовых допросов. Несмотря на то, что к началу действия программы ЦРУ существовали доказательства, что силовые подходы к допросам не работают и выявили свою контрпродуктивность, данная программа была продолжена. Психологи, сотрудничавшие с ЦРУ, дали ей теоретическое обоснование, совершенствовали различные техники пыток и даже утверждали, что подобные техники облегчают кооперацию задержанных с дознавателями. Это вызвало раскол в американском сообществе психологов, разделив его на две непримиримых части – за и против данной программы[13]. Сами экзекуторы, как показывают исследования, – ничем не отличаются от обычных людей и для оправдания своих действий склонны ссылаться на высшее командование, подтверждая известное наблюдение Х. Арендт о «банальности зла».

Поскольку данные программы силовых допросов предназначались в основном для иностранных враждебных комбатантов, интересный поворот темы связан с обращением к культурной антропологии – то, что в одной культуре воспринимается как более или менее терпимое, в других вызывает однозначно негативный эффект. Иллюстрацией служат пытки американцами арабских заключенных, основанные на полном незнании экзекуторами культурных стереотипов исламского общества. Данный феномен показан в особой статье (M.A. Case) на примере использования американцами феминизации как способа унижения арабских мужчин-воинов. Эта практика, негласно терпимая в американской армии (одна из распространенных форм «дедовщины» в ней), — оказалась совершенно неприемлемой в отношении подозреваемых в терроризме. К удивлению американских военных, а вместе с ними и исследователей, — подобная практика в отношении арабов оказалась формой пытки, худшей, чем простое физическое насилие, ибо для подозреваемых исламских террористов самая страшная участь заключалась в вынужденном принятии на себя гендерной роли женщин, а самым большим оскорблением было, когда их заставляли «чувствовать себя как женщины». Результат таких психологических экспериментов оказался спорен: подобные секс-пытки (воспринимаемые, по мнению автора, едва ли не как норма в американской армии), с одной стороны, выявили практическую эффективность (необычно быстрое получение информации), с другой – привели к полному разрушению коммуникации между американской администрацией и арабским миром, начавшим воспринимать все американское общество как сексуально-извращенное[14]. Этот пример, пожалуй, наиболее точно показывает непонимание американским командованием культурных стереотипов исламского мира, невозможности автоматического перенесения на него американских культурных стереотипов (в данном случае армейских), но, вместе с тем, наглядно иллюстрирует удивительную примитивность чисто прагматических представлений о роли пытки в проведении допросов представителей иной культуры.

Для понимания ситуации, следовательно, имеет значение ряд общих вопросов восприятия пытки в «культуре насилия» разных социумов, общественном сознании и профессиональной аналитике: каковы стимулы к применению пытки; почему она воспринимается как особо мерзкий способ ведения войны; существуют ли вообще какие-либо серьезные основания применять ее; как пытка воздействует на общество, которое использует ее; как разработать этические и политические основания, чтобы противодействовать ее использованию.

5.Эффективность пытки как техники допроса: исторический и современный опыт применения

Новейшие защитники пытки исходят из того, что в современных ее формах она отлична от традиционного (исторического) понимания, как по форме, так и по целям, ибо не является наказанием, а лишь способом добывания информации. В связи с этим важен исторический аспект проблемы: воспринималась ли пытка однозначно позитивно?

Исследования, сгруппированные в исторической части книги, демонстрируют, что такой однозначности не было. В исторической ретроспективе (начиная с Римской республики), считает автор статьи по этой теме (K. M. Koleman) подчеркивается три идеи: 1)пытка в основном предназначалась для людей низкого статуса (прежде всего рабов) или тех, которые благодаря тяжким их преступлениям, теряли защиту, связанную с их статусом; 2)хотя пытка рассматривалась как способ добывания истины, в то же время, как ни парадоксально, признавалось, что она ведет к фальшивым сведениям и несправедливости; 3)хотя использование пытки было обычным делом в дискуссиях о жизни и праве, она также включала специальное рассмотрение и требовала защиты против критиков, которые находили ее недостоверной и бесполезной. Хотя древние авторы не рассматривали моральные аспекты пытки, которые никого не интересовали, они обратили внимание на ее дисфункциональные прагматические аспекты[15]. Суммируя этот опыт, Ульпиан с недоверием относился к пыткам как источнику правдивой информации. Он выделил четыре проблемы использования пытки как техники допроса: 1)некоторые люди имеют достаточную силу воли или самообладания, чтобы противостоять пытке; 2)некоторые люди врут под пыткой, чтобы избежать боли, делая тем самым фальшивые обвинения; 3)под пыткой люди обычно говорят ложь о своих врагах; 4)спонтанное признание вины может быть сделано из-за страха. Неэффективность пытки иллюстрируется поведением христианских мучеников, которые не только не раскаивались под пыткой, но рассматривали ее как проверку силы веры. Поэтому, считает Koleman, Ульпиан был прав – пытка «не работает».

Возможно, этот исторический опыт преодолевается с течением времени? Но в новое время ситуация оказалась схожей. В американской истории XIX -первой трети ХХ в. аналогом пытки, — считают исследователи (R.A. Leo, K.A. Koenig), — выступал полицейский «допрос с пристрастием». Он известен как «допрос третьей степени» — термин, предположительно заимствованный из франкмасонства (где означает высшую степень посвящения), но получивший в полицейском фольклоре значение третьей стадии уголовного расследования – вслед за арестом и временным задержанием[16]. «Третья степень» стала синонимом силового допроса в полицейском языке на протяжении всего ХХ в., хотя ее использование в полицейских кругах прослеживается как минимум с 1870-х гг. Официально данное понятие расшифровывалось как «использование методов, которые причиняют страдания, физические или моральные, лицу для получения информации о преступлении». Сюда входят физические или психические методы воздействия или их сочетание. На деле – использование страха и боли, чтобы вызвать признание подозреваемых. По словам авторов статьи на эту тему, эта форма воздействия – «регулярный метод дознания» в США, превратившийся в «рутину» в период 1910-1920-х гг. в американских полицейских участках. Хотя все знали об этих методах дознания, их использование было секретно, но полученные признания служили доказательством в суде. Отметим, что использование подобных методов дознания вело к их легитимации в других странах, например, в СССР того же периода: если капиталисты применяют пытки к рабочим, -говорили советские юристы, — то почему рабочее государство не может делать того же в отношении капиталистов?

Негуманность, аморальность и неэффективность этих методов, — подчеркивают авторы, — вынудили отказаться от них в США уже в 1930-е гг., когда альтернативой их применению стали служить «научные» и гуманизированные техники допроса (криминальные лаборатории, бихевиоральные подходы и техники психологического манипулирования, внедрение полиграфа или «детектора лжи»). Но окончательно подобные силовые методы допроса были поставлены Верховным судом вне закона только в ходе революции в процессуальном праве 1950-60-х гг. («Миранда»). Данный анализ приводит к поразительному выводу: допрос «третьей степени», отмененный в силу неэффективности еще в первой половине ХХ в., был фактически возвращен администрацией Буша в начале ХХI в. в рамках «войны с террором», продуцируя всю совокупность описанных дисфункций.

Негативный опыт применения пыток в истории, однако, не остановил их распространения. При отсутствии эффективного контроля, запрет пыток в международном праве остается скорее пожеланием, чем обязательством для властей разных стран. В литературе вопроса констатируется, что с переходом из ХХ в. в ХХI в. число пыток не только не сократилось, но возросло. Принятие Конвенции ООН против пыток в 1987 г. не прекратило их применения. В период с 1985 по 2003 г. из 75% всех государств, тогда подписавших Конвенцию, около 70 % оказались вовлечены в практику пыток. Провозглашение норм гуманитарного права против пыток, следовательно, автоматически не вело к их реальному сокращению[17]. Хотя цели пыток меняются, происходит их распространение: они направлены на все более широкие социальные группы; географические регионы; совершенствуется их техника и жестокость; категории лиц, к которым они применяются – расширяются: в условиях текущей «войны с террором» пыткам могут быть подвержены все вражеские комбатанты, а в ситуации партизанской войны ими оказывается практически все население, включая гражданских лиц и даже детей (для сравнения — в Средние века от пыток были освобождены аристократы и священнослужители, беременные женщины, дети, старики и профессора).

С прагматических позиций, иногда граничащих с цинизмом, которыми руководствуется значительная доля авторов рассматриваемой книги, существует три фактора, делающих результат пытки недостаточно предсказуемым. Прежде всего, это — отсутствие универсальных методик, годных на все случаи, поскольку результативность пытки зависит не только от мастерства дознавателей, но и от способности индивида противостоять ей, особенно если речь идет о лицах, нечувствительных к боли, готовых превозмочь ее, напр., с позиций учения стоиков о природе эмоций (чему посвящена интересная специальная статья N. Sherman)[18], обладающих редкой самоотверженностью (как ранние христиане или современные исламские фундаменталисты) или обученных переносить пытки на основе специальных программ, разрабатывавшихся в американской армии еще с Корейской войны на случай попадания солдат в плен (не исключено, что эти программы используются террористами). Далее, имеет значение качество этих методик: слишком суровые методы воздействия могут разрушить психику допрашиваемого или даже убить его, что исключит возможность достижения цели — получения информации. Важно, поэтому, участие в этом психологов – разработчиков силовой техники допроса, врачей и даже социологов, если речь идет о последующей адаптации данных индивидов в общество. Результатом пытки может стать травма, ведущая к отрешению от жизни из-за пережитых страданий, или появление чувства мести к мучителям и их соотечественникам, что создает ресурс новых террористов (вспомним, напр., феномен «черных вдов»). Наконец, таким фактором является профессионализм дознавателей, проводящих пытки, и степень их психологической устойчивости.

В книге суммируются негативные стороны применения пытки для самих экзекуторов – соответствующего персонала спецподразделений ЦРУ, ФБР и армии, получающих (в закрытых тайных тюрьмах без внешнего контроля) по существу неограниченную власть над подозреваемыми в терроре, выполняя в отношении них одновременно функции следователей, присяжных и судей. Поскольку в современной антитеррористической войне, где нет консенсуса о допустимых пределах и практиках проведения пыток, дознаватели теряют контроль над ситуацией – когда, как и где проводить пытки, — они сами становятся жертвами психических расстройств. С позиций утилитарного подхода к пытке как к «науке» и «искусству» дознавательной деятельности, она предстает серьезным делом — не терпит дилетантизма, требует высокого профессионализма, о котором, как констатирует один из авторов, «многие не догадываются».

Понятно, что баланс этих размышлений нестабилен. С технической точки зрения эффективность пытки как инструмента допроса подозреваемых террористов не выглядит однозначно – не существует статистики соотношения «успешных» и «провальных» кейсов применения, хотя в разных статьях фигурируют примеры того и другого. Поэтому авторы книги расколоты практически пополам – на тех, кто признает этот инструмент эффективным в экстремальной ситуации, иллюстрируемой моделью тикающей бомбы, и тех, кто квалифицирует пытку как ненадежный способ сбора подлинной информации, предпочитая несиловые методы воздействия – установление с допрашиваемым отношений доверия и его убеждения, впрочем, с учетом фактора времени. Но какова бы ни была их теоретическая позиция, все вынуждены признать, что в ходе текущей войны с террором пытки подрывают легитимность миссии США в мире, разрушая репутацию правовой системы и армии, о чем свидетельствует рост числа самоубийств правоохранителей и судебных решений против администрации США.

6.Можно ли победить в войне с террором с помощью пытки?

Отдельная и очень важная самостоятельная тема, затронутая авторами – должна ли пытка применяться в условиях войны? В ряде статей книги ответ на этот вопрос выглядит позитивно. Применение пытки в условиях войны, — считает главный редактор рецензируемой книги С. Андерсон (S.A. Anderson), — вполне естественно, — как продолжение военных действий, разведопераций и прочих силовых методов воздействия на противника[19]. Если смысл войны в уничтожении противника, то чем пытка хуже убийства? Он призывает научное сообщество перестать слушать завораживающее пение правозащитных Сирен, буквально «подавить его» (to squelch the Sirens’ Singing), выступающих с критикой этой практики и взглянуть на проблему реалистически. Ошибочно полагать, — считает он, что пытка никогда не работает, — она работает, причем достаточно эффективно и может дать должный эффект, являясь оправданной мерой в достижении правого дела. Необходимо, поэтому, отказаться от морального абсолютизма в стиле интеллектуальных рассуждений в башне из слоновой кости и посмотреть правде в глаза – враждебные комбатанты используют пытки и у американской армии нет никаких оснований отказаться от этого метода ведения допросов. Вопрос, следовательно, лишь в том, чтобы минимизировать применение пытки действительно необходимыми случаями и дать ей должное правовое оформление. Действительно, в американской литературе уже давно обсуждается возможность выдачи специального ордера или предписания на проведение пыток (torture warrants).

Очевидно, что данный взгляд на проблему, представляющий косвенное обоснование действий администрации Буша, в корне противоречит как международному гуманитарному праву (Конвенции ООН по запрету пыток, подписанной США в 1990 г. и другим договорам), международному обычному праву, обычаям ведения справедливой войны, так и значительной части внутреннего права США. Это, однако, не рассматривается сторонниками пытки как непреодолимое препятствие. Ограничения международного права с их точки зрения представляют собой не столько реальные правовые запреты, сколько «пропаганду». В действительности важны не эти соглашения, а то, как они трактуются странами их подписавшими, поскольку в принципе обретают силу через внутреннее законодательство после их ратификации. Если относиться к этим соглашениям ответственно, — спрашивает Андерсон, — то является ли запрет пытки чем-то, что должно быть их частью и, если является, должны ли страны относиться к этому серьезно? Отвечая на этот вопрос, он доказывает, что далеко не все аспекты международного права должны стать частью консенсуса и иметь обязывающее значение для государств.

Аргументация этого положения рядом авторов книги связана, как отмечалось ранее, со спецификой современных войн: международное гуманитарное право (Конвенция ООН, Женевские конвенции) исторически регулирует ситуации войн между армиями суверенных государств или борьбы за независимость, когда требование гуманного отношения к пленным определяется устоявшимися обычаями традиционной войны. Эти нормы, — считают они, — не могут действовать в войне нового типа, где враждебные комбатанты-террористы не представляют одного государства, не носят военную форму, маскируются под гражданское население, применяют пытки к пленным солдатам и проч. Несмотря на то, что Конвенция защищает всех людей, статус военнопленных, по мнению сторонников данной позиции, не распространяется на вооруженных террористов и инсургентов, а их положение должно регулироваться внутренним правом (на пересечении уголовного и военного права). Из текста Конвенции не ясно, где пролегает грань между понятиями негуманного обращения (inhuman treatment), жестокого обращения (severe abuse) и собственно пыткой, в особенности – в отношении психологических методов воздействия, что позволяет делать уточнения по мере необходимости. Поэтому, не отрицая в принципе важности и разумности запрета пытки как части международного права, сторонники ее применения доказывают, что этот запрет следует скорректировать в отношении герильи (партизанских движений), террористов и их пособников. С этих позиций запрет пытки есть проявление догматизма международного права, его следует трактовать скорее как пожелание, нечто вроде библейских заповедей, т.е. его нужно уважать, но не следовать ему буквально.  

Как относятся к этому сами военные? Специальное сводное исследование применения армией США пыток в отношении военнопленных убедило автора (Ch. J. Einolf)[20], что исторически оно было ограниченно: по его мнению (отнюдь не бесспорному), пытки не применялись в ходе Гражданской войны и войн с индейцами (их просто убивали), а в 11 крупных военных конфликтах с участием США имели место до настоящего времени только в двух случаях – Филиппинской и Вьетнамской войне, где использовались для подавления инсургентов их же методами, причем в первом случае культура пыток была заимствована от испанцев, а во втором – от правительства Южного Вьетнама против Вьетконга. Этому противоречит другое наблюдение — о различном отношении к военнопленным в период Второй мировой войны – немцев брали в плен, а японцев – нет. Этому противоречит и британский опыт широкого применения пыток в отношении инсургентов практически во всех колониальных войнах, включая Войну за независимость США. Именно в противостоянии герилье, по мнению автора, были заложены те традиции «делегитимации» инсургентов, которые не позволяли рассматривать их как обычных военнопленных, но заставляли видеть в них особый тип противника, в отношении которого целесообразно использовать пытки (в тактических целях добычи информации о локализации повстанцев). Данный подход к «нелегитимным комбатантам» определил воспроизводство соответствующих техник допроса в ходе новейших войн в Ираке и Афганистане.  

В контексте изложенной выше позиции информативен опыт применения государственных антитеррористических подразделений, принадлежность которых определенному государству тщательно камуфлируется с целью выведения их из правового поля. С этим, как показывает G. Ordower, связана существенная часть проблемы пыток на войне – регулирование частных военных компаний, действующих на основе реальных или подразумеваемых указаний правительства США, но способных уклониться от соблюдения законов этой страны, либо попросту нарушать их при проведении секретных и тайных операций[21]. В ходе войны с террором число таких компаний резко возросло, они получают значительное финансирование, выполняют наиболее чувствительные функции по обеспечению безопасности, но при этом все меньше контролируются правительством (поскольку часто базируются в других странах и находятся формально вне американской юрисдикции). В исследовании по этой теме констатируется неэффективность правовых рычагов контроля над ними – гражданского, уголовного права, договорного права и рыночных сдержек, — следствием чего становится чрезвычайная непрозрачность их деятельности и ответственности, в особенности за действия и преступления, совершаемые за границей. В XXI в. выяснилось, что США не могут вести войны без привлечения контрактников, но вопрос об их ответственности за применение пыток с позиций военной юстиции остается размытым (возможно, намеренно), поскольку в ряде случаев они нанимают представителей местного населения, которые, не являясь американскими гражданами, осуществляют значительную часть грубой работы. Выходом из ситуации, по мнению автора, должен стать полный пересмотр правовых параметров регулирования данных организаций – более четкое определение их миссии, сроков пребывания, критериев деятельности и увеличение прозрачности контрактов, а главное – введение институтов экстратерриториальной юриспруденции, способных рассматривать иски об их преступлениях и пытках независимо от страны пребывания.

Все это наводит на мысль об отказе части авторов книги, неважно, спонтанном или намеренном, от соблюдения духа и буквы международного гуманитарного права с позиций веры в исключительность национальных институтов. В американской литературе, как и в российской, существует направление, определяемое как «реалистическая школа международного права», вообще отрицающая непосредственный связывающий характер его норм для государств на международной арене. Некоторые из ее представителей считают, что сторонники международного гуманитарного права враждебны продвижению интересов США, намеренно подрывая их суверенитет и национальные интересы. Хотя этот вывод прямо не сформулирован в данной книге, он имплицитно присутствует в некоторых утверждениях о необходимости отказа от части норм международного права, их уточнении и корректировки применительно к ситуации военного времени и, в частности, такой ее специфической формы как война с международным терроризмом.

Применение данных сентенций на практике продемонстрировано в Ираке, Афганистане и сегодня в Сирии, где соперничающие великие державы, вступая в войну с террором (и понимая под террористами разные группировки) не могут предотвратить страданий мирного населения, которому, в конечном счете, безразлично, гибнет оно от террористов или бомбардировок «демократических» государств.  Ревизионистский подход к международному праву чрезвычайно опасен, особенно в расширенном понимании: если враждебных комбатантов нельзя отличить от мирного населения, означает ли это, что войну нужно вести с гражданским населением (напр., уничтожая целые города, контролируемые террористами), а пытка теоретически может быть применена к каждому? И можно ли победить в войне с террором, рассматривая пытку как универсальную «сыворотку правды»? Американский опыт показывает, что это далеко от истины.

7.В защиту морального абсолютизма

Позиция морального абсолютизма выглядит в этом споре гораздо убедительнее взглядов его противников –релятивистов, по существу противопоставляющих право и нравственность в вопросах пытки. Такого противоречия нет, если понимать право как «гарантированный минимум нравственности». С юридической точки зрения наиболее последовательным критиком пытки выступает в книге Дж. Уолдрон (J. Waldron), позиция которого представляется нам наиболее обоснованной. Он выдвигает и, на наш взгляд, убедительно доказывает простой тезис – о несовместимости пытки с существованием правового государства[22]. Пытка – в корне противоречит самому духу права, а различные заявления о целесообразности пересмотра юридического запрета пытки путем «уточнения» и «конкретизации» данного понятия – очевидно, ведут в тупик, нанося удар по всей системе права в демократическом государстве. Норма о запрете пытки, согласно его пониманию, есть архетип – она имеет значение не только сама по себе, но как выражение общего принципа. Архетипический характер запрета пыток означает, что он играет принципиальную и очевидную роль в обосновании общего принципа, исключения из которого невозможны без его разрушения. Запрет пытки в международном и национальном праве связан с идеей верховенства права, в частности, — необходимости подчинения современного государства правовому контролю. Поэтому вред, наносимый правовой системе применением пыток огромен. Если, — считает он, — принять тезис о том, что то, что большинство из нас считает пыткой, ею в действительности не является, позволив американским чиновникам причинять боль и страдания подозреваемым террористам в ходе допросов, то, возможно, эта мера будет касаться лишь горстки сторонников Аль-Каиды. Но тем самым будет разрушена основа единства правовой системы.

Каковы перспективы принятия подобной парадигмы превентивного государства? Мы, -считает Уолдрон, — будем двигаться от ситуации правовой стабильности, когда наше право имеет вполне определенный характер ценностного неприятия пытки, — к ситуации, когда этот характер будет вступать в компромиссы и сделки или коррумпироваться допущением этой наиболее жестокой практики. Мы не сможем отстаивать доктрину правового государства в категорической форме. Ни один из базовых конституционных принципов невозможно после этого отстаивать с полной уверенностью, прежде всего принципы справедливого правосудия и должной судебной процедуры. В международном праве запрет пыток (или негуманного обращения с пленными) также связан с защитой правового государства. Его вполне можно определить как ius cogens, наряду с запретом работорговли и пиратства. Поэтому нарушение данных норм Белым Домом, в свете разоблачения правозащитниками пыток заключенных, есть позор США, который, впрочем, следует квалифицировать не как частный случай, но систему – систему, создавать которую начали именно юристы.

Данный подход получает основательную поддержку практикующих юристов-противников пытки. Они, как показывает L. Hijjar, связывают текущую борьбу с этим явлением с литигацией – продвижением исковых заявлений в суды, определяя свою деятельность понятием Lawfare (неологизм, образованный от слов law и warfare), что может быть переведено как «борьба за право» или «право в условиях войны»[23]. Они видят в этом процессе способ преодолеть разрыв между «книжным правом» и «правом в действии», настаивая на осуществлении права через судебное разбирательство исков против пыток. Эта деятельность основана на признании пытки преступлением и требовании абсолютного и универсального права не быть подверженным ей. Сам акт обращения в суды по этой теме очень важен и выполняет две функции: во-первых, демонстрирует приверженность к нормам, делающим пытку всегда и везде незаконной; во-вторых, создает свиток фактов борьбы в защиту прав человека и действенности международного права. Это – трудная работа, иногда – из-за отсутствия политической поддержки, иногда – из-за враждебного и подозрительного отношения правительства к этой деятельности, сопряженной с риском репутации и карьере правозащитников. В результате применения данной стратегии удалось добиться существенного изменения ситуации – именно Верховный Суд вынес целый ряд решений, делегитимировавших и объявивших неконституционными практики администрации Буша, связанные с легализацией пыток, задержаниями без предоставления обвинений и адвоката, похищениями и незаконной транспортировкой лиц, подозреваемых в терроризме. Общая оценка стратегии литигации по делам о пытках выглядит амбивалентно: с одной стороны, констатируется, что эта деятельность не получила достаточно широкой поддержки в обществе, даже вызвала критику за продвижение «мифа о правах», ведущего к «экстремизму правозащиты»; с другой стороны, она позволила получить ряд важных прецедентов судебных решений, значение которых, возможно, гораздо выше не для настоящего, но будущего, создавая перспективы пересмотра общей политики права и общественных настроений в отношении пытки.

Наиболее последовательно в защиту морального абсолютизма – принципиального отказа от пытки, — выступил в данной книге Алби Сакс (A. Sachs) – судья Конституционного Суда ЮАР. Он выступил здесь не столько в качестве юриста, сколько человека, испытавшего пытки в период борьбы с режимом апартеида. В статье, которая открывает книгу –»Истории о терроризме и пытке»[24], он выразил принципиальное несогласие с самим подходом американских авторов к проблеме, сочтя его морально неприемлемым. Холодный научный анализ пытки с точки зрения плюсов и минусов применения – недопустим и напоминает рассуждения о преимуществах и недостатках рабства или расовой сегрегации. Данный спор, — заявил он, — никогда не мог бы иметь места в Чили, Аргентине, Южной Африке или Зимбабве, где в разное время пытка использовалась властями в совершенно сокрушительной манере, оказав неизгладимое влияние на национальную психологию и оставив целые кладбища людей, погибших от пыток. Это, — отметим от себя, — безусловно справедливо в отношении России, где пытки и преступления сталинизма до сих пор остаются травмой национального сознания. «Научный» подход к пытке, следовательно, недопустим, ибо предполагает возможность ее оправдания или «нормализации».

Аргументируя свою позицию, судья Сакс иллюстрирует ее собственным опытом «террориста» — участника АНК и борца за свержение режима апартеида, подвергнутого в тюрьме пыткам со стороны его защитников. Ирония данной ситуации состояла в том, что «террористами» были признаны противники террора – сторонники правового государства и ненасильственных форм протеста, а пытки были направлены на слом личности, а вовсе не получение информации. АНК принципиально выступала против системы несправедливости — расового доминирования, институционализированного расизма и государственного насилия, отрицая при этом возможность использования террористических методов и сознательно отказавшись от «интенсивных методов допроса» т.е. пыток даже в отношении засланных в организацию правительственных агентов. В эпоху апартеида, — отметил он, из десяти моих нынешних коллег по Конституционному Суду половина могла рассматриваться как террористы, а другая половина как их пособники.

Следовательно, квалификация противника режима как «террориста» и, соответственно, допущение пыток в отношении него – зависит от принятия определенных ценностных установок и может измениться на противоположную. Объекты и субъекты процедуры пыток могут поменяться местами (что не раз происходило в истории, напр., советской). Каким образом в такой ситуации определить, кто находится на правильной стороне истории, а кто нет? Судья Сакс, поэтому, однозначно выступает против пытки как разрушения самой природы человечности, противопоставляя ей то, что называет «мягкой местью» (soft vengeance) режиму апартеида – принятие в ЮАР одной из передовых конституций современного мира.

Итоги: Критика и политические выводы из моральных аргументов

Рецензируемая книга дает широкую панораму современных представлений о пытке в контексте противостояния терроризму. Она ставит проблему того, каким образом правовое государство может противостоять насилию, не превращаясь в свою противоположность – полицейское или террористическое государство. Однако авторы слишком погружены в американский политический контекст, предлагая преимущественно инструментальные решения. Общее впечатление от книги – постановка интересных вопросов и крайне ограниченная оптика их рассмотрения.

Во-первых, в книге присутствуют две линии анализа – правовая и моральная, но временами одна подменяет другую. Ясно, что юридический запрет пытки (в международном или национальном праве) не означает ее морального запрета, который вытекает из иных критериев (обязательств, которые общество или индивид добровольно накладывают на себя). Эти моральные критерии, однако, определены не четко — могут варьироваться и вступать в противоречия в зависимости от понимания справедливости (как следования закону, традиции или разуму). За пределами внимания авторов остается широкий набор теологических, культурно-исторических, когнитивных, биоэтических, нейропсихологических и медицинских аргументов, которые имеют разный вес с позиций этики. Например, сторонники применения пытки, рассуждая с деловитостью Шейлока о предназначенном им фунте мяса (а он ссылался при этом на пункт заключенного договора), так и не определили, до какой степени причинения боли они готовы пойти для обретения «сыворотки правды» в случае упорства задержанного, с учетом неодинаковой переносимости боли в разных социумах, культурах насилия и у разных категорий людей (можно предположить, что боевики – не те люди, которые пугаются обычной зубной боли, и для их побуждения к сотрудничеству со следствием потребуется весь пыточный инструментарий Инквизиции).

Во-вторых, авторами не проведено четкого разграничения публично-правовой этики и индивидуальной (или частной) моральности: ясно, что общество и государство не может принять пытку как легитимный источник получения информации (во избежание универсального применения этой меры к невиновным), а индивид, действуя под влиянием аффекта или каких-то других побуждений (мести, злобы, садизма и проч.) вполне может, даже рискуя предстать за это перед судом. Им может руководить даже простое любопытство (как, напр., в случае журналиста, добровольно подвергшегося пытке для написания статьи о ней). Но анализировать с позиций индивидуальной этики моральные сомнения представителя публичной власти, основанной на законе, т.е. должностного лица, кажется наивным. Очевидно, что проводить пытку с санкции власти (формализованной ордером либо указанием начальства) – не то же, что делать это по собственной воле, сознательно принимая все моральные и правовые риски. Однако выдача такого ордера (лицензии на пытку) – есть разрушение правовой системы и универсальности применения норм.

В-третьих, ключевое понятие пытки в книге определено чрезвычайно неопределенно – не столько как юридическое, сколько нравственное, — моральная готовность подавления воли индивида с целью получения информации в борьбе с террором. Но, очевидно, что в моральном понимании это понятие гораздо шире – под пыткой понимается, напр., ностальгия, неразделенная любовь, принуждение кого-либо играть в русскую рулетку или пытать других людей, отказ солдата нанести удар милосердия тяжело раненному товарищу, чтобы прекратить его мучения. Поэтому общее понимание пытки в художественной литературе или статистическим большинством населения едва ли есть надежный критерий ее интерпретации, в противоположность юридическому пониманию, – его преимущество состоит, по крайней мере, в том, что неопределенность может быть устранена судом. Наконец, не доказанным представляется убеждение авторов в том, что традиционное понимание пытки в истории (как элемента наказания) и ее современная трактовка (как инструмента получения информации) – разделены непреодолимой стеной: что помешает экзекуторам-садистам перейти от одного понимания к другому (на деле это и происходит, как свидетельствует Комитет против пыток).

В-четвертых, в книге пытка фигурирует в исключительно узком контексте – борьбы государства с терроризмом, а ее анализ сведен почти целиком к функциональному аспекту – как она «работает» или «не работает» с точки зрения интересов следствия. Но если есть функция, то должна быть и структура – система институтов, обобщающая и рутинизирующая данные практики, будучи заинтересована в их расширении и легитимации. Вся дискуссия по проблеме тикающей бомбы сводится к тому, способна пытка предотвратить теракт или нет. Это, может быть, избавляет авторов от усложнения проблемы, но ведет к неоправданному ее редукционизму с позиций моральной философии. Для противников пытки – она является ненадежным инструментом и не достигает поставленной задачи, для сторонников она – надежный инструмент, поэтому приемлема в руках «хорошего» государства, но отрицается в руках «плохого» или террористов (к которым, как свидетельствует судья Сакс, при известных обстоятельствах могут быть причислены противники террора и пыток). Странно, что данный функциональный подход к пытке легкомысленно поддержали некоторые люди, которых трудно заподозрить в сочувствии к карательной правоохранительной системе, напр., В.Буковский, косвенно оправдавший тем самым действия персонала той психушки, куда он был помещен за антисоветскую деятельность (ведь они, вероятно, тоже считали, что находятся на правильной стороне истории?).

В-пятых, и это, возможно, основная претензия к авторам, — технократический подход к результатам пытки – дает она должный эффект или нет? Понятие «эффект», в данном случае ключевое, должно быть разделено на кратковременный и долговременный. Единовременное применение пытки (пусть и «успешное») создает порочный круг: аппетит приходит во время еды, пытка применяется против тех, кто применяет пытки в отношении тех, кто применяет пытки или оправдывает их и т.д. до бесконечности. В этой логике, однако, цель подменяется средствами. Заявленная цель – борьба с террором, оборачивается средством – выбиванием показаний под пыткой. А отсюда только один шаг к принятию известной инквизиционной формулы А.Вышинского – «признание обвиняемого есть царица доказательств». Данная логика девальвирует само понятие войны с террором, напоминая известное наблюдение — победа в одном сражении (тем более, одержанная негодными средствами в виде пытки) не обязательно означает победы в войне. Это и продемонстрировала «война с террором» администрации Буша – в виде проигранных войн на Ближнем Востоке, нарушения норм международного гуманитарного права, деградации морального состояния армии и дискредитации страны на международной арене, внеся существенный вклад в очевидный текущий раскол американского общества и элиты[25].  

На наш взгляд, книга убедительно демонстрирует правоту той части авторов (примерно половина участников проекта), которые последовательно и бескомпромиссно выступают с позиций морального абсолютизма: всякое снижение планки правового государства путем ограничения его правовых принципов, исключений из них, и заключения сделки с дьяволом в виде «научного» обоснования «неформальных методов» силового допроса есть путь к коррупции правового государства и моральной деградации его элиты. Моральный абсолютизм не только не исключает, но предполагает выполнение правовым государством функции легитимного насилия в войне с террором, но отрицает грязные методы ее ведения: он оправдывает убийство террористов, но не их пытку, ибо в этом случае государство, мнящее себя правовым, перестает быть им, открывая путь царству террора.

 

Примечания:

[1] Confronting Torture. Essays on the Ethics, Legality, History, and Psychology of Torture Today. Ed. by S.A. Anderson, and M.C. Nussbaum. Chicago: The University of Chicago Press, 2018.

[2] United Nations Convention Against Torture and Other Cruel, Inhuman or Degrading Treatment on Punishment, opened for signature Dec. 10 1984, 1465 U.N.T.S. 85.

[3] Miller G.H. Defining Torture. New York: Benjamin N. Cardozo School of Law, 2005.

[4] Miller G.H. Defining Torture. New York, 2005.

[5] Буш Дж. Ключевые решения. М.: Олма, 2011. С. 202-203.

[6] Буш Дж. Указ. Соч. С. 208.

[7] Mcmahan J. Torture and Method in Moral Philosophy// Confronting Torture. P. 195-218.

[8] Sussmann D. Torture, Self-Defense, and Fighting Dirty// Confronting Torture. P. 219-230.

[9] Mcmahan J. Torture and Method in Moral Philosophy// Ibid. P. 195-218.

[10] Baron M. The Ticking Bomb Hypothetical// Confronting Torture. P. 177-194, 184.

[11] Gorman W., Zakowski S.G. The Many Faces of Torture: A Psychological Perspective// Confronting Torture. P. 43-69.

[12] Gorman W., Zakowski S.G. The Many Faces of Torture: A Psychological Perspective// Ibid. P. 43-69.

[13] Gorman W., Zakowski S.G. The Many Faces of Torture: A Psychological Perspective// Ibid. P. 67.

[14] Case M.A. Gender Performance Requirements of the US Military in the War on Islamic Terrorism// Confronting Torture. P. 87-102.

[15] Koleman K. M. The Fragility of Evidence: Torture in Ancient Rome// Confronting Torture. P. 105-119.

[16] Leo R.A., Koenig K.A. Police Interrogation and Coercion in Domestic American History// Confronting Torture. P. 146-174.

[17] Gilligan M.I. Nessbitt N.H. Do Norms Reduce Torture?// Journal of Legal Studies, 2009. N. 38. P. 445-470.

[18] Sherman N. Stoic Equanimity in the Face of Torture// Confronting Torture. P. 70-86.

[19] Anderson S.A. Torture as Unjust Means of War: To Squelch the Sirens Singing// Confronting Torture. P. 231-254.

[20] Einolf Ch. J. US Torture of Prisoners of War in Historical Perspective: The Role of Delegitimization// Confronting Torture. P. 120-145.

[21] Ordower G. Tortured Prosecutions: Holding Private Military Contractors Accountable// Confronting Torture. P. 320-344.

[22] Waldron J. Torture and Positive Law: Jurisprudence for the White House// Confronting Torture. P. 257-293.

[23] Hijjar L. In Defense of Lawfare: The Value of Litigation in Challenging Torture// Confronting Torture. P. 294-319.

[24] Sachs A. Tales of Terrorism and Torture: The Soft Vengeance of Justice Albie Sachs// Confronting Torture. P. 21-39).

[25] Медушевский А.Н. Веймарская Америка: политическая дискуссия о причинах упадка одной великой демократии// Полития, 2019. № 3 (94). С. 127-160.

Поделиться ссылкой: