ФБ-ДНЕВНИК 2020

Подборка тематически структурированных текстов в Фейсбуке. Они, в основном, о том, что меня больше всего интересует в истории. А больше всего в ней меня интересует происходящее здесь и сейчас движение, какой бы оно ни было направленности. Интересуют процессы изменений, колеблющие повседневную рутину, и собственное восприятие их логики со всеми его блужданиями и самоопровержениями до того, как процессы эти завершились. Речь не об оценках, которые, разумеется, тоже присутствуют, а именно о том, как развертываются и чем сопровождаются запущенные волей людей события. Поэтому так много и подробно писал в прошлые годы об Украине, о путинском «прорыве», о предвыборном уличном противостоянии в Москве, а в 2020-м – о Беларуси и правке Конституции в России. И в прошлом, кстати, меня интересует то же самое – не столько результаты, сколько процессы в их соотнесенности с результатами. И в далеком, и в недавнем, которое пришлось самому наблюдать и переживать в его динамике. О чем имел возможность рассказать в двух больших беседах с петербургскими коллегами Григорием Конниковым и Даниилом Коцюбинским, которые тоже воспроизведены в этом дневнике.

 

 

Власть против Конституции

 

О сегодняшних событиях (15 января)

Если совсем коротко, то суть сегодняшних событий[1] сводится, на мой взгляд, к следующему:

1.Прорыв, который предписано было осуществить правительству Медведева, оно осуществить не сумело, успев убедить всех, что и не сумеет, а потому инициатором прорыва заменяется правительством новым с надеждой, что оно сумеет.

2.В границах утвердившейся политической монополии, обеспечиваемой управляемостью выборов, ради сохранения пожизненного влияния ее лидера им самим предписано перераспределение конституционных полномочий между ветвями власти-монополиста и создание тем самым политического пространства для еще одной ветви в виде Госсовета. Осталось подождать, какими он и его глава будут наделены полномочиями. Эта ветвь в российской Конституции будет уже пятой – притом, что самой Конституцией предусмотрены только три. А кроме Госсовета намечено еще и перетекание части корпоративной монопольной власти от президента к парламенту (он получит право утверждать персональный состав правительства) и премьеру (он будет вправе предлагать для утверждения кандидатуры министров независимо от президента). То есть, закладывается возможность повторения «тандема», но на более удобных для премьера правовых условиях[2].

В обоих случаях, как понимаю, предполагается, что новый президент будет гарантированно «свой», обязанный президенту нынешнему, и без начального политического веса.

 

Еще о конституционной реформе (17 января)

Предположение Кирилла Рогова о том, что предложения Путина о конституционных поправках надо понимать не в том смысле, что он создает себе правовую нишу для политического выживания при новом президенте, а в том смысле, что намерен остаться президентом сам, показались мне поначалу плохо соотносимыми с содержанием этих предложений. Зачем урезать свои полномочия, передавая их частично парламенту и правительству, если хочешь остаться? При желании сохранить должность и после 2024 года правка Конституции именно такую возможность и должна была предусматривать. А она ее не предусматривает.

Поэтому внимание мое, как и большинства комментаторов, сосредоточилось, прежде всего, на расширении полномочий премьера и Государственной думы, а также конституционном оформлении статуса Госсовета, как новых нишах для сохранения политического веса и влияния Путина после 2024 года. А его предложениям о расширении полномочий президента в отношении Верховного и Конституционного судов и некоторым другим при сохранении за ним права определять курс правительства, увольнять премьера и министров и руководить силовыми ведомствами должного внимания не придал. Но все и в самом деле может быть совсем не так.

Уже очевидно, что с конституционной реформой спешат. И потому не исключаю, что изменение Конституции станет основанием для досрочных выборов в Думу (под новые полномочия), что станет мотивацией и для досрочных выборов президента с участием президента действующего (под его новые полномочия). Или – другой вариант – парламентские выборы в срок, а президентские – досрочно: мол, не может же глава государства пользоваться конституционными полномочиями, под которые его не выбирали! А как это будет соотноситься с ограничением «двумя сроками подряд», и как будут считать эти сроки, тоже, наверное, узнаем.

Если, конечно, все задумано именно так.

PS, 18 января. Прочитал с запозданием статью А.Пионтковского, опубликованную еще 15 января. По мнению автора, смысл невнятной фразы Путина об его отношении к «двум срокам подряд» не в согласии с этой нормой, а в согласии на вычеркивание из нее слова «подряд», что и устранит конституционный барьер к переизбранию в 2024 году[3]. Что ж, при определенном толковании такой коррекции Путин и в самом деле может войти в мировую политическую историю правителем, который 12 лет правил благодаря одному только слову в Конституции, а потом еще столько же благодаря тому, что оно по его инициативе было своевременно вычеркнуто. Для этого, правда, судьям Конституционного суда придется обнаружить очень высокое профессиональное мастерство и обосновать решение, согласно которому   превращение в обновленной Конституции прежних «двух сроков подряд» просто в «два срока» одновременно превращают эти бывшие «два срока подряд» в небывшие, и правовая биография российского президентства начинается как бы с нуля.

PS-2, 20 января. Слово «подряд» из Конституции убирается. В новой редакции, предложенной Путиным, одно лицо не может занимать должность президента более двух сроков. Что из этого следует для самого Путина, скоро (или не очень скоро) тоже узнаем.

 

О персональном и коллективном президенте (20 января)

Итак, в скором времени в РФ будет два института с президентскими функциями – персональный и коллективный. Второй будет формироваться первым для того же, для чего существует первый, а именно — «в целях обеспечения согласованного функционирования и взаимодействия органов государственной власти, определения основных направлений внутренней и внешней политики Российской Федерации и приоритетных направлений социально-экономического развития государства». Он-то и будет именоваться Государственным Советом РФ.

Тут пока еще много неясного. Неясно, означает ли право персонального президента формировать президента коллективного одновременно и право его возглавлять. Неясно, на какой срок будет формироваться состав Госсовета и будет ли конституционный срок персонального президента совпадать со сроком деятельности коллективного и его главы либо начальный его состав и начальный руководитель от смены персональных президентов зависеть не будут. В первом случае смысл нововведения сведется к тому, что у персонального президента появится еще одна политическая опора и еще один инструмент влияния, а во втором речь правомерно будет вести о возникновении еще одной ветви власти, возвышающейся над четырьмя существующими благодаря ее несменяемости.

Однако в таком случае опять же неясно, из какого источника она, не будучи избираемой, сможет черпать свою легитимность. Конъюнктурный расчет может быть на ресурс легитимности ныне действующего главы государства после его превращения из персонального президента в главу коллективного и полную зависимость от него подобранного им преемника. Но долговременная жизнеспособность такой властной конструкции очень даже сомнительна. Квазиконституционализм не знает иных способов лечения своих врожденных болезней, кроме создания очагов еще более тяжких заболеваний[4].

 

О вопросах президенту – задаваемых и не задаваемых (6 февраля)

Еще информация к размышлению. Путин встречается в Череповце с общественностью, разговор о науке и образовании. «Неожиданный» вопрос-предложение от одного из педагогов от имени школьников: использовать предстоящее народное голосование конституционных поправок для продления полномочий действующего президента еще на шесть лет. Ответ Путина: «…Нужно ли таким способом продлевать полномочия действующего президента? Думаю, что нет. Потому что, если мы говорим о выборах главы государства, это должно быть сделано на альтернативной основе»[5]. То есть, таким способом нельзя, а другим (скажем, через досрочные выборы после обновления Конституции или установление нового отсчета сроков президентства) можно? Такой вопрос представителей общественности задавать не уполномочивали, а потому и ответа на него пока нет.

 

Об аудите Счетной палаты (8 февраля)

Не случайно все же объявлению о предстоящей правке Конституции сопутствовала отставка правительства Д.Медведева. Одновременная коррекция госсистемы и персонального состава обслуживающего ее персонала.

Счетная палата изучила осуществление обещанного президентом перед выборами и предписанного после очередного избрания экономико-технологического прорыва[6]. Симптомов такового не обнаружилось.

Выяснилось, что государственная машина, мобилизованная указом президента на достижение амбициозных целей, продолжает работать в рутинном режиме, свою деятельность с этими целями не соизмеряя. Выяснилось также, что в рутинном режиме продолжают трудиться люди и институции, которым поручалось или которые добровольно вызывались движение к целям жестко контролировать. То ли потому, что задания воспринимали заведомо неисполнимыми. То ли потому, что и без того дел хватало. То ли потому, что при существующей системе планирования и отчетности проконтролировать ничего нельзя, то ли еще почему-то.

Президент, изначально обещавший не только прорыв, но и зачистку управленческой поляны от тех, кто годности для прорыва не обнаружит, обо всем этом, похоже, догадывался и потому   заменил правительство. Судя по его составу, с расчетом на лучшее администрирование и дисциплинирование госаппарата. Скоро увидим, что из этого получится. Пока же можно только напомнить, что в российской традиции экономико-технологические прорывы осуществлялись петровско-сталинскими методами, которые в наши дни можно разве что имитировать.

Во-первых, те прорывы происходили в узком коридоре военно-технологических заимствований.

Во-вторых, они осуществлялись не ради повышения благосостояния населения, с чем соотносится, как с главной целью, президентское целеполагание, а посредством принуждения этого населения к жертвенности во имя иных, чем благосостояние, целей.

В-третьих, мобилизация госаппарата была не просто словесной, но и репрессивной, уподоблявшей гражданский порядок военному.

В-четвертых, определенные достижения, которыми эти прорывы сопровождались, оказывались ситуативными даже при прежних типах технологий, обновлявшихся, не в пример нынешним, не очень быстро; стимулов саморазвития те достижения в экономику не привносили и от новых отставаний не гарантировали.

Что же теперь? Теперь ставка не на военно-бюрократическую, а просто на бюрократическую мобилизацию во имя предначертанных целей. С более жестким, чем при прежнем правительстве, административным нажимом на госаппарат сверху. Можно ждать скорой встречи президента с правительством и еще одного требовательного и развернутого публичного напутствия. Вот изучит материалы и выводы Счетной палаты (пока, как сообщают, не изучил) и встретится[7].

Кому интересно, тоже послушает.

 

И еще о конституционных поправках (9 февраля)

 Многие недоумевают, зачем действующему президенту так расширять полномочия главы государства, как это предусматривается конституционными поправками: он, мол, и без них может все, что захочет. Но ведь поправки эти предопределяют его судьбу и после ухода с президентской должности, они призваны обеспечить политическую устойчивость и неуязвимость политически слабому преемнику, т.е. его максимальную независимость от других ветвей власти. А почему при этом несколько расширяются полномочия Думы в формировании исполнительной власти, Путин и сам объяснил: чтобы перенести на нее ответственность за деятельность правительства, а с президента ее снять, оставив за ним право правительство увольнять и распускать саму Думу в случае трехкратного ее отказа утвердить президентскую кандидатуру на пост премьер-министра.

Так достраивается система конституционно узаконенного выборного самодержавия. Сосредоточение всей полноты власти в руках главы государства, направляемого и при необходимости сдерживаемого акционерами монопольно правящей корпорации («коллективным президентом» в лице комплектуемого из влиятельных персон Госсовета), – в этом, как можно предположить, усматривается гарантия и жизнестойкости системы, и будущего благополучия ее нынешнего персонификатора. Ну, а предполагается ли продление полномочий Путина еще на шесть лет (посредством досрочных выборов в связи с изменением Конституции) или на два срока (посредством обнуления всех прежних сроков и тоже в связи с изменением Конституции) – это другой вопрос. И вопрос о его статусе после ухода с президентской должности — как главы Госсовета или каком-то ином – тоже другой.

Главный смысл конституционной спецоперации — в сохранении и укреплении сложившейся политической системы в не лучшие для нее времена, упреждении внутренних войн в ней под воздействием новых вызовов и обеспечении устойчивого положения будущему политически слабому и зависимому «своему» президенту. При котором и статус у Путина будет, какой надо, и влияния достаточно даже при отсутствии властных полномочий.

 

О последних событиях (12 февраля)

Совсем разные вроде бы события: конституционные поправки, усиливающие и без того всесильного президента, действия российских военных в Идлибе, обвиненных Эрдоганом в убийствах мирных жителей[8], судебные приговоры, не соотносимые с правом. Но это и есть проявления природы альтернативной цивилизации, покоящейся на трех опорах, каковые царь, армия и тюрьма. Писал об этом не раз, есть поводы повторить. На внешние и внутренние вызовы она может отвечать только укреплением этих своих системных опор, сочлененных идеей устрашения реальных и потенциальных оппонентов державной мощью и правовым произволом. А без этого цивилизация будет другая.

 

О беспрецедентном (14 февраля)

Андрей Пионтковский еще 15 января, в день оглашения президентского послания, высказался в том смысле, что правка Конституции затеяна исключительно ради того, чтобы Путин мог избираться и после истечения в 2024 году срока его полномочий. Потому что поправки позволят Конституционному суду счесть все прежние сроки президентства Путина не существовавшими. В последние дни эта версия становится чуть ли не доминирующей. Правда, есть прецедент 1998 года, когда тот же Конституционный суд   постановил, что даже новая Конституция, принятая в 1993-м, не позволяет обнулять первый срок пребывания Ельцина на посту президента. Но то были другие времена. Возможно, конституционным судьям ради обретения ими солидарности в толковании правовых норм заранее предусматривается помощь в виде сокращения их состава почти вдвое и перспективы увольнения в случае, если запамятуют, что право в РФ не прецедентное, а беспрецедентное. Но судя по тому, что форсированное поначалу принятие конституционных поправок притормаживается, еще окончательно не решено, как надежнее сохранить завоеванные позиции разросшегося до огромной властной корпорации кооператива «Озеро» и его лидера. Да и сами   поправки таковы, что предопределяют после их принятия не выбор варианта, а выбор между заложенными в них разными вариантами.

 

О легальности и легитимности — не актуальное (16 февраля)

 Обратите внимание, как настойчиво – даже избыточно настойчиво – подчеркивает Путин важность для него поддержки конституционных поправок населением. Гонцы ездят по стране, объясняют, пропагандируют и агитируют, людей даже от работы освободят в день голосования этих поправок. С чего бы это такое внимание? Оно, надо полагать, проистекает из осознания, что смысл конституционной спецоперации в тайне сохранить не получится. А именно, что главной целью своей она имеет узаконивание монополии единоличного держателя власти и узаконенное же превращение парламентариев, министров и судей в обслуживающий персонал.

Все или почти все они к этому готовы, ибо хорошо знают свой интерес – интерес крупных и мелких бенефициаров постсоветской политико-экономической системы, которую хотели бы сохранить вместе с нежданно обретенным в ней элитарным положением. А воспроизводство такой системы требует, в свою очередь, верховного держателя власти, примиряющего привилегированные элитные интересы с ущемленными массовыми, нейтрализующего их вражду. И если действующий президент держит ее надежно, то его сменщик может выпустить из рук, и тогда система пойдет трещинами, как было при президенте Ельцине. Поэтому надо вместе с этим действующим заранее думать о том, чтобы   сохранять его как можно дольше, а также о том, чтобы защитить его всевластие такой конституционной броней, которая обеспечит неуязвимость и президенту следующему.

Однако есть, очевидно, и понимание, что одного только формального узаконивания дополнительных полномочий для этого недостаточно, ибо законность, даже конституционная, в России с ее доправовым сознанием сама по себе ничего не легитимирует, легальность не обеспечивает легитимность. Поэтому и обставляют правку Конституции народным голосованием, законом не требуемым, поэтому так много к нему внимания со стороны Путина и других властных и околовластных персон, поэтому так настойчиво подчеркивается его роль. Однако…

Однако есть основания сомневаться, что долговременная легитимность политической системы в результате может быть гарантирована. Потому что она мыслима только при воспроизводящейся от преемника к преемнику устойчивой легитимности держателя власти, что как раз и не гарантировано. Путину, возможно, ее запаса и хватит, сколько бы и в каком статусе он ни правил, но преемнику этот запас по наследству не достанется, какой бы конституционной броней он не был защищен от других ветвей власти, превращаемых на наших глазах в инструмент ее единоличного держателя.

Источники его легитимности в России – позитивная динамика благосостояния и державно-геополитические эмоции населения. Путин использовал сначала первый, предоставившийся благодаря скачку цен на рынке энергоресурсов, а потом, когда источник этот стал иссякать, подключил второй, который со временем тоже иссяк, а потому снова пришлось вспомнить о первом и обещать экономический прорыв с сопутствующим и каждым ощущаемым ростом благосостояния. Но – не получается. И потому можно предположить, что Путин оставит преемнику конституционно защищенную политическую монополию с выпотрошенным легитимационным ресурсом.

Понимаю, что все это не очень актуально. Но я о том, что достраиваемая политическая система не навсегда. В нее вмонтировано неразрешимое противоречие между способом формирования власти (выборным) и способом ее функционирования (самодержавным). И внешне непротиворечиво сочетаться одно с другим может только при наличии упомянутых легитимационных ресурсов. А если они исчерпаны или близки к исчерпанию, как сейчас, то приходится прибегать к легитимации еще более целеустремленным административным вытравливанием из выборов конкурентного начала и неправовым устрашением.

Но это уж точно не может быть навсегда. Мировой и российский опыт тому подтверждение.

P.S. Осведомленные коллеги поспешили напомнить мне, что политических систем, которые «навсегда», не бывает. Срочно сообщаю о своем с ними полном согласии и информирую, что слова «не навсегда» использовал, как фигуру речи, реагируя не только на ситуативный, но и стратегический исторический пессимизм, широко распространившийся после начала конституционной спецоперации и в предощущении ее неизбежного успешного завершения.

 

О том, что прояснилось, и что осталось в тайне (27 февраля)

 Кое-что проясняется с конституционными поправками, а кое-что нет. Рабочая группа по подготовке этих поправок на вчерашней встрече с Путиным предложила изменение полномочий президента, избранного по действующей Конституции, не вводить в действие сразу после внесения этих поправок, а отложить до следующих выборов. Путин возразил, а рабочая группа спорить не стала: да, полномочия изменятся, но все поправки начнут действовать сразу в случае одобрения народным голосованием. Если бы, пояснил он, такого голосования не было, то тогда изменять полномочия действующего президента было бы не правильно. А так – правильно[9]. Тем самым дал понять, зачем такое голосование, никакими законами не предусмотренное и не требуемое, было инициировано. Полагаю, что в высоких и не очень высоких кабинетах его результат уже известен – поправки поддержат не меньше людей, чем поддержали Путина в 2018 году[10]. И еще дал понять, что досрочные выборы под изменившиеся полномочия, возможность чего я не исключал, ему не понадобятся. И еще — того, быть может, не желая, — лишний раз заставил вспомнить, что выборы 2024 года тоже будут проходить по обновленной Конституции, в которой будет уже ограничение пребывания на посту главы государства просто двумя сроками, а не двумя сроками подряд.   Будет ли это означать, что обновление Конституции прежние сроки обнуляет, оставлено в тайне. И, скорее всего, раскрыта она будет Конституционным судом не скоро. Если Путин намерен воспользоваться правкой Конституции, чтобы избираться снова, то ему спешить с объявлением этого своего намерения некуда и лишать публику интриги незачем. А если в 2024-м не исключает уход, то при защищенности от других ветвей власти броней новых конституционных полномочий сохранение тайны позволит ему избежать судьбы «хромой утки», вряд ли его устраивающей. Точнее, совсем не устраивающей – ведь у «хромой утки» и с выдвижением надежного преемника могут быть проблемы[11].

 

О новом порядке (29 февраля)

 Многие до сих пор не могут взять в толк, зачем эти конституционные поправки. Между тем, их политический смысл очевиден.

Завершается – конституционным оформлением – долгий переход от революции к порядку. Порядку, обеспечивающему монополизацию власти политической корпорацией с персоналистским правлением ее главы и сетью зависимых от него специализированных подразделений (законодательных, исполнительных, судебных, региональных, местного самоуправления). Последние 20 лет возможности его контроля над правотворчеством и вольного толкования правоприменения, превращенного в политический инструмент, произрастали из дополнительного ресурса легитимности, произраставшей, в свою очередь, из нефтегазового роста доходов и политики «вставания с колен», апеллирующей к оборонному и морально-репрессивному массовому сознанию. А теперь, когда эти ресурсы близки к исчерпанию, приходится думать не только о настоящем, но и о будущем, дабы предохранить политическую корпорацию от рецидивов многовластия ельцинской поры.

Перераспределение конституционных полномочий и институциональной ответственности призвано гарантировать неуязвимость главы корпорации – и действующего, и его преемников — перед другими ветвями власти, их подконтрольность ему независимо от ситуативных приливов и отливов легитимности. Наверное, узаконенное лишение этих других ветвей власти их самостоятельности и автономии при одновременном смещении на некоторые из них политической ответственности (наделение Государственной думы правом участия в формировании правительства при праве президента без согласования увольнять премьера, вице-премьеров и министров) кажется надежной гарантией системной стабильности. Но остается нечто, что в перспективе гарантировано быть не может.

Не может быть гарантировано надежно воспроизводимое послушание избирателей и сбережение их притерпелости к выборам без выбора.

 

О жертвоприношении (5 марта)

Много и убедительно написали о несуразице конституционных поправок, касающихся объединения Российской Федерации «тысячелетней историей», «сохранения памяти предков», «защиты исторической правды», «преемственности развития российского государства» и прочего историко-государственнического. Несуразице и правовой, и языковой. Но она не потому, что в Кремле не нашлось грамотных юристов и лингвистов. Она потому, что авторам (или автору) предстояло упаковать в слова политический смысл, который словами должен быть скрыт. Они не могли написать, что конституционно узаконивают преемственность самовластья и привычку к нему, как единственному хранителю исторической и любой правды, а в юридическом и литературном языке не обнаружилось нормы для иносказания. Очевидно, решили, что во имя судьбоносной цели тем и другим языком допустимо пожертвовать.

 

О том, чем пугают Кремль (8 марта)

 Сергей Шахрай, непосредственно причастный к написанию действующей Конституции, выступил против ее правки с охранительных позиций. Он пугает Кремль тем, что правка эта обернется политической конкуренцией между государственными структурами и обвалом политической системы[12]. И как бы не замечает, что Конституцию потому и вознамерились изменить, что ее действующая версия воспринимается для сохранности системы и ее бенефициаров ненадежной. Опыт политических конфронтаций ельцинских времен повторять не хотят, а при смене власти и политически слабом президенте они выглядят вполне реальными: ведь путинские ресурсы и способы дополнительной легитимации в виде скачка нефтяных цен и действий в диапазоне от «мочить в сортире» до «Крым наш» по наследству не передадутся. Поэтому и достраивают президентскую монополию посредством укрепления ее правовой защищенности.

Контуры обновляемой политической системы просматриваются все отчетливее.

Во-первых, президентская монополия достраивается расширением полномочий главы государства и узакониванием поводков, позволяющих удерживать в подчинении другие ветви власти и исключать их притязания на самостоятельность и независимость от монополии.

Во-вторых, эта монополия дополнительно легитимируется указанием на историческую преемственность с прежними формами российской государственности.

В-третьих, предусмотрен вариант утраты контроля над избирателем и политически нежелательного, как в 90-е годы, состава Государственной Думы. Ей даруется право утверждать премьера, вице-премьеров и министров вместе с возложением ответственности за их социально-экономическую политику и ее результаты, что и акцентировано Путиным в его послании Федеральному Собранию. Но при этом право выдвигать кандидатуру на пост премьера остается за президентом. Вместе с прежним правом роспуска Думы после трехкратного отвержения ею этой кандидатуры и новыми правами на увольнение без согласований любого члена кабинета и правом осуществлять «общее руководство» правительством.

В-четвертых, предусматривается дополнительный контроль со стороны коллективного президента в лице Госсовета, назначаемого президентом персональным и наделенного теми же, что он функциями, но без государственных полномочий. Можно предположить, что эта структура будет накачиваться символическим политическим капиталом, дабы компенсировать дефицит легитимности у будущего политически слабого президента.

В-пятых, не исключено использование Госсовета и для предвыборного выдвижения либо поддержки кандидатуры на пост президента от власти и дистанцирования этой кандидатуры от теряющей политический вес «Единой России» и вообще от каких-либо партий и их локальных электоратов.

Не знаю, зачем Шахраю вздумалось пугать Кремль угрозой вспышки политической конкуренции между госструктурами, произрастающей якобы из его игр с Конституцией. Путин озабочен тем же, что и Сергей Михайлович, — профилактикой авторитарной политической конструкции от таких вспышек, но, в отличие от Сергея Михайловича, в нынешнем ее виде считает конструкцию от рисков не застрахованной. А почему ее следует считать надежной, Шахрай не рассказал. Готов допустить, что этой своей угрозой он надеется остановить вытравливание из системы того немногого, что в ней еще осталось от права и демократии. Если так, то в этом случае услышан уж точно не будет. Потому что адресат видит угрозу именно в том, что вытравливается.

 

О прецеденте и традиции (10 марта)

Обнуление четырех президентских сроков Путина состоялось раньше, чем можно было предположить. Государственной Думой бывшему предписано считаться не бывшим, Путин получает право избираться и в 2024 году[13]. Это ж не просто прецедент, он может стать и истоком новой традиции, технически обслуживающей преемственность со старой. Ту самую государственную преемственность, которая теперь тоже ставится под охрану Основного Закона. Если один действующий президент может продлять сроки своих полномочий, частично меняя конституцию и легитимируя эти изменения конституцией не предусмотренным народным голосованием, то почему не сможет другой? Всегда найдется, что и на что поменять. И тогда конституционно сменяемой власти сменяемой стать не суждено. Прецеденты бывают заразительны и удобны тем, что на них можно сослаться.

 

О диктатуре Основного Закона (11 марта)

Своим вчерашним принятием конституционных поправок, включая признание права действующего президента избираться на новые сроки, Государственная Дума обогатила понятие «диктатуры закона» новым смыслом, превратив его и в диктатуру Основного Закона. Раньше она проявлялась в неправовом — в том числе, и с точки зрения действующей Конституции — законодательстве и правоприменении. Теперь и сама Конституция приводится в соответствие с этим понятием, ибо ее изменение законодательно оформляется вопреки Конституции, что наделяет конституционным статусом антиконституционные нормы.

Обнуление Государственной Думой, а вслед за ней и Советом Федерации четырех президентских сроков Путина и узаконивание его права избираться и впредь создало прецедент, когда правка отдельных статей Основного Закона становится для законодателей достаточным конституционным основанием для превращения бывшего в не бывшее. Но основание-то безосновательное – в Основной закон вносится норма, не соотносимая ни с действующей его версией, ограничивающей президентство одного лица «двумя сроками подряд», ни с версией обновляемой, ограничивающей его просто «двумя сроками».

Некоторые надеются на Конституционный Суд – есть, мол, шанс, что он явит себя защитником права от власти, норовящей посредством редактирования Конституции стать узаконенной властью над правом. Увы, это исключено. И потому, что сам этот Суд вмонтирован в систему «диктатуры закона». И потому, что без уверенности в его одобрении, которое в случае изменения конституции вовсе не требуется, Путин не пошел бы на продление возможных сроков своего президентства. Ибо если КС признает решение Думы не конституционным, то даже гипотетически такое продление после 2024 года будет заведомо исключено, и Путину предстоит скорое превращение в «хромую утку».

Не думаю, что в его положении при такой перспективе можно будет спать спокойно.

 

О решении Конституционного Суда (17 марта)

Вчерашним решением Конституционного Суда[14] узаконен механизм, позволяющий конституционно сменяемую президентскую власть превращать в конституционно не сменяемую. Признано, что для этого обеим палатам Федерального Собрания и региональным парламентам достаточно внести в Конституцию поправку, меняющую в ее статьях, относящихся к президентству и его сменяемости, одно или несколько слов, ввести на этом основании новый отсчет президентских сроков и легитимировать его   народным голосованием. Ну, и еще назвать норму, узаконивающую «обнуление» бывших президентских сроков, «переходным положением», избегая конкретных пояснений, от чего и к чему оно переходное. И еще соотнести введение этой нормы со «степенью угроз для государства и общества», не распространяясь о том, насколько эта степень высока, чтобы оправдать неконституционную ревизию Конституции.

А в 1998 году, когда тот же Суд отказался обнулять первый срок Ельцина, таких обоснований, как можно понять, в распоряжении КС не было, поэтому апелляции к тому решению, как к норме, сочтены не корректными. Теперь обоснования признаны предоставленными и дополнительных правовых обоснований не требующими. Так Конституционный суд наделил конституционным статусом превращение регулярной сменяемости президентской власти, требуемой Основным Законом, в ее несменяемость. Не только как прецедент, но и как норму. Потому что изобретенные обоснования «обнуления» воспроизводимы в любое время.

 

Об альтернативной цивилизации Пятого срока (17 марта)

Юридическая спецоперация «Пятый срок» — это не только про Путина, парламентариев и конституционных судей, сохранивших память предков и обеспечивших себе заслуженное ими место в памяти потомков. Это про вынужденное скрещивание альтернативной цивилизации с иноприродным ей конституционализмом. Склонен думать, что скрещивание не разовое и не последнее. Не только итог, но, возможно, и новое начало. Жизнеспособность гибрида не гарантирована и даже сомнительна, но иного способа выживания, кроме конституционного узаконивания антиконституционного пожизненного самовластья, у альтернативной цивилизации, похоже, не осталось.

 

О конституционных поправках и «демократизации» (14 июня)

 На кого-то ж это рассчитано. Президент Путин в очередной раз объясняет соотечественникам, что правит Конституцию ради демократизации общества[15]. Потому что не увеличивает свои властные полномочия, а уменьшает их, часть из них передавая парламенту. Что же передается?

Передается право Государственной Думе не просто соглашаться или не соглашаться с предложенной президентом кандидатурой главы правительства, но право утверждать либо не утверждать ее. Передается также право утверждать либо не утверждать предлагаемые утвержденным премьером кандидатуры министров, чего до сих пор не было. Кто ничего больше о Конституции не знает, президенту поверит и проголосует за внесенные им в нее поправки. А кто знает немного больше, в этих процедурных новшествах никакого перераспределения властных полномочий не обнаружит, а если обнаружит, то разве что в пользу президента, а не парламента.

Монопольное право предлагать кандидатуру главы правительства остается за ним. Если Дума трижды ее отклонит, президент вправе назначить премьера сам или Думу распустить. И министра назначит тоже сам, если депутаты окажутся несговорчивыми. И отставка главы правительства и министров – тоже его монопольное право. Где же тут сужение властных полномочий? А ведь в Конституцию теперь еще добавляется, что президент будет осуществлять «общее руководство» правительством.

При советской власти как-то понятнее все было – свободы и демократии тем больше, чем крепче руководящая роль партии. А теперь вот – свободы и демократии тем больше, чем сознательнее возрастание власти президента воспринимается ее уменьшением. Именно это и внушает согражданам Путин перед голосованием конституционных поправок, узаконивающих пролонгацию его правления.

 

О споре Путина с Зюгановым (16 июня)

 Путин и Зюганов спорят о словах. В ответ на критическое суждение руководителя компартии о конституционных поправках, узаконивающих, по его мнению, президентскую диктатуру, Путин напомнил, что диктатура (пролетариата) – это про монопольную власть коммунистов, а он продвигает страну к демократии[16]. Зюганов эпатажно парировал: мол, у президента России полномочий больше, чем у «царя, фараона и генсека вместе взятых»[17]. А я подумал о том, что история России с начала ХХ века во многом сводится к переодеванию ее традиционной политической сущности в новые словесные платья, к разрыву преемственной связи с прежним политическим языком, сохраняемым только для описания отторгнутого прошлого.

Советские лидеры, восстанавливая на свой лад самодержавную империю, переименовали ее в «союз нерушимый республик свободных», императора — в «отца народов», а самодержавие – в «диктатуру пролетариата». А теперь эта прежняя политическая сущность утверждает себя отмежеванием от коммунистического диктаторства и диктаторства, как такового. Но с обновлением официального языка у нее пока плоховато: «самодержавие» и «диктатура» закреплены за тем, что было и ушло, а как именовать вновь созданное и теперь укрепляемое конституционными поправками единовластие, язык не подсказывает. Если это нечто, что не есть диктатура, но требует «шагов к демократизации», то это, стало быть, и не демократия, а что-то иное, слова для чего не находится.

Похоже, традиционная политическая сущность увязает в безъязыкости.

 

О фейк-легитимности (17 июля)

 После проигрыша нескольких региональных избирательных кампаний в 2018 году власти осознали, что самое уязвимое место политической системы –   легитимация ее властных институций всех уровней посредством выборов. Ответом стала еще более откровенная, чем раньше, установка на фейк-легитимацию, в фейковости уже ничем не сдерживаемую. Наверное, с расчетом на притерпелость избирателя к тому, что победителей не судят, что власть по праву у того, за кем сила и способность охранять и воспроизводить себя любыми средствами. А для большей надежности ему будут объяснять (может, и спецзаконами), что сомнения в чистоте выборов и недоверие к их официальным результатам — это угроза государственному суверенитету, направляемая извне, защищать который отныне требует и российская Конституция.

Однако… однако фейк-легитимация имеет свойство   со временем становиться распознаваемой и превращаться в фейк-легитимность.

 

О том, чего ждать и не ждать после правки Конституции (2 августа)

 Ответил на вопросы для коллективного аналитического доклада, опубликованного фондом «Либеральная миссия»[18]

Вряд ли оправданно утверждать, что правка Конституции затеяна ради осуществления каких-то существенных перемен в экономике и политике. Поправки достраивают постсоветскую политическую систему политической монополии посредством правового укрепления вершины этой монополии (института президентства) и минимизации реальной и потенциальной субъектности всех других ветвей власти. Тем самым рассчитывают защитить систему от возможного конфликта элит, к которому она расположена при политически слабом президенте и при транзите власти. Уязвимость системы при малой персональной легитимности главы государства призвано компенсировать и конституционное учреждение Госсовета, т.е. «коллективного президента» с президентскими функциями без президентских полномочий, который, возможно, при транзите власти будет выдвигать кремлевскую кандидатуру.

Воспользуется ли сам Путин увеличением своих конституционных прерогатив для каких-то инициатив? Экономическая ситуация этого требует, она диктует необходимость мотивирования бизнеса на развитие и инновации, на что Путин уже понимающе отзывается. Но такая ориентация не может не означать изменения баланса сил между бизнес-элитой и силовой и гражданской бюрократией в пользу первой, что будет системно чувствительно, ибо главная опора системы – силовики и чиновники. Так что вопрос об ее способности обеспечить условия для модернизации остается открытым.

Уязвимость системы при политически слабом президентстве проистекает, в конечном счете, из ее двойственной природы: по способу функционирования она авторитарная («самодержавная»), а по способу формирования – выборная, включающая в себя и другие выборные институты в центре и на местах. Сохранение политической монополии мыслимо только при гарантированных победах на выборах, что конституционно предписать избирателю нельзя, но можно узаконить базовые ценностно-идеологические рамки, позволяющие блокировать электоральную конкурентоспособность оппозиции, объявляя ее активность влиянием враждебных внешних сил и угрозой суверенитету, защита которого теперь тоже предписана Конституцией. Можно предвидеть, что будут приняты соответствующие правовые нормы, которые дополнят опробованные способы управления избирательными процессами и гарантирования их результатов.

С точки зрения сохранения политической монополии и ее пролонгирования в будущее целесообразно рассматривать и обнуление президентских сроков. Выдвижение Путина в 2024 году не предрешено, может быть и передача власти преемнику, которому поправки обеспечивают защищенность внутри власти и при слабом политическом весе и при невозможности нарастить его штурмом Грозного, скачком нефтяных цен или как-то иначе. Другое дело, что транзит 2024 года (с Путиным или его сменщиком) не решает в системе политической монополии проблему транзита, как таковую, и ближе к 2036 году она может возникнуть вновь. Нельзя не обратить внимания на то, что обнуление сроков на основании изменения одного только слова в Конституции не трактуется (в том числе, и Конституционным судом), как исключительное и повторению не подлежащее.

 

О ценности, защищающей от порчи другие ценности (31 декабря)

 Уходящий год – веховый в попрании права при поддержке либо индифферентности народного большинства. В году приходящем неплохо бы продвинуться в понимании смысла наших желаний, выражаемых в самых высоких ценностях. О том, каков этот смысл в слу            чаях, когда право отсутствует либо бездействует. Свобода без права – это в пределе господство олигархии. Справедливость без защищенной правом свободы – это в пределе тоталитарная тирания и равенство в бедности. Пока само право не станет верховной ценностью, охраняющей ценности другие, все будет, как было и есть.

 

Белая революция

 

О том, что в Беларуси (10 августа)

Вчерашние белорусские выборы показали, как управляемая демократия при кризисе управляемости ею способна превращаться в демократию подавляемую[19]. В этом беспределе ее предел. Электоральный авторитаризм завершает свой жизненный цикл диктатурой над электоратом. Президент Рф диктатора поздравил с победой и дал понять, что на Россию тот может рассчитывать, как и Россия намерена рассчитывать на него.

 

Еще о том, что в Беларуси (13 августа)

Проиграв выборы и объявив себя их триумфатором, Лукашенко рассчитывал устрашающей жестокостью подавить недовольство и обеспечить подчинение населения вкупе с признанием им права действующей власти на власть по праву силы. Однако устрашения не получилось, получилась эскалация общественного возмущения полицейским беспределом, страна ответила на карательные бесчинства бесстрашным солидарным противлением злу насилия ненасилием, и теперь о таком признании, именуемом обычно легитимностью, можно забыть. Теперь дилемма – или устрашение и подчинение методами, превращающими просто диктатора в диктатора-оккупанта, или капитуляция. И выбор зависит уже не от воли диктатора, а от того, к чему расположены генералы и офицеры разных силовых ведомств, — к принуждению без легитимности (введением чрезвычайного положения либо без него) или к легитимности без Лукашенко[20].

 

От неопределенности к неопределенности (13 августа)

В Беларуси начинается что-то похожее — по крайней мере, внешне — на происходившее в Украине после 30 ноября 2013 года, когда беркутовцы устроили избиение собравшихся на Майдане студентов. Ответом стал каждодневный протест с многократно возросшим количеством участников, ответом на что, в свою очередь, стали извинения Януковича и генпрокурора Пшонки с обещаниями разобраться и наказать виновных, а также переговоры с парламентской оппозицией о выходе из политического кризиса.

А теперь вот белорусские должностные лица и парламентарии после устрашающих действий омоновцев, устрашением не увенчавшихся, зовут к согласию и примирению – министр внутренних дел даже извинился перед теми, кого избили «случайно», а Лукашенко вроде бы готовит обращение к народу. Осталось подождать, с чем именно призовут согласиться и примириться людей, не захотевших примиряться с «победой» Лукашенко на выборах. Напомню только, что у Януковича желание отыграть все назад, ничего не меняя и ни в чем не уступая, исполнением не сопровождалось. Что может уступить протестующим Лукашенко, и какой у него с ними в сложившейся ситуации мыслим компромисс, вообразить не могу. Ведь даже его готовность, в отличие от того же Януковича, к каким-то переговорам с политическими оппонентами представить себе невозможно.

Упорство и бесстрашие белоруссов остановили массовое насилие. Но что дальше – большой вопрос, тревогу не снимающий. Потому что вопрос этот исторического, а не ситуативного масштаба.

 

О Минске и Москве (15 августа)

Последовательность событий не означает, что между ними причинная связь. Но к последовательности тоже стоит присматриваться.

Что происходило в последние три дня? Путин беседует с Макроном о событиях в Беларуси. На следующий день Захарова зачитывает официальный документ, в котором Москва декларирует неприятие происходящего в соседней стране и призывает противоборствующие стороны стабилизировать ситуацию. В тот же день в Беларуси начинается освобождение задержанных, а министр внутренних дел извиняется перед «случайными прохожими», избитыми или задержанными ОМОНом. Следующий день отмечен передачей России задержанных вагнеровцев, которых накануне просила передать себе Украина. После чего – это уже сегодня – Лукашенко заявляет, что происходящее в стране – угроза не только Беларуси, но и союзному государству, в которое она входит, что у этого государства в обеих странах общие внутренние враги, действующие в пользу врагов внешних, и сегодня же впервые после выборов обсуждает ситуацию с Путиным.

От прогнозов пока воздерживаюсь.

 

О белорусском противостоянии сегодня и в перспективе (17 августа)

После провальных визитов Лукашенко на белорусские заводы картина противостояния прояснилась окончательно – есть нелегитимный правитель и есть отторгнувшая его страна, между которыми военно-полицейско-бюрократическая госмашина, сохраняющая лояльность диктатору (армию , дабы уберечь ее от политических инфекций, отправили на военные учения). У страны нет механизма, чтобы власть, ставшую чужой, сменить своей. У диктатора и его госмашины после провала карательного устрашения нет способа вернуть покорность страны. И это очень тревожная ситуация. У Лукашенко остается возможность ввести чрезвычайное положение, но для этого ему нужен весомый повод. Нужно то, что можно будет назвать «массовыми беспорядками», воспринимаемыми людьми угрозой их безопасности и возвращающими обывателя к упованию на власть. Только в этом случае можно будет рассчитывать на поддержку восточного соседа по союзному государству. У Лукашенко много возможностей, чтобы такой повод создать. Учитывая, в том числе, и эволюцию массовых протестных движений, которые не могут долго пребывать в состоянии политической бесперспективности, сопровождающейся обычно угасанием протеста,   и выделяют из своей среды радикальные группы политического действия. Хочется верить, что все эти и другие потенциальные опасности ситуации протестующие белоруссы понимают лучше меня.

 

О надеждах Лукашенко (18 августа)

Наткнулся на высказывание Лукашенко – очень показательное, по-моему, для понимания сохраняющихся у него надежд на удержание власти после провала карательного устрашения и примирения с массовыми уличными протестами:

«Вы передайте всем, что никто никого уговаривать не будет. Все. Наступил тот рубеж, что если вы его переступите – Господь с вами. Если вы вывалите на улицы, мы перетерпим. Если вы пойдете ломить – ответите. Вот вам мужской разговор»[21].

Читается это так: гуляйте по улицам, пока самим не надоест, кричите, что хотите, сколько вас, меня не волнует, эту линию обороны я вам отдаю, отступая на другую, но ее вы не захватите. То есть, дает понять, что ответом на любые радикально-революционные действия улицы, претендующие на отстранение его от власти, будет противодействие вооруженных людей, готовых выполнять любые приказы.

Лукашенко уверен, что созданная им машина диктатуры остается надежной и послушной рулевому независимо от того, что думают о ней в стране и мире. И пока нет никаких симптомов, чтобы какие-то ее узлы и механизмы давали сбои. Поэтому Лукашенко и может позволить себе не принимать всерьез призывы к переговорам о передаче власти. А сколько может длиться это «пока», никто не знает. Лукашенко сохраняет президентские полномочия до инаугурации, которая, согласно Конституции, должна состояться не позднее, чем через два месяца после выборов. Вот в это время все, наверное, и решится.

Образ белорусского диктатора стал в Беларуси и за ее пределами воплощением абсолютного государственного зла, а мирное восстание страны против диктатора, остановившее полицейские бесчинства, стало символом превосходства силы солидарного достоинства над силой его подавления. Но вопрос о том, сможет ли сила солидарного достоинства одолеть и мирно отстранить от власти консолидированную вооруженную силу абсолютного государственного зла, на сегодняшний день остается открытым.

 

Еще о Минске и Москве (19 августа)

Москва в отношении к белорусскому кризису определилась – она с Лукашенко, устранения которого от власти не хочет, а не с восставшей против него и требующей его ухода страной. Министр Лавров считает, что для белорусского урегулирования нужна диалогоспособность сторон, которая наличествует пока только у одной из них, а другой предстоит ее обрести. «Не вижу недостатка готовности со стороны властей к диалогу, — говорит министр. – Очень надеюсь, что такая же готовность будет проявлена и со стороны тех, кто не доволен по тем или иным причинам результатами выборов»[22]. То есть, повестка белорусского протеста (переговоры с нелегитимной властью только о передаче власти) по умолчанию признана несостоятельной, а приемлемой объявлен «диалог», предлагаемый Лукашенко, — наверное, имеется в виду его безадресное предложение обсуждать конституционную реформу, ибо других предложений от него не поступало. Или, быть может, диалог о предмете диалога. Или о чем-то еще, но только не о пересмотре официально объявленных результатов выборов, к чему Лукашенко до сих пор готовности не обнаруживал, и даже сумел убедить белоруссов в ее отсутствии.

 

О призывах к белорусскому диалогу (21 августа)

 В последние дни едва ли не главным везде, где обсуждался белорусский кризис, стало слово «диалог».

Европейский Союз не признает белорусские выборы демократическими и призывает власть ради мирного выхода из кризиса начать национальный диалог[23].

Россия в лице главы МИДа Лаврова тоже призывает к национальному диалогу, но — оппонентов Лукашенко, полагая, что они к этому, в отличие от белорусских властей, не расположены[24].

К диалогу призывает власть и сформированный на днях Координационный совет[25], готовый исполнять роль переговорщика[26].

И все это пока не имеет никакого значения, ибо готовности к диалогу, вопреки Лаврову, не обнаруживает Лукашенко. Более того, переговоры о пересмотре результатов прошедших выборов и проведении выборов новых, которые имеют в виду и Евросоюз, и протестующие белоруссы, он объявил неприемлемыми[27]. И занят он сейчас совсем другим – препятствованием институционализации протеста (возбуждение уголовного дела против Координационного совета) вкупе с административным и информационным давлением на предприятия и их работников, дабы не допустить всеобщей стачки. И еще организацией народной поддержки в виде уличных акций, т.е. переводом всеобщего протеста против себя в гражданское противостояние. Появились сообщения, что делается это с помощью российских политтехнологов и журналистов, и если так, то не исключено, что Минском и Москвой для «диалога» с протестующими выращивается альтернативный народный субъект с другой, чем у протестующих, повесткой. Будь-то об изменении Конституции или какой-то иной. Понятно, что никакого такого «диалога» быть не может, но это и не для того, чтобы он был, а для политической поляризации в обществе и выстраивания в нем низовой опоры диктатуры. Не только из ее рядовых служителей, но и из устрашаемых возможными последствиями перемен после ее демонтажа.

Лукашенко не намерен ни уходить, ни проводить новые выборы. Москва не заинтересована в его падении под давлением общества и потому не афишируемо его поддерживает, не без оснований рассчитывая, что внешняя и внутренняя изоляция сделает его сговорчивее, чем раньше. Мирные уличные шествия Лукашенко не страшат. Угрозой его власти может стать только перерастание начавшихся локальных забастовок во всеобщую политическую стачку и преобразование символического двоевластия в фактическое, т.е. формирование параллельного центра власти в виде представительного национального стачечного комитета. Это пока не получается. Если получится, тоже не обязательно станет победой протеста, на это у Лукашенко и его партнеров по союзному государству тоже могут быть ответы. Но без этого вряд ли что помешает Лукашенко провести инаугурацию, для чего у него, согласно Конституции, осталось полтора месяца. И я не уверен, что после этого политическая атмосфера в стране изменится в пользу права и правды, которые на стороне его оппонентов, а не в пользу силы и лжи, которые на стороне диктатора.

 

О разном «Я» и разном «МЫ» (22 августа)

 Посмотрел митинг в Гродно в поддержку Лукашенко. Участники, заводимые со сцены, скандировали, помимо прочего, «я-мы-батька!». Любопытная редакция известного оригинала. Его смысл и пафос – в солидарности многих личностей ради защиты прав конкретной личности от произвола властей индивидуальной и коллективной идентификацией с ней. А в гродненской редакции он стал маркером идентификации с диктатором, право попирающим, и согласия на послушание ему. Выразительный, мне кажется, пример для объяснения различий между либеральным сознанием и сознанием тоталитарным, в котором тоже наличествуют ценности индивидуальности и коллективной солидарности, «я» и «мы», но не как первичные, а как проекции некоей персонифицированной упорядочивающей воли.

 

О московской игре с Лукашенко (25 августа)

 Все эти дни то и дело ловлю себя на том, что не могу сочленить в сознании белорусский протест против диктатуры и все, что в нем и в карательном ответе на него проявилось, с сохранением власти Лукашенко. И понимаю, что удержать ее он может только при поддержке Москвы, что без такой поддержки его машина диктатуры неизбежно начала бы разваливаться. Но понимаю также, что поддерживать народный протест в соседней стране авторитарный российский режим не может. Не может допустить, чтобы в одной из частей союзного государства власть сменилась под давлением общества и, тем более, чтобы в Беларуси возникла такая же политическая система, как, скажем, в соседней с ней Литве.

Однако   такая прагматическая ставка на Лукашенко, пусть временная и ситуативная, выглядит стратегически тупиковой. Белорусская притерпелость к диктатуре, унаследованная от советских времен, сменилась нетерпимостью к ней, а такие сдвиги исторически необратимы. Сегодня эта нетерпимость не колеблет лояльное отношение белоруссов к России – желание добрососедства и сотрудничества с ней сохраняется безотносительно к ее внутренней и внешней политике. Но трудно представить, что такое отношение будет удерживаться по мере осознания, что нетерпимое в глазах белоруссов для России норма, которую она не может не навязывать и стране, входящей с ней в союзное государство. И что тогда?

Тогда рано или поздно нетерпимость к диктатуре начнет оформляться в так пугающий Москву украинский сценарий, в «Беларусь – не Россия», в антиимперское национальное самосознание и европейский выбор. Тем более, что таких геополитических препятствий для этого, какие есть, скажем, у Армении, у Беларуси нет. Так что стратегически Москва, поддерживая сегодня Лукашенко, играет против себя. Ведь и сейчас уже продолжающийся белорусский протест против диктатора   направлен – по факту, а не в риторике — и против его московской поддержки. Другое дело, может ли Россия – такая, какая есть, — позволить себе другую игру.

 

О Путине и белорусских силовиках (27 августа)

 Путин своим сегодняшним заявлением[28] облегчает жизнь белорусским силовикам. Не только потому, что облагораживает их действия, которые по его критериям в его глазах выглядят «достаточно сдержанными». Он добавляет им уверенности в правоте их дела и его неминуемом торжестве обещанием поддержки, если вдруг сами с этим делом справиться, т.е. расправиться, не смогут. И еще добавляет вдохновения в правоохранном ратном труде, стимулируя желание справиться, т.е. расправиться, без посторонней помощи, дабы не делить ни с кем лавры победы. А в белорусском обществе симпатий к России после такого заявления вряд ли добавится, Почти уверен, что поубавится.

 

О тревожном (28 августа)

Что-то опять тревожно за протестующих белоруссов. Лукашенко три раза уже менял отношение к ним. Сначала карательное устрашение, устрашением не увенчавшееся, потом дозволение протестовать на улицах с угрозой расправы при попытках захвата власти и с надеждой, что протест выдохнется сам, потом, когда надежда не оправдалась, обещание покончить с ним за несколько дней и начавшиеся – уже не столь свирепые, как в начале, — разгоны протестующих. При малой их численности в будние дни это получается. А что будет при огромном стечении народа в выходные, если таковое случится? Решится ли Лукашенко на силовой разгон, внушив себе, что после его обещания отступать ему некуда? А если решится, то к чему это приведет, если тысячи людей, заряженные многодневным справедливым возмущением, покорности предпочтут сопротивление? Если и многие из них ощутят отступление для себя неприемлемым?

Заявление Путина о готовности ввести в Беларусь российских силовиков, если власти утратят контроль над ситуацией, и его же поощрительную оценку беспредела силовиков белорусских, как действий «достаточно осторожных», есть смысл рассматривать и под этим углом зрения. Очень тревожно. Жыве Беларусь!

 

Об оправдании вседозволенности (29 августа)

Президент России подтвердил признание результатов президентских выборов в Беларуси, т.е. победу в них Лукашенко. Возможность сомнений допустил тоже. Но счел их несостоятельными и потому, что сомневается в честности самих сомневающихся, и потому, что идеальные выборы невозможны в принципе по причине отсутствия в социальном и даже природном мире чего-либо идеального[29].

Вспомнилось – может быть, не совсем кстати: если Бога нет, то все дозволено.

 

О моральной победе протеста (30 августа)

Вчера и сегодня мирно протестующие белоруссы показали, что обещание Лукашенко протест подавить и сопровождавшие это обещание в течение недели разгоны и задержания людей не испугали. Скорее, мобилизовали. Власть ничего, кроме символического предъявления силы в виде бронетранспортеров на улицах и готовности эту силу применить «в случае чего», противопоставить им не решилась. Это, безусловно, моральная победа протеста. Но это не значит, что Лукашенко, сохраняющий контроль над бюрократическо-репрессивной машиной, избежавший, похоже, перерастания протеста во всеобщую политическую стачку и заручившийся поддержкой Путина, готов отступать. Это значит, что исход противостояния, если оно продолжится, решит время. Которое неизбежно будет корректировать действия обеих сторон, т.е. диктатуры и гражданского общества, и выявлять предельный исторический потенциал каждой из них. Жыве Беларусь!

 

О визите Лукашенко в Москву и его инаугурации (31 августа)

Подтверждено, что в ближайшие две недели намечена встреча Путина и Лукашенко в Москве[30]. Они, наверное, будут обсуждать, как совместно укреплять союзное государство, и как сделать, чтобы обоим хватило времени должным образом его укрепить. Оба президента уже успели согласиться с тем, что на выборах в Беларуси победил Лукашенко, а также с тем, что новые выборы состоятся только после изменения Конституции, которое должно произойти при президентстве Лукашенко. Но пока не ясно, состоится ли до визита в Москву его инаугурация, которую он в нестабильной атмосфере протестов проводить и даже называть дату ее проведения не решался (по Конституции, напомню, она должна состояться не позднее двух месяцев после выборов). То есть, не ясно: полетит Лукашенко к Путину ради благословения на инаугурацию поддержкой падающей белорусской экономики, безальтернативно оказываемой лично Лукашенко, или … или ради кремлевского подтверждения законности инаугурации и ее безальтернативности для Кремля такой же поддержкой после того, как Лукашенко в очередной раз произнесет президентскую присягу. Эта   инаугурация сейчас мало кого интересует, но именно она, когда состоится (а в отведенный Конституцией срок Лукашенко вынужден будет ее провести), может оказаться веховой в белорусском противостоянии, переведя его в иную, чем сейчас стадию. Либо медленного затухания, либо резкой радикализации.

 

О новой белорусской партии (1 сентября)

 Это обращение штаба бывшего кандидата в президенты Беларуси В.Бабарико, который сейчас под стражей, заслуживает внимания не столько потому, что объявлено о создании новой партии «Вместе», сколько потому, что обращений два: одно от штаба, другое – от самого Бабарико, записанное еще в июне[31]. И в этом втором   главной задачей партии заявлено проведение конституционной реформы. В ответ на обвинения в ревизии повестки Координационного совета представители штаба сослались на то, что запись старая, а сейчас они по-прежнему считают, что сначала должны быть новые выборы президента, а конституционная реформа потом. Но убедили не всех, и подозрение в готовности части оппозиции принять повестку Лукашенко и Москвы и заранее вписаться в задаваемый ими тренд уже вряд ли исчезнет. Как это скажется и скажется ли на Координационном совете и на уличном протесте, узнаем очень скоро. Как и о том, зарегистрируют ли эту партию – в Беларуси таких регистраций не наблюдалось уже два десятилетия.

 

О том, что форсируется (2 сентября)

Договоренность Путина и Лукашенко о встрече в Москве уже в первой половине сентября, предваряющие эту встречу визиты в Россию глав МИД и обороны Беларуси и российского премьера в Минск свидетельствуют о том, что что-то форсируется. Что же именно?

Во время революций власти оказываются перед дилеммой начала: усмирение, а потом реформы или усмирение посредством реформ? Идея усмирения обещанной правкой Конституции с последующими выборами (вместо требуемых протестом новых выборов президента), вброшенная Лукашенко и поддержанная Москвой, оказалась несостоятельной. Еще раньше обнаружила свою несостоятельность идея быстрого усмирения силовым подавлением. Что остается? Остается или удовлетворение требований протестующих, на что ни официальный Минск, ни Москва согласиться не могут, или…или запуск все той же конституционной реформы не как будущей, а как текущей политической повестки, альтернативной повестке протеста и с расчетом, по крайней мере, на его раскол. Под этим углом зрения после вчерашнего объявления о создании партии В.Бабарико, о чем вчера же и написал, есть смысл внимательно и непредвзято наблюдать за риторикой ее представителей и ее оппонентов в антилукашенковской коалиции.

Ради перехвата политической повестки, возможно, все и форсируется. Минск и Москва заняты согласованием конституционной реформы, демонтирующей президентский авторитаризм, но при этом гарантирующей Лукашенко сохранение власти на переходный период и послепрезидентскую безопасность, а Москве – осуществление ее представлений о том, каким быть союзному государству. Не утверждаю, разумеется, только предполагаю.

 

О белорусском сентябре (6 сентября)

Еще два дня массовых уличных акций в Беларуси, которые показали, что власти остановить протест не могут. Люди хотят, чтобы Лукашенко ушел, и готовы этого добиваться. А Лукашенко, поддерживаемый Москвой, отступать не готов.

Но в течение ближайшего месяца конфликт почти наверняка войдет в новую фазу.

Этот месяц остался у Лукашенко для того, чтобы провести инаугурацию, дату которой он до сих пор не объявил. Она должна состояться до 9 октября. Если не состоится, Лукашенко перестанет быть президентом. Формально он будет числиться им до 5 ноября (срок полномочий отсчитывается от даты прошлой инаугурации), но в роли уходящей «хромой утки» контроль над госмашиной не удержит, и она распадется.

Лукашенко может решиться на инаугурацию, не обращая внимания на протесты. То есть формально узаконить свое нелегитимное президентство. С тем, чтобы испытать потом все последствия этого, которые спокойного диктаторства ему не обещают.

Лукашенко может попробовать улучшить политическую атмосферу для инаугурации, сбив протестную волну оперативным запуском конституционной реформы с перспективой новых выборов и даже своего ухода после ее проведения, соблазнив этой перспективой часть своих оппонентов и расколов протест. С расчетом, что в оппозиции и обществе многие настроены на сотрудничество с Москвой, которая тоже за конституционную реформу. Но найдутся ли в Беларуси сторонники такого компромисса, т.е. проведения реформы и новых выборов при сохранении у власти Лукашенко, которому нет доверия, его администрации и его избиркомов, – большой вопрос.

Очень тревожным обещает быть предстоящий месяц. Лукашенко на днях встречается с Путиным, который против сдачи им власти под давлением уличного протеста. Но не настроена отступать и восставшая против диктатуры Беларусь.

 

О страхе и том, что его сильнее (6 сентября)

Журналист интервьюирует на улице в Минске протестующую девушку: «Страшно?» Улыбается: «Страшно. Всем страшно, и все выходят. Нельзя не выходить».

 

О белорусских «титушках» (7 сентября)

В Беларуси появились свои «титушки» — в отличие от украинских, не просто в штатском, но в штатской черной униформе, — избивающие и похищающие людей. После безрезультатного полицейского устрашения протеста и не оправдавшегося расчета на его естественный спад из-за усталости протестующих диктатура вновь стала прибегать к устрашению, причем не только к полицейскому, но и к неполицейскому. Точнее, к полицейскому под видом неполицейского.

Перед визитом в Москву Лукашенко хочет усмирить «улицу», дабы предстать перед Путиным хозяином положения в белорусском сегменте союзного государства. Но теперь усмирять не только дубинками своих силовиков, дабы себя и их меньше дискредитировать, но и дубинками «титушек», т.е. силовиков в масках и без знаков отличия. Они же используются для зачистки публичного пространства от оппонентов из Координационного совета – если будет запущена конституционная реформа, то само его присутствие в стране и его голос в этой игре будут лишними. А обвинения в недееспособности и попустительстве похищениям известных людей белорусскую власть, похоже, не очень беспокоят. Ибо дееспособность свою она видит в одолении тех, кто против нее восстал, а не в том, чтобы их защищать от ею же направляемого и управляемого   нелегального насилия, используемого для подавления восставших.

Вроде бы встреча Лукашенко с Путиным намечается на ближайший понедельник. А в воскресенье наверняка будут, как обычно, протестные акции. Могу предположить, что диктатура готовится к ним так, как к прежним не готовилась.

 

О публично санкционированном беззаконии (10 сентября)

Ясно, что силовое давление на протест, усилившееся в последние дни, будет усиливаться и дальше. Впереди у Лукашенко   визит к Путину, к которому он не хочет являться беспомощным. И у него меньше месяца до крайней даты инаугурации, которую он не может позволить себе даже назначить – не проводить же ее под гул стотысячного или двухсоттысячного «уходи!» Поэтому надо не только присматриваться к тому, что его служилые люди делают, но и прислушиваться к тому, что он говорит, кого и на что настраивает.

Сегодня он настраивал прокуроров. Объяснял им, что страна столкнулась с «наглой интервенцией», которая «подогревается изнутри и руководится извне». А в таких ситуациях «иногда не до законов» – «надо принять жесткие меры, чтобы остановить всякую дрянь, которая на это (т.е. на власть. – И.К.) претендует»[32]. Речь, не о чрезвычайном положении и чрезвычайных законах, а об открытом санкционировании беззакония высшим должностным лицом государства. А белорусским прокурорам предложено быть готовыми этому беззаконию попустительствовать.

Лукашенко, судя по всему, готовит развязку. Но, наблюдая атмосферу, которая сегодня в Беларуси, трудно поверить, что успех диктатуре гарантирован. Вместо подавления протеста она может получить его радикализацию. Опять же ничего из своего московского далека не утверждаю, только предполагаю.

 

О   предстоящей встрече в Сочи (14 сентября)

Что может посоветовать Путин прилетевшему в Россию белорусскому диктатору[33], которому в субботу и воскресенье протестующие еще раз дали понять, что перед ним не отступят, что устрашить их ужесточением репрессий у него не получится? Определенно можно сказать одно: если после возвращения из Сочи Лукашенко станет действовать еще более брутально, то восставшие против диктатуры белоруссы отвернутся и от попустительствующей диктатору России.

 

Об отводе полицейского резерва (14 сентября)

В Сочи договорились, что Россия отведет резерв силовиков от белорусской границы, сосредоточенный там на тяжелый для Лукашенко случай перерастания мирного протеста в отстранение его от власти[34]. Наверное, тем самым Лукашенко показывает веру в полицейскую самодостаточность своего режима, а Путин – уверенность в своем союзнике. И еще, можно предположить, Путин этим решением хочет заверить белоруссов: что бы ни делала их власть после сочинской встречи, он за это ответственности не несет, российских силовиков ни в Беларуси, ни даже вблизи нее нет, и в его дружелюбии и в уважении суверенитета их страны они могут не сомневаться. Как и в том,   что лучших, чем Россия, союзников им не найти. Но вряд ли могут быть такие слова и жесты, которые в состоянии убить вопрос: как сочетаемо (и сочетаемо ли) декларируемое уважение к народу и его праву выбирать свою судьбу с поддержкой правителя, который с этим правом не считается и считаться не намерен.

 

О том, что после Сочи (18 сентября)

Что делает Лукашенко, вернувшись в Минск из Сочи? Он форсированно создает атмосферу, благоприятную для инаугурации, которую должен провести в ближайшие три недели. Атмосферу осажденной крепости.

Ради этого массовые протесты против диктатуры преобразуются в риторике диктатора в поддерживаемую внутри страны интервенцию извне.

Ради этого объявляется о переброске армейских частей к западным границам и их закрытии либо укреплении[35].

Ради этого российско-белорусские военные учения[36] и транслируемая на публику просьба Лукашенко к российскому министру обороны (со ссылкой на предварительное обращение к Путину в Сочи) о поставках новых образцов вооружений[37].

Выглядит реанимацией советской психологической военизации 30-х годов, применительно к современности кажущейся абсурдной, но ничего другого ни Лукашенко, ни поддерживающая его официальная Москва (см., например, заявление Нарышкина о заглавной изначальной и последующей роли США в белорусских событиях[38]) придумать не смогли. И формируют в разных группах общества лояльную среду, отзывчивую к оборонно-патриотической риторике и солидарную с «батькой» в представлении о праведности репрессий против враждебных Беларуси и союзному государству сил. Мирному протесту, представленному внутренней опорой внешней военной угрозы, противопоставлена советская «борьба за мир».

Такие вот видимые изменения после визита в Россию и подтвержденной там поддержки белорусского диктатора, готовящего почву для своей инаугурации и все еще не решившегося объявить ее дату. Впереди первые после этого визита протестные выходные.

 

Об инаугурации как спецоперации (23 сентября)

Лукашенко нашел способ провести свою инаугурацию без помех со стороны восставшего против него общества. Он провел ее тайно от общества. Как спецоперацию[39].

 

О цивилизационном перепутье (25 сентября)

Отношение к происходящему в Беларуси – проведению выборов, подсчету голосов, действиям силовиков против протестующих, инаугурации правителя – очень точный показатель отличия альтернативной цивилизации от той, которой она альтернативна. То, что для одной законно и легитимно, для другой – не законно и не легитимно. И никакой третьей позиции, устраивающей ту и другую, т.е. Москву и западные столицы, между ними быть не может. Декларировать ее можно, но быть услышанными и поддержанными обеими сторонами нельзя. Именно потому, что у них разные представления о том, что есть легальное (законное), что есть легитимное, и как они между собой соотносятся.

 

Об этике сопротивления (28 сентября)

Тайная инаугурация Лукашенко, как и предшествующий ей визит к Путину, существенными переменами на белорусских улицах и площадях не сопровождается. Радикализации протеста не случилось, его заметного спада тоже.

В стране спонтанно сложилась массовая социально-психологическая среда, объединенная этикой солидарного сопротивления диктатуре. Она не намерена переступать черту между мирным протестом и насилием, но не намерена и отступать. Диктатура, в свою очередь, тоже отступать не настроенная, опасается переходить черту между   полицейским произволом, перед этикой сопротивления бессильным, и   кровопролитием. Да и Москва, диктатуру поддерживающая, вряд ли хотела бы иметь в ее лице оккупационный режим с населением, враждебность которого к режиму будет распространяться (она и без того начала увеличиваться после Сочи) и на Москву.

Кремль помог Лукашенко формально узаконить продление его нелегитимного президентства, дабы избежать прецедента смены власти в соседней стране восставшим против этой власти обществом. Теперь его интерес в том, чтобы Лукашенко узаконил свой уход обещанной им конституционной реформой, предусматривающей новые выборы. А интерес Лукашенко в том, чтобы обещание было забыто.

Он не стал запускать эту реформу, которую Москва считала лучшим из возможных и допустимых способов преодоления кризиса, до инаугурации, и безуспешно пробовал выбраться из него полицейскими методами, включая аресты либо выдворение из страны наиболее заметных и влиятельных своих оппонентов. Не хочет, чтобы ему о его обещании напоминали и теперь. Но для этого, по меньшей мере,   нужно добиться, чтобы выходные дни граждане Беларуси проводили дома, а не в протестующих колоннах на улицах, нужно явить себя обуздавшим кризис победителем. Так что от них, от граждан Беларуси, зависит, получится ли у диктатора в очередной раз всех перехитрить.

В прошедшее воскресенье белоруссы еще раз дали понять, что социальная среда, противостоящая диктатуре, консолидирована не поверхностной преходящей эмоцией, а обязывающей этикой сопротивления злу.

 

О подавляемом протесте и диалоге диктатора с арестантами (12 октября)

В Беларуси после паузы снова обещают конституционную реформу. Изначально в Минске и Москве предполагалось, что именно она и досрочные выборы после нее призваны вывести страну из политического кризиса, т.е. увести людей с улиц и площадей. Но, чтобы запускать эту реформу и обсуждать ее всем народом и на всех площадках, к чему призывает Лукашенко, нужно…нужно увести людей с улиц и площадей – не проводить же обсуждение так, как провели инаугурацию. То есть, стало очевидно: предписанное властями антикризисное средство уместно только после устранения если не самого кризиса, то его проявлений с политической поверхности.

Поэтому протестующих стали вчера разгонять с повышенным рвением – дубинками, водометами, светошумовыми гранатами. И поэтому же позавчера Лукашенко явил себя белорусским оппозиционерам, изъявив готовность к диалогу с ними в следственном изоляторе. Рассчитывая на их понимание, что «конституция на улице не напишешь»[40]. Рассчитывая отщепить от оппозиции умеренное крыло и, соответственно, его сторонников, готовых отказаться от требования новых выборов президента, предшествующих конституционной реформе,   в пользу реформы, предшествующей таким выборам. То есть, при президентстве Лукашенко, что по факту будет означать его легитимацию.

Какие-то слабые и не очень очевидные симптомы, свидетельствовавшие о готовности части оппозиции к такому сценарию, раньше можно было уловить, о чем мне (и не только мне) в свое время приходилось писать. Мы не знаем, согласились ли люди, с которыми общался в СИЗО Лукашенко, помочь ему остановить протест, запустить конституционную реформу и участвовать в ее обсуждении[41]. Но можно точно   сказать, что сценарий этот вполне устроил бы Москву, которая диалог диктатора с арестантами успела уже одобрить. И еще можно сказать, что конституционная реформа при выведении общества из сопротивления нелегитимной власти   приведет в Беларуси к возникновению не институциональной альтернативы политической системе, утвердившейся в российском сегменте союзного государства, а ее подобия.

Может быть, уже без Лукашенко, но он будет стараться, чтобы без него не обошлось[42].

 

Обманы и самообманы (исторические контексты)

 

Об абсолютизме, либерализме, Иване III и историке А.Янове (12 июля)

 На странице историка Александра Янова опять спровоцировали на недружественную беседу об его ретроспективной утопии. О российском «европейском столетии» Ивана III, как отце-основателе сразу и московского европейского абсолютизма, и московского политического либерализма, и его преемников. Это после того, как историк А.Янов опубликовал интервью с не-историком, который значительную часть своих вопросов посвятил моей персоне в снисходительно-хамоватой тональности при благосклонности интервьюируемого[43]. Я отреагировал и на эту тональность, и на эту благосклонность, коснувшись коротко и старых разногласий с историком А.Яновым:

Игорь КЛЯМКИН. Лучше бы не привлекали Вы, Александр Львович, в союзники неофитов. Вам кажется, возможно, что они Вашу позицию усиливают, а они, на мой вкус, сообщают ей некоторую совсем уж простецкость.

Вы имели в распоряжении 10 лет, чтобы просветить меня насчет того, с какого времени ведете отсчет абсолютизма в Европе, а также о том, отличаете ли его как-то от европейских cословных (или сословно-представительных, как они часто именовались и именуются в России) монархий. В 15 веке в Европе, насколько я в курсе, имели место быть именно они, т.е. монархии вкупе с избираемыми парламентами, генеральными штатами, сеймами, лантагами, кортесами. В Московии того времени таковых вроде бы не водилось, а потому, наверное, Вы и обнаружили в ней абсолютизм, а не сословно-представительную монархию. Но при европейском абсолютизме сословное представительство упразднялось, а при московском в исполнении Ивана III оно, оказывается, наличествовало, и Вы считаете московского князя европейцем именно потому, что его власть ограничивалась Боярской думой. В таком случае под именем абсолютизма у Вас прячется сословно-представительная монархия. Но можно ли уподоблять ее современным ей монархиям европейским? Для этого надо попробовать сравнить московскую государственность той поры, скажем, с соседней литовской и подумать о том, мог ли литовский правитель проделать с сеймом то, что проделал европеец Иван III c Боярской думой в 1499 году, предав несогласных с ним думцев казням и опалам.

Вот, дорогой Александр Львович, что в течение 10 с лишним лет пытался с Вашей помощью прояснить, но Вы мне так и не помогли. И почему-то уже не в первый раз привлекаете для этого не очень сведущих людей, которым позволяете   демонстрировать   высокую   веру в Вашу неоспоримую правоту   посредством снижения интонации заочного разговора об оппоненте почти до базарной[44].

Ну а потом вместо ответа пошло, как обычно, махание картонными саблями[45].

 

Еще о споре с историком А.Яновым (14 июля)

Некоторые коллеги просят пояснить, о чем все же мой спор с историком А.Яновым. О том, было ли в России «европейское столетие», которое он обнаружил в ней в 15-16 веках. Я считал и считаю, что это ретроспективная утопия. Что никаких европейских политических форм в стране тогда не водилось. Что переименовывать раннее самодержавие Ивана III и его преемников в «европейский абсолютизм» на основании того, что власть московских правителей ограничивалась Боярской думой, некорректно — хотя бы потому, что европейский абсолютизм, утвердившийся позже и опиравшийся в управлении не на сословия, а на бюрократию, от таких ограничений себя освобождал. Поэтому и спрашивал историка А.Янова более десяти лет назад: может, все же не абсолютизм, а сословно-представительная монархия, распространенная в средневековой Европе?

Историк А.Янов тогда не ответил, а теперь пеняет мне, что о сословно-представительной монархии я вспомнил будто бы только сейчас, потому что он мне о ней напомнил. И что и сейчас, по мнению историка, зрения у меня не хватает, чтобы рассмотреть эту монархию в 50-х годах 16 века в Москве, когда в новом Судебнике появилась 98 статья, узаконившая право Боярской думы участвовать вместе с царем в законотворчестве. То есть до того в России был европейский абсолютизм, утвердившийся в ней раньше Европы и, в отличие от Европы, власть государя ограничивающий, а после того – европейская сословно-представительная монархия, возникшая в пору, когда в Европе эта политическая форма уходила в прошлое.

Учитывая, что ничего, кроме бессодержательной игры с политическими терминами, мне вычитать в этом не удалось, я напомнил оппоненту еще об одном своем возражении десятилетней давности. Возражении, относящемуся к его уподоблению 98 статьи Судебника английской Хартии вольностей, ставшей истоком английского средневекового парламентаризма. Это нельзя уподоблять, говорил я, ибо английский парламент был выборным (помимо парламентариев-аристократов, от отдельных территорий избиралось по два человека от рыцарей и горожан), а московские боярские думцы никем не избирались и никого, кроме себя и своих родов, не представляли.

Историк А.Янов ответил, что имела место выборность должностных лиц на местах, но какими правами они наделялись в государственном законотворчестве, не сказал. И еще обвинил меня в готовности схватиться «за всякую закорючку», т.е. за то самое уподобление 98 статьи Хартии вольностей, дабы доказать, что Россия – страна, изначально не европейская, и что ее европейскость была заимствована и привнесена много позже извне. Ну да, именно так и считаю. Считаю, что не было в Москве в 15 столетии европейского абсолютизма, а в 16-м — европейской сословно-представительной монархии английского, французского либо иного образца. И в Монгольской империи, между прочим, не было, хотя там был курултай, который и ханов выбирал, и разные важные вопросы решал – в частности о том, чтобы идти походом на Русь.

А сегодня в Монголии, кстати, конкурентная демократия, похожая на европейскую, но монголы при этом обходятся без отыскивания ее истоков в европейскости их древних курултаев.

 

Конец истории не наступил. Наступит ли конец свободы? (6 декабря)

 Петербургский портал «Город 812» заинтересовался, чем занимается фонд «Либеральная миссия» в период кризиса либеральной демократии. Разговор с Григорием Конниковым[46] получился не только о текущей ситуации, но обо всей деятельности фонда с момента его основания.

 

 «В России была реализована квазизападная система с монопольным рынком и монопольной политикой»

 

— Когда вы поняли, что российский либерально-демократический проект потерпел фиаско?

— Первые сомнения появились в 1993-м после силового столкновения в борьбе за власть и последующего закрепления власти победителей в ельцинской авторитарной Конституции. А окончательное осознание проигрыша либеральной идеи пришло десять лет спустя, после выборов 2003 года, когда в парламент не прошла ни одна либеральная партия.

 

— Фонд «Либеральная миссия» был основал в 2000-м. Значит, в тот момент вы рассчитывали, что либеральное дело ещё не проиграно?

— Мы и сейчас не считаем, что оно проиграно навсегда. Наш фонд создавался как исследовательский, а не политический. Мы стараемся уловить и понять тенденции, сдвиги в историческом времени и почти не занимаемся колебаниями исторической рутины. Так было с самого начала. И с самого начала для нас либерализм и демократия в России — не только идеи, которые мы хотим распространять или же способствовать их распространению, но и проблема. Почему общественная востребованность в стране либерализма сменяется его отторжением? Почему он в России уже не в первый раз (первый был в начале ХХ века) проиграл и был отодвинут с политической сцены?

 

— И какие ответы были вами получены?

— Один вывод лежал, как урок, на поверхности: либерализм и либеральная демократия – это не власть либералов или демократов. В широком смысле это не только определенная идеология, наряду с консервативной, социалистической и другими, но идеология мирного сосуществования и политического соперничества разных идеологий. Люди и партии, считающие себя либеральными, не могли и не могут претендовать в постсоветской России на политическое доминирование – их совокупный электорат в общей массе избирателей никогда не превышал 15-17 процентов…

 

— Но на этом, получается, можно было и закончить исследование проблемы. Чем всё-таки ваш фонд занимался эти 20 лет?

— А мы, представьте себе, не закончили. Но — опять же изначально — отказались от идеологической одномерности, от превращения в своего рода партийный портал в пользу мировоззренческого диалога. Полагая, что диалог, готовность и способность к нему — органика либерализма, Полагая также, что за процентами, выше мной названными, многие миллионы людей, в политике не представленных, но – в лице своих интеллектуалов – желающих быть представленными в публичном соперничестве идей и мнений. Не всем нашим единомышленникам эти диалоги импонировали, некоторые считали их проявлением идеологической всеядности, но потом сами становились участниками наших дискуссий.

В нулевые годы фонд инициировал и провел две такие дискуссии – о «западничестве» и «почвенности» и возможности между ними диалога, а также о российской государственности. Каждая продолжалась больше года, в них участвовали многие десятки ведущих российских интеллектуалов, представлявшие широкий спектр идейных течений и оттенков, материалы дискуссий были собраны в книги и изданы[47]. Однако у нас не появилось оснований считать эти попытки успешными.

Выяснилось, что для диалога в российском интеллектуальном классе отсутствуют консолидируюшие ценности. Что в нем сосуществуют конфликтующие и взаимоисключающие представления о должном и правильном для страны и ее государственности. И что идеологические оппоненты не испытывают, как правило, желания друг с другом содержательно полемизировать, диалогу предпочитая монологи. Тоже, конечно, результат, но — негативный.

Предвижу, что опять спросите про 20 лет и про то, были ли, кроме негативных, и позитивные результаты…

 

— Вы меня опередили, именно об этом и хотел спросить.

— Это были два разных десятилетия. В каждое из них мы искали ответы на российский вызов либерализму в разных плоскостях.

В первое десятилетие мы склонялись к мысли, что либеральный проект не состоялся не только из-за особенностей нашего общества. Более того, результаты социологического исследования, проведенного мной в 2001 году вместе с Татьяной Кутковец, показывали, что либеральная идея совсем даже не чужда хоть и не большинству, но многим и из тех, кто с либерализмом себя не идентифицирует. Индивидуальная свобода следовать своему частному интересу при защищенности этой свободы правом многим людям импонировала независимо от того, догадывались они о своем либерализме или нет.

Что же касается постсоветского правящего слоя, то ему индивидуальная свобода тоже нравилась, но вот ее защищенность правом у других, не говоря уже об ограничении правом для себя, нравились несопоставимо меньше. И мы тогда пришли к выводу, что такой эгоистической постсоветской элитой либеральный модернистский проект не мог быть обществу даже предложен. Под видом этого проекта по факту было предложено нечто иное, а потому и было отторгнуто даже той частью населения, мироощущением которой смысл либерализма не отторгался.

 

— Однако на посткоммунистическом и постсоветском пространствах в некоторых случаях можно отметить больший успех в реализации либерально-демократического проекта. Там элиты были другие?

— Да, не совсем такие, как в России. Не в последнюю очередь, потому, что иное качество элит в значительной степени определялось там декларированием иных, чем в России, цивилизационных целей.

В середине нулевых наш фонд очень много внимания уделял реформаторскому опыту стран Восточной Европы и Балтии, вошедших к тому времени в НАТО и Европейский Союз. Нас это интересовало, потому что уже само это вхождение означало освоение европейских экономических, правовых и политических стандартов, чего в России не наблюдалось. И еще потому, что при отсутствии собственных нефти и газа (своя нефть была только в Румынии) почти во всех этих странах душевой ВВП был выше, чем в России, а в некоторых – существенно выше.

 

— Почему так?

— По простой причине: новые политические элиты Восточной Европы и стран Балтии, поддерживавшиеся населением, с самого начала ориентировались на европейскую институциональную интеграцию и добросовестно выполняли все требования Брюсселя. Что не могло, разумеется, не сказываться не только на профессиональных, но и на этических требованиях к должностным лицам. О том, как это все происходило в экономике, политической системе, судах и других сферах, нам подробно рассказывали эксперты каждой из стран, мы публиковали интервью с ними на сайте, а потом  тоже издали большой книгой.

И еще в тех беседах зарубежные коллеги упоминали об интеллектуально-экспертном нелегальном проектировании в их странах будущих институциональных преобразований во времена социализма. Готовились к его падению, хотя и не знали, как скоро оно случится. Поэтому и готовность в этих странах к переменам – не только психологическая, но и интеллектуальная – оказалась много выше, чем в России. Потом мы специально собрали конференцию с интеллектуалами из польской «Солидарности», чтобы узнать об этом больше.

 

— Почему же публицисты-диссиденты и публицисты эпохи перестройки не смогли подготовить для России либерально-демократический проект?

— Советские диссиденты такой задачи перед собой не ставили. Они были движимы идеей этического противостояния системе. А в годы перестройки все оказались вовлеченными в политическую борьбу с режимом ради его устранения. Об институциональных проектах в таких ситуациях думается плохо. Людей волнует, кому должна или не должна принадлежать власть, а не как должно быть переустроено государство. И что в итоге?

В итоге новая система оказалась просто совокупностью элементов, внешне аналогичных элементам системы западной и даже названных их именами, но которые камуфлировали видоизмененное сохранение системы прежней. Многие люди поверили, что страна двинулась по западному маршруту, ждали западного благополучия, но его не получили и – не без помощи других уже правителей и их идеологов – быстро прониклись мыслью, что с Западом России не по пути. И что иных намерений, кроме как поставить ее на колени, у него не было, нет и не будет. Притом, что в стране изначально, в отличие от той же Восточной Европы, возводилась не западная, а квазизападная система с рыночной, но не конкурентной экономикой и политической монополией, камуфлируемой конституционно декларируемым разделением властей. Сначала монополией Съезда народных депутатов, заполнившего бывшую нишу ЦК КПСС, а потом, в результате противостояния Ельцина и депутатов, президентской монополией по Конституции 1993 года.

Это очень поучительная история, и мы постоянно возвращаемся к ней в обсуждениях и публикациях. Не для того, чтобы искать виновных, а для того, чтобы напоминать о недавнем историческом уроке. О том, к чему ведет легкомысленное отношение политиков и общества к государству и его институциональному обустройству. И еще о том, что соблазны монополизации власти, глубоко укорененной в политической культуре, могут появляться и при новых поворотах российской истории.

 

— Но почему в начале 90-х так легко удалось ввести в заблуждение весомую часть общественности? Ведь были же предупреждения некоторых политиков и публицистов об опасности т.н. президентской монархии?

— Именно потому, что была борьба не за либеральную демократию, а за политическую монополию, поражение в которой означало политическое уничтожение, а победа соблазняла желанием обеспечить ее необратимость полновластием. Это вообще-то не новая для России история насчет верховенства власти над правом. В 1917 году эта идея позволила захватить страну тоталитарной партии и удержать господство. А спустя несколько лет, уже в эмиграции, один из лидеров проигравшей партии кадетов (как известно, либеральной) Василий Маклаков скажет: «Мы проиграли, потому что боролись за власть, а не за право». Правда, остаётся вопрос: могли ли российские либералы в начале XX века выиграть, борясь за право? Этот же вопрос – и к будущему. В российской истории утвердительного ответа на него, увы, пока что нет.

 

— Не могу не уточнить. Фонд изучал опыт упреждающего интеллектуального проектирования перемен в Восточной Европе. Занимались ли эксперты вашего фонда, пусть и «с опозданием», проектированием позитивной программы реформ?

— Ну да, для того ж и изучали, чтоб самим заняться тем же. То есть ознакомлением российской публики с институциональными стандартами, утвердившимися в странах развитой либеральной демократии. Это стало одним из основных направлений нашей работы во второй половине нулевых и начале 2010-х годов.

Мы постоянно в разных форматах обсуждали российскую Конституцию, узаконившую политическую монополию, и варианты ее изменения с учетом мирового опыта и российских особенностей. Группа экспертов во главе с М.А. Красновым и С.В. Васильевой подготовила даже альтернативный проект Конституции, который фонд опубликовал вместе с материалами публичного обсуждения этого проекта.

Был представлен мировой опыт организации государственной службы в разных страновых вариациях и новациях последних десятилетий с ориентирами для России.

Проанализировали международные стандарты, гарантирующие доступ граждан к государственной информации, и сравнили их отечественными имитациями.

Под редакцией Т.Г. Морщаковой была издана и публично обсуждена книга «Стандарты справедливого правосудия» — речь в ней о стандартах ЕСПЧ в соотнесении с российской судебной практикой.

Так мы пытались нелегальный опыт восточных европейцев эпохи коммунистической власти легально использовать при Путине.

А потом этим заниматься перестали. О причинах, если зайдет речь, скажу чуть ниже, а пока только замечу: в постсоветской России, в отличие от бывшей коммунистической Восточной Европы, нет сильной общественной установки на заимствование западных институциональных стандартов. Она слаба даже в продвинутых группах, а в широких слоях населения сохраняется инерция отторжения этих стандартов, ассоциируемых с их квазизападными воплощениями 90-х годов.

 

— Для успешного движения к либеральному будущему Россия вновь должна очароваться Западом?

— Наши с вами декларации о долженствованиях на Россию не подействуют. А новых массовых очарований чем-то внешним я, скорее, опасаюсь, чем на них уповаю. Потому что они не продуктивны. Продуктивно осознание людьми их частных и групповых интересов и их соотнесенности с государственным устройством. Этого до сих пор в России нет. Поэтому людей не волновало, какая в стране Конституция, а потому она не волновала и ориентирующихся на избирателей оппозиционных политиков – взволновала только тогда, когда ее решили совсем уж искорежить, да и то, скорее всего, взволновала ненадолго. Поэтому людям можно говорить, что либерализм в мире себя изжил, а для их страны не пригоден в принципе, ибо у нее другие ценности. Не объясняя, какие это ценности и чем они лучше либеральной ценности индивидуальной свободы в реализации частного интереса, защищенные правом, и либерального принципа равноправной конкуренции разных идеологий.

Но я отдаю себе полный отчет и в том, что такая агитация за либерализм никого не убедит и от его критиков никого не отвратит. Равно как не убедят и упреждающие институциональные проекты, рассчитанные на послепутинские времена. В либеральной интеллектуальной среде сегодня можно наблюдать увлечение таким проектированием, но оно оставляет в стороне вопросы о том, как может осуществляться переход к тому, «как должно быть», от того, «как есть». А раз вопросы не задают, то на них и не отвечают, перепрыгивая через них в будущее. У нас тоже нет этих ответов, но мы ощущаем себя живущими в вопросном времени, и последние лет десять пытаемся мыслить в его логике, как ее понимаем.

 

«В самом сердце либеральной демократии проявилась проблема»

 

— Но основной вопрос сегодня – не про Россию. Он о том, что происходит с либерализмом на Западе. Насколько западное либеральное бытие стабильно и устойчиво для того, чтобы им очароваться?

— Далось вам это очарование. Что касается судеб либерализма за пределами России, то это в последние годы одна из основных наших тем. Мы много внимания уделяли ходу реформ в послемайданной Украине, а также событиям в Англии (брексит) и в США (президентские выборы 2016 года и их затяжные конфликтные последствия).

С Америки и начну.

Происходящее в ней, т.е. в самом сердце либеральной демократии, свидетельствует о том, что она стала проблемой и для Запада. Налицо сдвиги, по масштабам соизмеримые с началом Нового времени, точнее – с вхождением в индустриальную эпоху. Технологические изменения и глобализация, ломающие, в том числе, профессиональную структуру и рынок труда, болезненно сказываются на миллионах людей. Что и сопровождается общепризнанным глубоким кризисом либеральной демократии. Ценность индивидуальной свободы и права, ее гарантирующего, тускнеет, ибо в глазах многих теряет связь с индивидуальным интересом и возможностью его удовлетворять. И тогда этот интерес рождает спрос на эпатажных лидеров.

Однако пока о смерти либеральной демократии никаких неопровержимых свидетельств не поступало. Не замечено, чтобы в тех же США появилась ей какая-то альтернатива. Институциональный каркас ее разве что слегка надломлен, но не разрушен.

И в других странах Запада приближения конца свободы пока не замечено. Есть симптомы кризиса в Польше, симптомы более глубокого кризиса в Венгрии, где либеральные институты существенно деформированы, но и там не разрушены. И пока это так, либеральная миссия не бессмысленна и в России.

— А в соседней Украине?

— В Украине тем более. Однако ход послемайданных реформ в ней окончательно отбил охоту к упреждающему проектированию. Не потому, что они неудачные – были и успешные, иначе не состоялись бы ни ассоциация с Евросоюзом, ни безвизовый режим с ним. В этом отношении Украина совсем уже не России. Но и в ней все еще сохраняется постсоветская социальность, сохраняется олигархо-чиновная социальная среда, блокирующая своим совокупным финансовым и властным ресурсом движение к правовой государственности.

В Украине после Майдана нет такой конституции, узаконивающей политическую монополию президента, как в России. В Украине почти сразу после Майдана был принят специальный закон о противодействии коррупции и закон о люстрации (очищении власти). В Украине по образцу стран Восточной Европы и рекомендации Запада созданы специализированные антикоррупционные структуры (включая антикоррупционный суд), независимые от исполнительной власти и уполномоченные противодействовать коррупции «верхов». Даже неприкосновенности судей, а потом и депутатов лишили – теперь их можно задерживать по подозрению в правонарушении, как обычных граждан. Однако заметных прорывов на этом фронте пока не наблюдается.

Поэтому какой смысл что-то проектировать на много лет вперед? Это не критика проектантов, среди них есть замечательные эксперты, презентующие замечательные разработки, когда-то они, может, будут и востребованы, как и наши разработки десяти-пятнадцатилетней давности, но я сейчас только о нашей эволюции.

Мы в итоге подумали и решили, что лучше все же заняться изучением реального украинского реформаторства и готовиться к встрече с проблемами, которые это реформаторство выявило. Проблема перехода от постсоветской системы к системе правовой – это, прежде всего, проблема самого перехода и субъектов, его желающих, а не венчающего его институционального дизайна и политической воли того или тех, кто у власти. Но такого упреждающего интереса именно к переходу от одной системы к другой, а не к его конечным целям в России не видно.

 

— Каким образом отмеченные вами изменения повлияли на работу фонда?

— Рассуждать в нелиберальной России о либерализме, не замечая кризиса в его цитадели, было бы провинциализмом. Поэтому мы уже больше двух лет ведем на сайте международную дискуссию об этом кризисе, его протекании и возможном исходе – с участием экспертов как из России, так и из США, Германии, Швейцарии, Польши и других стран. И будем продолжать ее, пока продолжается сам кризис. Рано или поздно прояснится, кризис развития это или кризис упадка.

 

— И какие интересные тексты на эту тему у вас появились? Что вы советуете прочесть не только узким специалистам?

— Если речь о кризисе либерализма, то дискуссия о глобализации и либеральной демократии продолжается, все материалы можно посмотреть на сайте. Кстати, в дискуссии этой спонтанно возникло тематическое ответвление, в котором ставится и дебатируется вопрос о том, мыслим ли выход из нынешних кризисов национальными государствами или в перспективе вместо выстраиваемой ими глобализации мир ждет глобальная регионализация.

 

— А по другим темам?

— О проблемах украинского реформаторства можно получить представление, посмотрев мою книгу. И вообще советую посмотреть нашу «Книжную серию» – за годы существования фондом издано более 200 книг российских и зарубежных авторов, большинство из них тоже выложено на сайте. По экономике, например, можно почитать работы Е. Ясина, возглавлявшего фонд до 2019 года, Р. Капелюшникова, Л. Бальцеровича, А. Ослунда, Э. Фелпса и других известных авторов. Несколько книг издано о российской истории и ее особенностях, которой мы уделяем много внимания, полагая, что вне исторического контекста рассуждать о российском либерализме и его перспективах бессмысленно.

А тем, кто интересуется либеральной интерпретацией резонансных событий в современной России, посоветовал бы читать коллективные экспертные доклады, составляемые под руководством Кирилла Рогова.

 

«Не надо себя обманывать, что мы европейцы от Адама. Но не будем и говорить, что мы можем быть независимыми ото всех»

 

— Упомянутая вами особенность исторического развития России – в чем она?

— У авторов фонда нет консолидированной позиции. Пока что мы спорим. Консолидирует только неприятие «почвеннической» версии, согласно которой Россия – не просто страна с особой историей и особой судьбой, но уникальная самодостаточная цивилизация. На этом сейчас останавливаться не буду, скажу о различиях.

Некоторые либеральные историки считают послемонгольскую Россию, начиная с времен Ивана III, страной европейской и именно в этом исходном европейском прошлом видят залог ее либерального европейского будущего. А если, мол, Россия изначально некая уникальная не-Европа, то из чего, не имея корней, такое будущее может и должно произрасти? Оппоненты же – и я в их числе – считают это в лучшем случае исследовательским самообманом. С аргументами сторон желающие могут ознакомиться в наших публикациях.

Что касается моей позиции, то я исхожу из того, что вредно «подстригать» прошлое под желаемое будущее. Ничего путного из этого не получалось и не получится. Желаемое лучше соотносить с тем, что было и есть. А было и есть именно уникальное, а не «типичное».

 

— Иными словами, вы – сторонник «особого пути» русской цивилизации?

— В слове «сторонник» есть оценочный оттенок. Я же просто констатирую. И не просто особость – уникальность. До Петра мир не знал таких варварских военно-технологических модернизаций, как петровская. И таких, как более поздняя сталинская, не знал тоже. И коммунистическая идея до России нигде на практике не опробовалась. И континентальные империи нигде не распадались в мирное время, как распался Советский Союз. И к либеральной демократии ни одна страна не перебиралась из имперского и тоталитарного состояния, что предстоит (или не предстоит) постсоветской России. Состояния, в котором не только массовое сознание оставалось доправовым. Идея права и его регулирующей роли в представлениях о желаемом общественном порядке почти до конца ХIХ века отторгалась всеми течениями российской интеллектуальной мысли, о чем можно прочитать в переведенной и изданной нами книге А. Валицкого «Философия права русского либерализма».

Так что не надо ни нашу уникальность от себя скрывать, ни обманывать себя, что мы европейцы от Адама. А тем, кто склонен этой уникальностью гордиться, полагая, что мы сами с усами и можем быть независимыми ото всех, можно (без больших шансов на успех) кое о чем напоминать. О том, например, что Россия хоть изначально и не Европа, но самодостаточной никогда не была и вынуждена была заимствовать европейские достижения – сначала военно-технологические, а потом (дозированно) и институциональные, касающиеся устройства государства и его взаимоотношений с населением. Что, к слову, всегда действовало на государственность разрушительно, и в этих вынужденных спасительно-губительных европеизациях – тоже российская уникальность.

 

«У власти осталось одно уязвимое место — выборы»

 

— Похоже, у этой страны, в её, как говорил в свое время Дмитрий Медведев, «существующих границах» нет оснований для либерально-демократического оптимизма?

— Они если и просматриваются, то в состоянии самой системы. В её тупиковой исторической эволюции, в её субъектной недееспособности. А вне системы либеральные альтернативы пока слабенькие. Хотя мы, как можем, пытаемся их поддерживать.

Скажем, в последние годы все больше оппозиционно настроенных людей пробивается через административные кордоны на муниципальных выборах к депутатскому мандату. То есть попадают на нижний этаж системы. Но что с ними там происходит? Что они делают и могут сделать? В каких отношениях они оказываются с исполнительной властью и избирателями? Каковы границы их возможностей? Их голоса в России не слышны, и мы при поддержке «Школы местного самоуправления» пытаемся стать их трибуной, полагая, что для оживления общественной атмосферы в стране это важно.

А после того, как уволенные из вузов за неблагонадежность профессора объявили о создании «Свободного университета», мы стали рассказывать о существующих в России очагах негосударственного высшего образования. Не только о том, чему и как там учат, но и об отношениях в этих вузах преподавателей и студентов, о демократической атмосфере в них, вытесняемой в государственной системе высшего образования казенщиной^[48].

И об опыте самоорганизации, конечно, который в России, как известно, не очень богатый.

Но, повторю, эти и другие общественные инициативы не несут в себе альтернативы системе, ее устоев они не колеблют. Пока правомерно говорить лишь о том, что спрос на альтернативу задается состоянием самой системы, что и мотивирует нас внимательно отслеживать в ней происходящее.

 

— Что же представляет собой эта постсоветская историческая форма, которая, как я понимаю, сама по себе несет опасность для ее хозяев?

— Она представляет собой традиционное самовластье, произросшее из демократии и формально сочлененное со всеми (не отдельными, как бывало и прежде, а именно со всеми) элементами совсем другой, чужеродной для самовластья системы.

Конституция, узаконивающая права и свободы человека (не дарованные правителем, а наличествующие по факту рождения), выборное парламентское представительство при всеобщем избирательном праве и даже выборный верховный правитель – когда в России было такое? Ведь это такое самовластье, которое ради своей легитимации впустило внутрь себя все элементы либеральной демократии, а их обуздание и удержание в подчинении стало для него чуть ли не главной управленческой проблемой.

Казалось, всё предусмотрено. И даже конституцию, природа которой в ограничении власти и ее демонополизации, использовали для узаконивания и легитимации политической монополии. Но вскоре обнаружилось, что вмонтированные в систему чужеродные институты, тоже конституционно узаконенные, могут монополисту не подчиняться и претендовать на собственную субъектность. Обнаружилось, что без возвращения ему власти над правом – не обойтись, для чего и пригодились дополнительные источники персональной легитимности, вроде повторного и окончательного победного штурма Грозного.

Пока легитимность самодержавного по факту правителя устойчива, фронда в «верхах» системе не грозит, они быстро привыкают к тому, что правонарушения власти – узаконенные либо беззаконные – норма, а не аномалия. И начинают эту антиправовую норму утверждать и совершенствовать – в парламентах, судах, правительственных и губернаторских кабинетах.

 

— Но дополнительная персональная легитимность – она же не навсегда…

— Не навсегда. И уж тем более не передается она от правителя к правителю. А Грозный уже взят. И «Крым наш». Где еще искать символический капитал? Кого побеждать, что присоединять? А без такой дополнительной легитимности элитные расколы неизбежны – они изначально заложены в систему сочленением в ней самовластья и либеральной демократии. Поэтому и предприняли правку Конституции – ради подчинения всех ветвей власти президенту они фактически лишены даже формально декларируемой субъектности. Но эта правка Конституции — тоже вопреки Конституции и фактическое разрушение даже тех правовых оснований государства, которые были и позволяли ему считаться государством. Так эволюционирует система, так решает свои проблемы, решениями этими в перспективе их усугубляя и ускоряя свое саморазложение.

 

— Каюсь, я уже немного запутался. И в этой ситуации либеральная миссия – в чем она?

— Это не так сложно, готов вам помочь. Миссия в том, том, чтобы способствовать укоренению идеи права как системной альтернативы. Вместе со всеми, кто считает эту задачу для страны категорическим императивом. В такой ситуации членение на левых, правых и любое другое – это из другого места и другого времени. Альтернативой же правовому вектору движения из нынешнего межумочного и стратегически недееспособного состояния может стать разве что общая хаотизация (с разными перспективами у разных регионов) либо нечто совсем уж тоталитарное (с перспективой хаотизации).

 

— Помню многие публикации фонда о дефиците прав у регионов, блокирующем их развитие…

— Да, была даже общероссийская конференция регионалистов[49] с большим резонансом. Но речь не только о правах регионов, принуждаемых жить в инерции имперского унитаризма, но и муниципалитетов, различных социально-культурных групп (в том числе, на политическое представительство) и отдельных личностей. Правовой порядок не может быть локализован. Он или везде, на всех уровнях или нигде. И он не может быть без правосознания. Слом конституционной конструкции, и до того несовершенной, выдвигает на передний план идеи права и правосознания в сочетании с исследованием реального общественного сознания, его восприимчивости к этим идеям и поиском тех зацепок в нем, которые эту восприимчивость могут усиливать.

Не думаю, что это такое уж безнадежное, хоть и не быстрое, дело. Да и что иное надежнее? Нет ведь на это ответа. А правовой порядок – он же в интересах всех кроме бенефициаров правового беспредела. Просто людям веками силой и словом внушали, что он в России невозможен, они и притерпелись. В том числе и к неведению о том, что этот порядок собой представляет. В этом смысле, кстати, и русская интеллигенция, которую в начале ХХ века Богдан Кистяковский корил за правовой нигилизм, была не такой уж беспочвенной, как принято считать. Но если она и сегодня эту почвенность будет воспроизводить, то ее историческую роль можно будет считать отыгранной окончательно.

Тут повод несколько слов сказать о выборах. Их организация и проведение в сегодняшней России – откровенное ущемление прав. Но призывы такие выборы бойкотировать, т.е. оппозиционным политикам кандидатуры свои не выдвигать, а избирателям, властью недовольным, голосования игнорировать – это культивирование притерпелости к этому ущемлению. Между тем, у системы после конституционной реформы осталось одно уязвимое место – именно выборы. Она их боится и суетливо предпринимает законодательные и прочие меры, чтобы сохранить управляемость голосованиями. Что касается уличных протестов, считающихся более эффективным способом отстаивания прав, то в подавляющем большинстве случаев, причем не только в России, они мотивированы как раз либо фильтрацией властями кандидатов в депутаты, либо фальсификациями результатов выборов. Косвенно это проявилось и в Хабаровске, где люди выходят в защиту избранного ими губернатора.

Поэтому мониторинг федеральных и местных выборов на всех их стадиях – от выдвижения кандидатов до подсчета голосов, осуществляемый Александром Кыневым[50], – одно из важных направлений работы фонда. Это публичная демонстрация и постоянно обновляемых методов власти, используемых для получения нужных ей победных результатов, и способов ей противодействия, не всегда безуспешных. Исходим из того, что неучастие в выборах, т.е. протест против попрания прав отказом от них, облегчит жизнь начальству, но более свободными и честными не сделает их даже в перспективе. Что без развивающейся гражданской установки   на противодействие монополизации власти (пусть даже только протестным голосованием, если других возможностей нет) монополизация может воспроизводиться и при любой другой власти. А это значит, что правовой вектор будет оставаться благим пожеланием и впредь.

Но при этом помним и о том, что в той же Украине выборы давно уже не такие, как в России, но до правовой государственности там еще далеко.

 

 Почему российская улица вместо храма привела к Путину? (2020, 30 декабря)

 С Даниилом Коцюбинским прошлись по дороге от Горбачева до Путина. Даниил Александрович допытывался, о чем я думал в разные годы, почему думал так, а не иначе, и, разумеется, о смысле «Либеральной миссии» в нелиберальные времена. Получилась беседа о возможном и невозможном в истории[51].

 

Знаковым политическим событием 2020 года стала успешно проведенная спецоперация по редактированию Конституции РФ «сверху», со стороны Кремля. И несмотря на то, что путинская эпоха, как ни крути, приближается к своему естественному финалу, именно с той поры даже самые огнеупорные либерал-оптимисты перестали надеяться на то, что Россию удастся демократизировать в обозримом будущем.

Парадокс, однако, в том, что на излете существования предыдущей версии российского авторитаризма — советской, куда более свирепой и исторически укоренившейся — все воспринималось куда более просто и оптимистично. Здесь уместно вспомнить, что знаковым юбилеем 2021 года будет 30-летие крушения СССР.

Тогда, 30 лет назад, мы с воодушевлением читали статью Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории» — о том, что человечество завершило потуги придумать что-то альтернативное либеральной демократии, и что дальше мир будет просто постепенно превращаться в «один большой Запад». Эта вера помогла нашему обществу сравнительно легко пережить крушение СССР.

Очень многим тогда казалось, что «все ясно»: отныне мы движемся в сторону Америки и Европы и очень скоро станем «нормальной страной». Эта надежда подкреплялась не только предшествовавшим многолетним прослушиванием «вражеских голосов» на ультракоротких частотах, но и некоторыми знаковыми текстами, прогремевшими уже в годы перестройки.

Одним из них стала статья философа и публициста Игоря Клямкина 1987 года «Какая улица ведет к храму?», напечатанная в журнале «Новый мир». Эта публикация резко отличалась от казавшегося многим — в частности, мне и другим ленинградским студентам-историкам — уже тогда фальшивым горбачевско-перестроечного мейнстрима с его мантрами о «социализме с человеческим лицом» и «хорошем Ленине — плохом Сталине». Из текста Клямкина же следовало, что корни советского тоталитаризма — не в «сталинизме», а в вековых коллективистских традициях русского народа. И что единственная «дорога к храму», т. е. к демократии (правда, это не говорилось напрямую, но угадывалось «между строк») — это полный отказ от социалистической риторики и полноценный переход на западные, т. е. де-факто либеральные рельсы. С признанием частной собственности, многопартийности и т. д.

Но вот прошло более 30 лет, в стране есть уже вроде и частная собственность, и многопартийность — а к храму либеральной демократии Россия не только не пришла, но, похоже, уверенно движется в прямо противоположном направлении. Почему же анонсированная «дорога к храму» так никуда и не привела? Что в новейшей российской истории «пошло не так»?

Об этом мы решили расспросить самого Игоря Моисеевича Клямкина, ныне руководящего работой фонда «Либеральная миссия».

 

­­­Виновен ли Сталин перед советской системой?

 

— Готовясь к этой беседе, специально просмотрел ту статью. Там, скорее, не анонс «дороги к храму» и не прогноз успешного достижения цели. Там об условиях продвижения к ней. И еще о беспрецедентности этой задачи в масштабе всей российской истории. Тем не менее, приятно удивлен тем, что в те годы статья кем-то на берегах Невы была воспринята как либеральная альтернатива советской власти. В Москве (да и не только в Москве) она воспринималась совсем иначе: не как либеральный манифест, а – как тогда выражались – как «первое интеллигентское оправдание сталинизма».

 

— Но ведь в статье просто говорилось о том, что большевизм является продолжением «общинной» русской традиции, которая всегда игнорировала личность, ставила коллектив выше человека, «мы» выше «я». Где здесь «оправдание сталинизма»? Это была просто констатация исторического факта.

— Да, и, помимо этого, там было еще и сомнение в том, что на рубеже 1920-30-х годов в Советском Союзе существовала реальная альтернатива сталинизму – бухаринская либо какая-то иная, но тоже социалистическая. Это сомнение в перестроечной атмосфере табуировалось и отторгалось категорически. Потому что, если альтернативы не было, то тогда что? Тогда сталинизм – не аномалия, а чуть ли не норма?

Помню, Юрий Карякин позвонил мне сразу после выхода статьи: «Будь последователен. Если альтернативы не было, то нет и вины Сталина – ни исторической, ни любой иной». Я ответил, что его персональная вина перед жертвами советской системы за ее злодеяния и личный вклад в них с него тем самым не снимается. А его вины перед самой этой системой и в самом деле не вижу, он действовал в ее логике, заданной в 1917 году. Логике, в которой не было правовых и моральных ограничений, в которой понятие о человечности из текущей политики исключалось и переносилось в отдаленное будущее. В утверждении же этой системы виновны и те, кто ее непосредственно создавал, и те прежние «верхи», которые подвели страну к состоянию 1917 года, и те «низы», которые даже в сталинские времена воспринимали систему как воплощение народных чаяний. Если же виновных так много, то и вопрос о том, «кто виноват» в происшедшем, следует, быть может, упреждать вопросом о том, почему так много виновных?

Но в 1987-м, когда вышла статья, мало чей слух был к этому восприимчив. Это проявилось уже на стадии ее прохождении через редколлегию «Нового мира», с которой главный редактор Сергей Павлович Залыгин счел нужным предварительно посоветоваться. Против публикации категорически выступил Дмитрий Сергеевич Лихачев («шайка параноиков захватила власть, а автор ищет в этом какую-то логику»), а Игорь Дедков допускал ее возможность только при условии изъятия из текста всех рассуждений о «народных корнях» сталинизма….

                  

— Но Залыгин всё же решился опубликовать?

— Попросил убрать некоторые слова, что я сделал, а публикацию сопроводил примечанием, что редакция намерена обсуждать проблемы советской истории с разных точек зрения.

 

— И реакция на публикацию была в целом негативной?

— За редкими исключениями – да, негативной. А с таким восприятием, как ваше и ваших друзей, мне тогда вообще сталкиваться не приходилось. При этом неприятие сочеталось с повышенным интересом. Статью читали, о ней писали, были публичные обсуждения чуть ли не во всех ведущих научных институтах и вузах Москвы, были встречи с читателями и в Ленинграде. Но обвинение в «реабилитации Сталина», которое я в самом конце 1987 года услышал на первой же такой встрече в Центральном доме литераторов, звучало везде. Помню выступления в ЦДЛ уже упоминавшегося публициста Юрия Карякина, писателей Бориса Можаева и Алеся Адамовича, к голосам которых тогда прислушивались. Говорили, что альтернатива сталинизму, безусловно, существовала, ею был ленинский НЭП, Сталиным свернутый, а утверждать, что ее не существовало, значит уклоняться от Ленина в сторону тирана-генсека.

Недавно в США вышла монография профессора Стивена Коткина (первые два тома из трех) о Сталине. И там много и обстоятельно написано о том, что НЭП для советской системы, изначально ориентированной на огосударствление экономики и однопартийную диктатуру, был инороден, при его сохранении эта система не выжила бы. Книга широко обсуждалась на самых разных площадках, события конца 20-х – начала 30-х годов оказались едва ли не в центре дискуссий, но, насколько могу судить по видеотрансляциям, никому не пришло в голову винить профессора в «реабилитации Сталина» и оправдании его варварской коллективизации. Притом, что и персональной альтернативы ему, о чем многие спрашивали, годной для сохранения и упрочения коммунистической системы, Коткин, в отличие от наших перестроечных авторов и их почитателей, в послеленинском большевистском руководстве не обнаруживал.

Понятно, тридцать с лишним лет назад мысль о том, что Сталин – продукт советского социалистического проекта, и что персонификация этого проекта самым кровожадным из большевистских вождей была не случайной, не формулировалась мной так внятно. И к выводу, в статье пунктирно предъявленному, что пришло время подвести историческую черту под самим этим проектом, я к началу Перестройки только подходил, но окончательно с этим выводом тогда еще даже сам не сросся…

 

— Но именно этот вывод из вашей статьи и вычитывался. И мне не понятно, почему ваши критики не увидели в ней того, что увидели мы – обычные ленинградские студенты (не все, конечно)? А именно, переход от рутинной социалистической системы фраз – к новому, либеральному политическому языку.

— Возможно, потому, что над вами не довлела уже идея «социализма с человеческим лицом», довлевшая над поколением интеллигентов-шестидесятников и бывшая стержневой для Горбачева и его команды. В рамках этой идейной парадигмы Сталин должен был быть объявлен исторической случайностью, не имевшей отношения ни к гуманистической природе социализма, ни к целям Октябрьской революции. Поэтому Сталину и сталинизму «не могло не быть альтернативы». И поэтому любые сомнения на сей счет в таком сознании были табуированы.

Это, кстати, очень любопытный феномен – конструирование альтернативного прошлого. В перестройку искали и находили задним числом альтернативу Сталину, потом – большевистскому октябрьскому перевороту, что в очередной раз проявилось недавно в преддверии его столетней годовщины. Казалось бы, совершенно бессмысленное занятие: нельзя рационально доказать, что ход прошлых событий мог быть иным, чем был, как нельзя доказать и обратное, что иным быть не мог. Тем не менее, поиск альтернатив уже свершившемуся продолжается.

 

— Почему?

— Наверное, потому, что критическая мысль в России то и дело вязнет в неподатливости отторгаемого настоящего, в его гнетущей безальтернативности. Именно отсюда, сдается мне, этот умственный соблазн: конструировать возможность иного хода и исхода событий в 1917, 1929 или каком-то ином «роковом» году. Мол, будь иначе тогда, иначе было бы и сейчас. Своего рода компенсаторика интеллектуального бессилия перед тем, что есть здесь и теперь.

 

Перестроить социализм было нельзя

 

— Не в этом ли бессилии – и драма перестройки, симптомы чего к моменту выхода вашей статьи уже ощущались?

— Драма перестройки, мне кажется, в том, что перестраивалось изжитое, которое перестроить было нельзя. Люди же, ее осуществлявшие, этого не знали и знать не могли. Да и публично признать социализм изжитым было невозможно, даже если бы Горбачев так считал.

К слову, инерционная социалистическая фразеология присутствовала и в моем тексте, хотя он и не был нагружен надоевшими Вам уже тогда официальными перестроечными смыслами – о «возвращении к ленинским нормам», необратимости «социалистического выбора», о «социалистическом рынке» или «социалистическом плюрализме» в статье и в самом деле ничего не было.

 

— То есть слово «перестройка», использовавшееся вами в вашем тексте, не предполагало демонтажа социализма?

— Я использовал его как термин, которому еще только предстоит обнаружить свой исторический смысл. Оно же не помешало вам воспринять текст так, как восприняли. Возможно, потому, что в нем была и констатация, что мы живем в эпоху, когда прежние методы развития – досоветские и советские – полностью исчерпаны, а новых не появляется.

Ведь перестройка замышлялась и инициировалась Горбачевым именно ради этого. Главное, о чем тогда говорили, – о преодолении «застоя». О нарастающем катастрофическом отставании от Запада – не только в потребительских стандартах, но и в науке и технологиях. Было понимание, что петровско-сталинские способы гонки за мировыми лидерами больше не воспроизводимы, а других не было. И почти сразу после запуска Перестройки стало очевидным, что изобрести их не получается и у Горбачева, и что провозглашенное им «ускорение» так и остается пустым звуком.

На это я и отреагировал, написав, что предстоит или смена всей системы производительных мотиваций, или ничего не получится.

 

— Именно это мы и прочитали как намёк на то, что надо полностью перейти на западный – либерально-индивидуалистический путь развития…

— Раз прочитали, значит, очень хотели что-то такое прочитать. А другие так не прочитали, потому что про «западный либерально-индивидуалистический путь» у меня ничего не было. Тогда понятия «либерализм» и «либеральная демократия» не были еще в ходу. В ходу были дилеммы «социализм-капитализм», «диктатура-демократия», и их мне было достаточно. При этом я исходил из того, что раз западный капитализм резко и необратимо уходит в отрыв благодаря более эффективной мотивации развития, социализму недоступной, то социализму предстоит превратиться в капитализм. Однако прямо я об этом в статье все же не писал.

 

— Самоцензура?

— Да нет, хотя и не уверен, что в то время Залыгин такое бы пропустил. Наверное, сильно удивитесь, но меня сдерживало ощущение интеллектуальной ответственности.

 

— То есть?

— Невозможно было представить, чтобы в стране, семь десятилетий внушавшей себе и миру, что она – авангард человечества, оставившая капитализм позади, вдруг вышел бы на трибуну тот же Горбачев и объявил, что бывшее «позади» (капитализм) – теперь «впереди». Что в стране, где нет буржуазии,   давно победившей социалистической революции теперь предстоит перерасти в революцию буржуазную. Напомню, что это был 1987-й. Падение Берлинской стены и цивилизационный разворот Восточной Европы случатся только через два года, а реформы Дэн Сяопина осуществлялись под флагом «социализма с китайской спецификой». Я просто не представлял себе, как именно в Советском Союзе может произойти переход к капитализму, а потому словесному радикализму предпочел словесное сдерживание.

 

«Мой прогноз сбылся лишь наполовину»

 

— Реакция на статью про «дорогу к храму» — это ведь не единственный пример недопонимания российской прогрессивной общественностью ваших текстов. В 1987-м Вам приписали «реабилитацию Сталина», в 1989-м обличали как недруга демократии и приверженца «железной руки», а сегодня приходится читать, что именно Вы еще тридцать с лишним лет назад «накликали» Путина – об этом весьма эмоционально пишут, например, Андрей Илларионов и Андрей Колесников…

— С Андреем Николаевичем Илларионовым я полемизировал   (http://www.site101.mir915bcf08b.comcb.info/material.php?id=5B635E4E2CA70&section_id=546EE4536F0AC ) . А с Колесниковым уже не стал, дабы не повторять одно и то же. Да и снисходительно-высокомерная манера его критики, выстроенной на противопоставлении здравого смысла интервьюера-демократа – невнятице реакционных ученых политологов, не располагала к дискуссии…

      

— И все же, почему тогда, в 1989-м, вас обвинили в одобрении авторитаризма? Напомню читателям, что речь идет о нашумевшем интервью политологов Игоря Клямкина и Андраника Миграняна журналисту Георгию Целмсу, опубликованном в «Литературной газете» в августе 1989 года под заголовком «Нужна ли “железная рука”?»

— Люди, которые и в наши дни все еще вспоминают недобрым словом ту публикацию, просто не в теме. Она действительно «нашумела» в стране и мире – даже New York Times ее перепечатала. И мне почти сразу пришлось объясняться. В том смысле, что моя позиция в интервью была представлена неточно, что при редактировании она из прогнозной, каковой была, превратилась в призывно-рекомендательную – каковой была только у Миграняна.

Например, в февральском номере журнала «Журналист» за 1990 год я пояснил, что утверждение, содержавшееся уже в первом вопросе корреспондента: «Вы последовательно высказываетесь за усиление личной власти лидера государства в момент перестройки», адресованное нам обоим, предопределяло смещение акцентов. Объяснял, что на самом деле я никогда и нигде так не высказывался.

Кто настроен был услышать, услышал уже тогда. А кто не был, не слышит и сегодня.

 

— То есть, разница между вами и Миграняном была в том, что он призывал Горбачева превратиться в нечто вроде сегодняшнего Путина (тогда чаще в этом контексте упоминался авторитарный чилийский реформатор Пиночет), а вы не призывали, но просто прогнозировали, что к этому приведет ход событий. Так?

— Да, предполагал такую возможность, но не в том виде, в каком она годы спустя была реализована Путиным. После его прихода в Кремль меня иронически поздравляли: радуйся, мол, сбылся твой прогноз. Однако он подтвердился разве что наполовину. Я ведь имел в виду авторитаризм как политический инструмент экономической модернизации, а получился авторитаризм без модернизационного потенциала, авторитаризм выживания.

А Андраник Мовсесович Мигранян – да, нашел в Путине то, что ждал, но не дождался от Горбачева. Потом сам Горбачев в мемуарах расскажет, что такого рода ожидания были напрасными: ту публикацию в «Литературной газете» он, по его словам, воспринял, как призыв вернуться к тому, от чего страну уводил.

 

— Но почему вы решили бросить в демократическое половодье 1989 года прогноз, «оскорбивший» демократический слух?

— Поскольку только что завершившийся Первый Съезд народных депутатов, это половодье институционально представлявший, не оставлял сомнений: назревшее преобразование советской экономики в рыночно-капиталистическую этот полновластный съезд заблокирует. И если к лету 1989 года стало ясно, что ни либерализация коммунистической системы, ни ее последующая дозированная демократизация не открывают перспектив превращения командно-плановой экономики в рыночную, то что из этого следовало?

Мировой опыт авторитарных модернизаций наводил на мысль, что без жесткого лидерства не обойдется и в СССР. Что подтвердилось потом и реальным ходом событий – Горбачев после долгих колебаний пошел, в конце концов, на учреждение президентского правления, а затем запросил себе (и получил) дополнительные полномочия. Но это ничего ему не дало, так как и время было упущено, и на выборы президента населением он не решился, а легитимность, полученная от консервативного большинства Съезда народных депутатов, не освобождала его от зависимости от них. Однако в августе 1989-го все это было еще впереди, а текущая ситуация, в которой горбачевская демократизация не обнаруживала политического потенциала для экономического реформаторства, рисовала перед мысленным взором предстоящую модернизацию авторитарную.

Почему я решил этим прогнозом поделиться? Потому что полагал, что знание о том, как могут развиваться события (даже предположительное), полезно для обдумывания индивидуальных и коллективных поведенческих стратегий, каких бы кто ценностей и убеждений ни придерживался.

 

— Вы соотносили как-то этот прогноз с ценностями и убеждениями собственными и таких людей, как вы?

— Так ради этого же его и предъявил! Что делать тем, кто считал себя тогда демократами, в случае авторитарной модернизации? В том случае, если капитализм начнет утверждаться в стране без демократии?

Об этом я много говорил в интервью, и, хотя почти все это в опубликованный текст не попало, но какие-то следы все же остались. Остался вопрос интервьюера о том, как относиться демократам к авторитарному повороту, и мой эмоциональный ответ: «Проблема серьезная. Что делать в таких условиях мне, человеку демократических убеждений? Слиться с таким режимом? Но я не хочу с ним сливаться. Я не хочу сливаться с любым диктатором, даже если он станет таковым во благо демократии».

Вот об этой возможной проблеме я и предлагал упреждающе подумать, на ней акцентировал потом внимание и в ходе развернувшейся дискуссии. Но тогдашним критикам это было неинтересно, их слух на это не был настроен. Как и у сегодняшних.

 

К осени 1993-го выбора в пользу либеральной демократии уже не оставалось

 

— Горбачевская демократизация дорогу для капитализма не открыла, авторитарный прорыв к капитализму в СССР также не свершился. Однако в 1993 году ваш прогноз подтвердился в ставшей независимым государством Российской Федерации: президент Ельцин разогнал демократически выбранные представительные учреждения – Съезд народных депутатов и Верховный совет, «мешавшие» ему проводить рыночные реформы. Проблема нравственного выбора для людей, считавших себя демократами, о которой Вы предупреждали в 1989-м, из гипотетической превратилась в реальную. Как решали ее приверженцы демократии? Как решали ее для себя вы сами?

— За день до кровавой развязки тех событий, З октября 1993 года мы с Георгием Сатаровым (он не был еще тогда помощником Ельцина) выступали основными докладчиками на собрании «Московской трибуны» – был такой клуб столичной интеллигенции. Заранее не договариваясь, отстаивали одну и ту же позицию: выход из политического кризиса – в проведении досрочных президентских и парламентских выборов. И остались в подавляющем меньшинстве.

Помню страстное выступление Мариэтты Омаровны Чудаковой, призвавшей собравшихся поддержать Ельцина, а его призвавшей к решительным действиям.

А потом Юрий Александрович Левада зачитал резолюцию с теми же призывами, поддержанную почти всеми при нескольких воздержавшихся.

Таков был тогда выбор преобладающей части либеральной интеллигенции.

Я это не к тому, что она была неправа. Наши с Сатаровым упования на выход из конфликта через досрочные выборы были в той атмосфере политически иллюзорными. Да, я опасался силовой победы любой из сторон, полагая, что это приведет к монополизации власти победителем – и принятие потом авторитарной ельцинской Конституции это подтвердило.

Однако к осени 1993 года выбора в пользу либеральной демократии уже не оставалось: то была финальная схватка в борьбе именно за политическую монополию, исключавшая компромисс. И политический выбор мог быть только в поддержку одной из сторон с пожеланием ей победы. Люди, числившие себя либералами и демократами, консервативному депутатскому корпусу предпочли тогда Ельцина, в послужном списке которого к тому времени были одоление коммунистического режима и запуск рыночных реформ.

 

— Но почему при Горбачеве вы просто прогнозировали его авторитарное лидерство, предусматривая для себя в этом случае оппозиционность ему, а при Ельцине в типологически сходной ситуации (президент реформатор vs парламент-консерватор) все же отошли от жанра прогнозов и потребовали его досрочной отставки?

— Предполагать в 1989 году, что авторитарный поворот Горбачева, случись он, будет сопровождаться разгоном депутатов и вооруженным конфликтом, не было оснований. И в каких действиях этот поворот будет проявляться, ничего конкретного сказать было нельзя. Поэтому и высказывался только об общем отношении к этой гипотетической будущей ситуации и линии поведения в ней.

А в случае с Ельциным речь шла о происходившем здесь и сейчас и о политическом упреждении грозящего кровопролития. И не о досрочной отставке я тогда говорил, а о досрочных выборах президента и депутатов, дабы избежать силового разрешения конфликта. Ельцин мог участвовать в выборах, в отставку до них не уходя. Он, кстати, и собирался, открыто заявлял об этом, но потом отказался, сославшись на усталость от бесконечных политических противоборств…

 

РФ изначально шла от социализма – к путинизму

 

— Самое время спросить: почему по итогам перестройки и прихода власти президента Ельцина вместо «дороги к храму» нарисовалась дорога в новую «тюрьму»? Кто, что и когда сделал не так?

— Если оказались не там, куда хотели попасть, надо оглянуться и посмотреть, куда шли изначально. Был ли в СССР или в посткоммунистической России либерально-демократический проект, предлагался ли он?

 

— То есть, изначально шли от социализма к путинизму?

— Наверное, можно и так сказать. Но шли не прямо, а зигзагами и через цепочку самообманов. И началось с того, что обманулись насчет соединимости советского социализма с дозированной демократией и переходом посредством этой демократии к рыночной экономике. В известном смысле повторилось то, что уже один раз произошло. Императорское самодержавие, как и советское, тоже ведь сломалось на дозированной демократизации. Спустя семь десятилетий сходный маршрут выбрал Михаил Сергеевич Горбачев.

Понимал ли я сам, что Горбачев, демонтируя коммунистическую форму самодержавия, расчищает дорогу не к «социализму с человеческим лицом», а к самодержавию чекистскому? Увы. Мысль о том, что российскому самодержавию написано на роду воспроизводиться посредством смены его исторических форм, а каждой новой форме утверждаться в результате вынужденной демократизации формы прежней, осенила меня много позже – благодаря Путину.

Однако решающий вклад в процесс этого обновления внес не Путин, а Ельцин.

Дело в том, что обновление российского самодержавия не могло произойти в масштабах советской империи – без вычленения из нее Российской Федерации, которое произошло при Ельцине и во многом благодаря ему. Обновления не могло быть без окончательного устранения партийной монополии на власть и демонтажа советской системы, а это тоже Ельцин. Обновления не могло быть без преобразования советской плановой экономики в рыночную, и эта не решенная Горбачевым задача досталась Ельцину, вынужденному ее решать. Наконец, обновления самодержавной формы не могло быть без институционализации в ней фигуры «самодержца»политическая монополия которого стала определяться конституционными полномочиями, а легитимность – голосованием населения. И это все тоже произошло при Ельцине, в 1991-1993 годах.

 

— Но если обновление самодержавия произошло еще при Ельцине, почему вы осознали это только при Путине?

— О «выборном самодержавии» я стал писать еще в 90-е годы. Но в исполнении Ельцина это все же был конституционно оформленный авторитаризм в отсутствие авторитарного порядка. Самодержавные полномочия сами по себе еще не позволяли президенту подчинить себе избираемых населением парламентариев, президентов национальных республик и губернаторов, как и обуздать независимые СМИ, а его персональная электоральная легитимность, как вскоре выявилось, оказалась хрупкой и тяготеющей к обнулению. Поэтому оставался соблазн считать историческое движение не завершенным и воспринимать происходившее не финальной точкой, а сохраняющейся исторической развилкой. Точка была поставлена Путиным.

 

— Путиным – или при Путине? Что именно, какие решения или какие процессы позволили поставить эту точку?

— Приход Путина в Кремль был предварен штурмом Грозного, осуществленного под руководством того же Путина в качестве премьер-министра. Благодаря этому, наряду с конституционно-выборной легитимностью, обнаружившей свою неустойчивость и ненадежность, Путин получил легитимность дополнительную – чисто силовую, актуализировав в массовом сознании военно-имперско-державную традицию. И в последующие годы он постоянно напоминал о своей преемственной связи с ней…

 

— Но почему все пошло так, а не иначе? Дело в каких-то фатально «неверных решениях», вроде неготовности Горбачева авторитарно «провозгласить капитализм» или двух Чеченских войн? Или же просто повторилась до известной степени история со Сталиным: обновленная самодержавная система просто стихийно выбрала или, лучше сказать. «нащупала» себе обновленного самодержца?

— Полагаю, что второе ближе к истине. Если запускаются перемены, колеблющие системные устои, неизбежно начинается политическое противоборство интересов, ценностей, воль и страстей, оно обретает собственную самодовлеющую логику, и только в ее ходе обнаруживает себя доминирующая тенденция – либо на восстановление старого порядка, либо на обновление его формы, либо на смену порядком альтернативным. В России равнодействующей сил, стихийно определившейся в этом противоборстве, стала не либеральная альтернатива самодержавию. Такой равнодействующей стала именно   смена его формы, востребовавшей и адекватного себе персонификатора.

А теперь зададимся вопросом: могло ли быть иначе, если внятного запроса на либеральную демократию ни в СССР, ни в постсоветской России не появилось даже как идеи? Отдельные фрагменты этой идеи – экономические либо политические – в разное время могли оказываться в фокусе противоборства, но всегда в одном флаконе с такими идеями, которые с либеральной демократией не соотносились. Поэтому вместо правового государства альтернативой самодержавию, как и в 1917-м, стало все то же, хотя и преобразованное на новый лад, самодержавие.

 

Ради чего обличать Путина?

 

— Не возникает ли у вас ощущения, что в ваших ответах на мои вопросы просматривается набросок статьи под названием «Какая улица НЕ ведет к храму»?

— Пока не спросили, не возникала.

 

— Но ведь вы сами по сути признаете, что постсоветская улица к либеральному «храму» не только не вела изначально, но и все дальше уводит от него в сторону, что ничего иного, кроме самодержавия, в России не могло быть не только в начале, но и в конце ХХ века, как не может быть и впредь. Но в чем тогда смысл существования такой организации, как фонд «Либеральная миссия», который Вы возглавляете?

— Сначала, если позволите, встречный вопрос. Полагая, что Россия обречена на самодержавие, вы постоянно ругаете Путина. Но вы же не считаете, что на месте самодержца можно вести себя так, как жестко предписывается политическим лидерам либеральных демократий?

 

— Не считаю.

— Почему же вы тогда против него?

 

— Чтобы внутренне сохранить себя.

— Понятная и близкая мне мотивация. Но для меня «сохранить себя» – это не только критически дистанцироваться от того, что мне не импонирует, но и высказываться о том, что представляется в перспективе должным и правильным. Каков бы ни был в данный момент ветер истории – попутный или встречный. К тому же не такое уж оно, представление это, беспочвенное.

В России, по данным опросов, 15-17 процентов жителей в той или иной степени идентифицируют себя с либерализмом. И еще примерно столько же считают своей ценностью индивидуальную свободу во всем, что касается их частной жизни, при ее равной для всех защищенности правом. Им может быть в тягость идея гражданского участия в общих делах – добровольного и сознательного, как в античных республиках, или добровольно-принудительного, как в «республиках» тоталитарных – но либерализм ведь ничего такого и не предполагает, он не требует даже участия в выборах.

И еще нелишне помнить, что восприятие в России либерализма во многом производно от опыта 1990-х годов, т.е. ассоциируется с «властью либералов», либерализм которых не мог не отличаться по разным причинам от аутентичного либерализма европейского. Последний же, в свою очередь, понимается обычно в двух смыслах – узком и широком.

Есть либерализм как конкретная партийно-идеологическая программа с набором определенных ценностей и приоритетов, отличающих его, скажем, от консерватизма или социал-демократии. И есть либерализм как идеология равноправного мирного сосуществования и политического соперничества разных идеологий. В первом его понимании он не может претендовать в России на доминирование. Но он вполне мог бы претендовать на роль влиятельной парламентской оппозиции или младшего партнера в коалиции, будь в стране либерализм во втором понимании, будь в ней свободная политическая конкуренция.

 

— Всё это, полагаю, можно было себе говорить 20 лет назад, когда создавалась «Либеральная миссия». Но с тех пор произошла полноценная реставрация традиционного российского самодержавия. Никаких перспектив для появления коалиции, в которой хотя бы младшим партнером или оппозиционном думским меньшинством могла быть стать «либеральная секта», не просматривается…

— Я говорю не об   этих конкретных перспективах, а об условиях их появления. Или, точнее, о возможных перспективах возникновения самих таких условий. Говорю о либерализме именно в широком, а не в узком смысле. И ни мне, ни вам и никому не дано знать, когда и как отзовутся наши слова. И отзовутся ли вообще. Но если слова, которые считаешь важными, не произносить, не отзовутся уж точно. Никогда и никак.

Шансов заведомо нет только у идей, сторонники которых под диктатом настоящего добровольно признают свое полное и окончательное историческое банкротство. А ведь даже в том самодержавном настоящем, в котором мы существуем, есть нечто большее, чем просто преемственность с прошлыми диктатурами.

В вашем ракурсе российское настоящее – восстановленное «традиционное российское самодержавие». А в моем – новая форма этого самодержавия, причем существенно отличающаяся и от царской, и от советской. В чем это отличие? В эклектическом соединении самовластья со всеми без исключения атрибутами либеральной демократии. Оно узаконивает себя конституционными нормами, которые одновременно узаконивают и права человека (и уже без оговорок, некогда вписывавшихся в конституции советские), и выборность самодержцев населением, и парламентаризм, тоже выборный, и разделение власти на самостоятельные ветви, и равенство политических идеологий в политической конкуренции.

 

— Но это же – фикции. Какой смысл о них говорить? Все это лишь подтверждает укорененность и безальтернативность самодержавия, которое может заставить служить себе любые внешние для него государственно-правовые формы.

— Да, перед нами – фальсификат правового государства. Но может ли это безальтернативное самодержавие обойтись без скрещивания с альтернативными ему чужими нормами? А если не может, то так ли уж гарантировано ему их вечное обуздание и поддержание в фиктивном состоянии?

Мы ведь могли уже наблюдать, как Путин вынужден выдавливать этот впущенный внутрь системы инородный либерализм не только риторикой о его смерти в глобальном масштабе, но и коррекцией прежних фикций фикциями дополнительными посредством правки Основного закона. И разве не резонно спросить: насколько долговременно устойчива она, эта новая форма самодержавия?

 

— Но вы же сами рассказывали, как после кризисов и обвалов самодержавия через временные либерализации и демократизации ничего, кроме обновленного самодержавия, в итоге в прошлом не рождалось. Так почему же теперь вдруг должна будет народиться либеральная демократия?

— Демонтаж сложившейся формы самодержавия, если он случится, не будет, как прежде, связан с созданием «с нуля» каких-то либерально-демократических институций. Просто потому, что все эти институции в деформированном виде уже внутри этой формы. И ничего иного, помимо возвращения им институциональной субъектности, при демонтаже не понадобится.

А значит, может быть и шанс на утверждение либерального по своей природе политического порядка, основанного на мирном сосуществовании и свободной конкуренции разных идеологий под защитой права. Но для этого нужен консенсус всех политических сил и групп населения, желающих перемен. Идее права, в обществе корней до сих пор не пустившей и в ее соотнесенности с повседневными жизненными интересами не осознанной, предстоит потеснить на время все идеологии и самой стать своего рода метаидеологией. В таком противодействии умонастроению, согласно которому в России власть над правом, и это есть хорошо, ибо иного не дано (цитирую А.Дугина), равно как и умонастроению, что это есть плохо, но иного опять же не дано, видит свое место и «Либеральная миссия».

Да, гарантий при этом никаких нет, сложности и ограничения можно предвидеть. Не было еще в мире прецедентов, чтобы защищенный правом политико-идеологический плюрализм утверждался в бывшем ядре тоталитарной военной империи с ядерным оружием и державными амбициями, да к тому же с культурно неоднородным населением и конфликтующими идентичностями. И потому такое представить трудно. Но не легче представить себе и развитие России при любом другом маршруте. Все другие маршруты уже проверены. Поэтому желательно, чтобы люди, где бы они ни жили – в Москве, Санкт-Петербурге, Владивостоке, Казани или Грозном – ясно сознавали, какой выбор им рано или поздно предстоит сделать. Не осознают – снова увидим политические войны за монопольную власть, каковые наблюдали последние десятилетия, с тем же или худшим исходом.

 

 

Менталитеты

 

О методе «старшего брата» или О смысле того, что на Донбассе (26 февраля)

Чтобы не забыть: «Принуждение силой к братским отношениям – единственный метод, исторически доказавший эффективность на украинском направлении. Не думаю, что будет изобретен какой-то другой» (В.Сурков, 26 февраля 2020 года, выделено мной)[52].

 

О царях и работниках (19 марта)

Путин не согласился с теми, кто называет его царем. Сказал, что, в отличие от царей, не царствует и приказывает, а каждодневно работает[53]. Других отличий не назвал. Узнай об этом, многие цари, скорее всего, оскорбились бы восприятием их, как приказывающих бездельников. Но они не узнают.

 

О времени и о себе (22 марта)

Против постправды спасительно только постдоверие.

 

О чрезвычайщине в быту (8 апреля)

Глобальный вирус тестирует цивилизационное качество не только в правительственных кабинентах, больницах и действиях правоохранителей. Он тестирует это качество и предельным сужением зоны коммуникации до кровнородственной, тестирует принудительной долговременной изоляцией в квартирах и семьях. Оставшаяся без приложения энергия будет искать выход, и никому заранее не известно, где его найдет. Тревожно не только за больных и могущих заболеть, но и за тех, кого болезнь обойдет стороной. На человечность испытываются не только государственные институты, но и люди – чрезвычайщиной в быту. И больше всего тревожно за цивилизацию, которая считает себя самой продвинутой по части духовности, душевности и прочих замечательных особенностей[54].

 

О пандемии и двух культурах (12 мая)

Смотрел разные материалы о том, как Китай успешно расправлялся с им же запущенным вирусом. Наводят на мысль, что культура, в которой нет понятия об индивидуальной свободе и ее самоценности, лучше приспособлена для противостояния таким катаклизмам. Она не чувствительна к жесткому контролю за поведением каждого, обеспечиваемому современными технологиями, и к таким акциям, как изоляция целых кварталов после обнаружения хотя бы в одном из домов одного зараженного. Это вызов культуре, преимущество которой в продуцировании инноваций, но оказывающейся уязвимой перед гибельными для жизни природными стихиями. О России пока воздержусь, ибо она вне обеих культур.

 

О бес-порядке (23 мая)

Порядок, конечно, лучше хаоса, когда все против всех. Но порядок бывает разный. Бывает по приказу. Бывает по закону — с правами людей и по закону — с бесправием людей. И еще бывает бес-порядок, когда есть все – и приказы, и законы, и права, и все от лукавого. Который тоже может восприниматься нормой.

 

О межвременье и о себе (7 июня)

Спрашивают коллеги, почему почти не пишу. Потому что вижу много общемировых симптомов ранее не бывшего, но о чем они сигналят, о каких тенденциях и каком ином, мысли не имею. А от соблазна мыслезамещений в конкурсах гаданий, страшилок и упований стараюсь удерживаться.

 

О новом стиле политической коммуникации (3 сентября)

 Что-то существенно новое привносится в мировую публичную политику лидерами союзного государства. Президент Беларуси со ссылкой на свои спецслужбы докладывает под камеру главе правительства России о том, что отравленный в России оппозиционный политик отравлен не был, а глава правительства России отвечает на это безмолвием[55]. Ни удивления, ни интереса, ни благодарности. Слушает и молчит. Такое вот двустороннее новаторство.

 

О доверии государству (22 октября)

 Президент Путин сказал, что, говоря «условно», «устроено…государство может быть как угодно», и что (это безусловно) «не имеет значения, как называется политический строй»[56]. Государство сильно и людям в нем хорошо, когда они ему доверяют; главное, чтобы «государство и общество находились в гармонии»[57]. Думаю вот, как это соотносится с разными государствами, и как их по этому критерию оценивать. Северная Корея, наверное, пойдет в плюс, а Лукашенко уже из плюса перешел в минус, и это, быть может, ему намек.

И еще вспомнил старых русских мыслителей, которые полагали, что не сила, а слабость российского государства в том, что людям безразлично, как оно устроено, а потому и нет у них за него ответственности.   Без чего нет и понятия о государстве, а есть только понятие о власти и властевладельцах, доверие к которым изменчиво и властям не всегда подвластно. И если устойчивость политико-административной системы, ее способность обеспечивать социальный порядок и общественную динамику зависит только от доверия к ней и ее персонификаторам, а не от ее институционального устройства,   то при падении этого доверия его   приходится предписывать насилием и страхом. Что систему разлагает и рано или поздно   обрушивает.

Но российскому президенту слушать такое смешно. Такой, как в России, «гармонии государства и общества» он, похоже, нигде больше не видит, а считающим лучшими другие системы говорит, что обеспокоен только тем, чтобы «не простудиться на ваших похоронах»[58]. Верит в доверие к себе и, не исключено, и к государственному устройству, которое недавно счел все же полезным существенно изменить. Интересно, кстати, считает ли Путин голосование за его конституционные поправки проявлением озабоченности устройством государства или свидетельством доверия   этому государству при равнодушии к его устройству? Или вообще об этом не думает?

 

 

 

[1] 15 января 2020 г. в послании Федеральному собранию президент В.Путин предложил внести поправки в российскую Конституцию. В тот же день ушло в отставку правительство Д.Медведева.

[2] Поправки, предложенные Путиным, предусматривали наделение главы правительства правом выдвигать и вносить на рассмотрение Государственной Думы кандидатуры на посты вице-премьеров и министров. Но ими закладывалась не возможность воспроизведения модели «тандема» 2008-2012 гг., как мне поначалу показалось. Этими и другими поправками имитировалось расширение полномочий разных ветвей власти, дабы представить конституционное узаконивание их большей зависимости от президента углублением «разделения властей».

[3] Пионтковский А. Как он собирается всех на****// Эхо Москвы. 2020, 15 января (https://echo.msk.ru/blog/piontkovsky_a/2571523-echo/)

[4] В первые дни после объявления о предстоящей правке Конституции я не исключал еще, что Госсовет создается для будущего «трудоустройства» В.Путина. Этим представлением и были навеяны вопросы, которыми тогда задавался. В узаконенном впоследствии виде Госсовет предстал еще одним управленческим инструментом президентской монополии, монтирующим в президентскую «вертикаль власти» ее разные ветви и уровни.

[5] Встреча с представителями общественности // Президент России. 2020, 4 февраля (http://www.kremlin.ru/events/president/news/62726)

[6] Почти все шло не по плану. Счетная палата оценила работу правительства // Коммерсант. 2020, 6 февраля (https://www.kommersant.ru/doc/4243629)

[7] Вскоре, однако, пришлось признать, что начертанные планы в намеченные сроки не реализуемы в принципе, и в июле Путин объявил о переносе сроков их выполнения с 2024 на 2030 год. См.:Путин отложил срок реализации нацпроектов // Ведомости. 2020, 14 июля (https://www.vedomosti.ru/economics/articles/2020/07/13/834504-prezident-otlozhil-natsproekti)

 

[8] Эрдоган обвинил Москву в нападениях в Идлибе и поставил ультиматум Сирии // РБК. 2020, 12 февраля (https://www.rbc.ru/politics/12/02/2020/5e43ba289a7947a0b20843bc)

[9] Встреча с рабочей группой по подготовке предложений о внесении поправок в Конституцию // Президент России. 2020, 26 февраля (http://www.kremlin.ru/events/president/news/62862)

[10] Так и произошло: на президентских выборах 2018 г. за Путина проголосовали около 70% участвовавших в голосовании, а за поправки в Конституцию – около 78. Голосование проходило с 25 июня по 1 июля по особой процедуре – агитация и финансирование не регулировались, наблюдение было ограничено, широко использовалось досрочное голосование, до того в России на федеральных выборах не применявшееся.

[11] Когда-нибудь, наверное, сведущие люди расскажут, как решался и когда был решен вопрос об «обнулении». Теперь мы знаем только, что «подвешивать» это решение, отодвигая его в будущее, не стали, «обнуление» было внесено в Конституцию и одобрено Конституционным Судом, а «подвешенным» сделали вопрос о том, воспользуется ли Путин возможностью избираться в 2024 году. Так он застраховал себя от участи «хромой утки».

[12] Шахрай С. Политическая конкуренция. По неосторожности // Эхо Москвы. 2020, 4 марта (https://echo.msk.ru/blog/echomsk/2599258-echo/)

[13] 10 марта депутат от «Единой России» В.Терешкова предложила отменить ограничения по числу президентских сроков или предоставить возможность избираться на пост президента В.Путину, «обнулив» число уже проведенных им на этом посту сроков. Предложение об «обнулении», одобренное Путиным, было поддержано Государственной Думой, а потом и Советом Федерации.

 

[14] Заключение Конституционного Суда Российской Федерации // Конституционный Суд Российской Федерации. 2020, 16 марта (http://doc.ksrf.ru/decision/KSRFDecision459904.pdf)

[15] Путин назвал поправки в Конституцию шагом к демократизации общества // RBC.ru. 2020, 14 июня (https://www.rbc.ru/politics/14/06/2020/5ee612c99a79470f8cebec6a?utm_source=yxnews&utm_medium=desktop&utm_referrer=https%3A%2F%2Fyandex.ru%2Fnews)

[16] Путин отметил, что поправки в Конституцию существенно ограничат полномочия президента // Интерфакс. 2020, 14 июня (https://www.znak.com/2020-06-15/zyuganov_otvetil_putinu_nazvavshemu_poziciyu_kprf_po_popravkam_v_konstituciyu_strannoy?fbclid=IwAR33ESKSwM5cM9Cb8DpFlsERN1QUYgA3_ziFGRqRA4ssmMChTocn9AFw9r0)

[17]«Полномочий у президента России больше, чем у царя, фараона и генсека вместе взятых. Это недопустимо!» Зюганов ответил Путину, назвавшему позицию КПРФ по поправкам в Конституцию «странной» // ZNAK. 2020, 15 июня (https://www.znak.com/2020-06-15/zyuganov_otvetil_putinu_nazvavshemu_poziciyu_kprf_po_popravkam_v_konstituciyu_strannoy?fbclid=IwAR33ESKSwM5cM9Cb8DpFlsERN1QUYgA3_ziFGRqRA4ssmMChTocn9AFw9r0)

[18] Текст опубликован под заголовком «Поправки призваны компенсировать уязвимость системы при низкой персональной легитимности главы государства» в сборнике «Новая (не)легитимность. Как проходило и что принесло России переписывание Конституции» (под редакцией Кирилла Рогова). М.: Либеральная миссия. 2020 (http://liberal.ru/files/articles/7625/%D0%A0%D1%9Covaya_(ne)legitimnost.pdf)

 

[19] Президентские выборы 9 августа 2020 г., победителем которых был объявлен А.Лукашенко, прошли с многочисленными нарушениями, им предшествовали аресты политических соперников Лукашенко. Массовые протесты белорусов, считавших победителем выборов оппозиционного кандидата С.Тихановскую, сопровождались жестокими мерами полицейского подавления, вызвавшими возмущение в стране и негативно воспринятыми в мире, где результаты белорусских выборов признали лишь несколько стран, включая Россию.

[20] Вариант вмешательства в конфликт белорусских военных, как самостоятельного субъекта, если в их кругах и рассматривался, то после поддержки А.Лукашенко В.Путиным всерьез рассматриваться уже не мог.

 

[21] Лукашенко: сегодня надо думать не айфонами, телефонами, а мозгами // Белта. 2020, 17 августа (https://www.belta.by/president/view/lukashenko-segodnja-nado-dumat-ne-ajfonami-telefonami-a-mozgami-403105-2020/)

[22] Фрагмент интервью Министра иностранных дел Российской Федерации С.В.Лаврова телеканалу «Россия», Москва, 19 августа 2020 года // Министерство иностранных дел Российской Федерации. 2020, 19 августа (https://www.mid.ru/ru/foreign_policy/news/-/asset_publisher/cKNonkJE02Bw/content/id/4290963)

[23] ЕС не признал выборы в Белоруссии. О чем договорились на саммите лидеры европейских стран // ТАСС. 2020, 19 августа (https://tass.ru/mezhdunarodnaya-panorama/9239247)

[24] Фрагмент интервью Министра иностранных дел Российской Федерации С.В.Лаврова телеканалу «Россия», Москва, 19 августа 2020 года // Министерство иностранных дел Российской Федерации. 2020, 19 августа (https://www.mid.ru/ru/foreign_policy/news/-/asset_publisher/cKNonkJE02Bw/content/id/4290963

[25] Негосударственный представительный орган, созданный в середине августа по инициативе экс-кандидата в президенты С.Тихановской для передачи (трансфера) власти.

[26] Координационный совет призвал власти к диалогу // Sputnik. 2020, 19 августа (https://sputnik.by/politics/20200819/1045508106/Koordinatsionnyy-sovet-prizval-vlasti-k-dialogu.html)

[27] Лукашенко заявил, что первыборов в Белоруссии не будет // ТАСС. 2020, 17 августа (https://tass.ru/mezhdunarodnaya-panorama/9216435)

[28] В интервью телеканалу «Россия» 27 августа 2020 г. В.Путин сказал, что по просьбе президента Беларуси А.Лукашенко сформировал резерв из сотрудников российских правоохранительных органов для помощи властям Беларуси, если ситуация там выйдет из-под контроля. Действия беларуских правоохранителей в ходе массовых уличных протестов В.Путин назвал «достаточно сдержанными». См.: Интервью телеканалу «Россия» // Президент России. 2020, 27 августа (http://www.kremlin.ru/events/president/news/63951)

[29] Путин заявил, что признает легитимность президентских выборов в Белоруссии // ТАСС. 2920, 29 августа (https://tass.ru/politika/9320613)

[30] Встреча состоялась в Сочи 14 сентября 2020 г.

[31] Виктор Бабарико и Мария Колесникова создают партию «Вместе» // YouTube.2020, 1 сентября (https://www.youtube.com/watch?v=5zRWqqXXikg)

 

[32] Лукашенко: «Рано или поздно эту власть возьмут другие, но возьмут по закону, а не под давлением улицы» // Пул Первого. 2020, 10 сентября (https://t.me/pul_1/1524)

[33] Встреча президентов России и Беларуси В.Путина и А.Лукашенко, продолжавшаяся более четырех часов, состоялась в Сочи 14 сентября 2020 г. Заявления президентов перед началом переговоров см.: Встреча Путина и Лукашенко в Сочи – трансляция // РТ. 2020, 14 сентября (https://yandex.ru/efir?reqid=1600622253358913-1701294434790019303300112-production-app-host-man-web-yp-106&stream_id=4c90629206f91015864f2fcfc8bc5b62). Об итогах встречи см.: Песков рассказал об итогах встречи Путина и Лукашенко // Российская газета. 2020, 14 сентября (https://rg.ru/2020/09/14/peskov-rasskazal-ob-itogah-vstrechi-putina-i-lukashenko-v-sochi.html)

[34] Песков сообщил об отводе резерва силовиков РФ от белорусской границы // Российская газета. 2020, 14 сентября (https://rg.ru/2020/09/14/peskov-soobshchil-ob-otvode-rezerva-silovikov-rf-ot-belorusskoj-granicy.html)

[35] Белоруссия закрывает границу с Литвой и Польшей // ТАСС. 2020, 17 сентября (https://tass.ru/mezhdunarodnaya-panorama/9489123?following_ch=6229)

[36] В Белоруссии начались российско-белорусские военные учения // Газета.ru. 2020, 15 сентября (https://www.gazeta.ru/army/news/2020/09/15/14943805.shtml)

[37] Лукашенко запросил у России новые виды вооружений // НТВ. 2020, 16 сентября (https://www.gazeta.ru/army/news/2020/09/15/14943805.shtml)

[38] Глава СВР обвинил США в подготовке протестов в Белоруссии // ТАСС. 2020, 16 сентября (https://tass.ru/politika/9471673)

[39] Инаугурация А.Лукашенко состоялась 23 сентября 2020 г. в присутствии нескольких сотен должностных лиц. Об инаугурации заранее не объявляли, ее, в нарушение закона, не транслировали по телевидению и радио.

[40] Встреча с оппозицией: Лукашенко провел переговоры в СИЗО КГБ // МИР 24. 2020, 10 октября (https://mir24.tv/news/16429735/vstrecha-s-oppoziciei-lukashenko-provel-peregovory-v-sizo-kgb)

[41] Позднее стало известно, что никаких договоренностей в ходе встречи достигнуто не было. См.: Бабарико отверг договоренности на встрече с Лукашенко в СИЗО КГБ // Белновости. 2020, 13 октября (yandex.ru/turbo/belnovosti.by/s/obshchestvo/babariko-otverg-dogovorennosti-na-vstreche-s-lukashenko-v-sizo-kgb).

[42] После этого до конца года о событиях в Беларуси не писал, так как существенно нового там не происходило. Люди по-прежнему выходили на протесты, хотя и в меньшем, чем раньше, количестве, силовики по-прежнему их разгоняли, а Лукашенко ограничивался обещаниями конституционной реформы и завершения после нее своего президентства, но, как правило, не по своей инициативе, а после очередного напоминания Москвы.

[43] Янов А. Интервью по переписке // Фейсбук, 2020, 6 июля (https://www.facebook.com/alexander.yanov.75/posts/10215203031543917?hc_location=ufi)

[44] Там же.

[45] Ответ А.Янова и полемику с ним см.: Фейсбук, 2020, 12 июля (https://www.facebook.com/alexander.yanov.75/posts/10215234062199664?hc_location=ufi)

[46] https://gorod-812.ru/konecz-istorii-ne-nastupil-nastupit-li-konecz-svobody/?fbclid=IwAR3zJHoTw-ibZZk-d4_0vmskYkkaDxUav08N6L8r0CQYv8hY3eYF8z4-LHk

 

[47] Западники и националисты: возможен ли диалог? – М: ОГИ, 2003; Российское государство: вчера, сегодня, завтра. М.: Новое издательство, 2007.

[49] http://liberal.ru/articles/6198

 

[50] http://liberal.ru/reports

[51] Коцюбинский Д. Почему российская улица вместо храма привела к Путину? Интервью президента Фонда «Либеральная миссия» Игоря Клямкина // Новая газета. 2020, 30 декабря (https://novayagazeta.ru/articles/2020/12/30/88576-pochemu-rossiyskaya-ulitsa-vmesto-hrama-privela-k-putinu?fbclid=IwAR3VunVnLfI-r6pzdNqf0QB0mwnTZ0q6Xzvol_d_fQYrhKWR7z_BvD_0iVM)

 

[52] Сурков: мне интересно действовать против реальности // Актуальные комментарии. 2020, 26 февраля (http://actualcomment.ru/surkov-mne-interesno-deystvovat-protiv-realnosti-2002260855.html?fbclid=IwAR2piUOHwTUgyEPSIo-bndCaXgHW13q7ImVGqlQCVtr4-6dyOv5DiJyS3c8)

[53] Путин не согласен с теми, кто называет его царем // ТАСС. 2020, 19 марта (https://tass.ru/obschestvo/8022941)

[54] В начале мая Уполномоченный по правам человека в РФ Т.Москалькова сообщила, о резком увеличении (в 2,5 раза с 10 апреля) случаев домашнего насилия в стране. См.: В России отмечен рост домашнего насилия с 10 апреля в 2,5 раза // РИА НОВОСТИ. 2020, 5 мая (https://ria.ru/20200505/1570971794.html)

 

[55] Речь идет о встрече главы правительства РФ М.Мишустина с президентом Беларуси А.Лукашенко в Минске 3 сентября 2020 г.

[56] Заседание дискуссионного клуба «Валдай» // Президент России. 2020, 22 октября (http://kremlin.ru/events/president/news/64261)

[57] Там же.

[58] Там же.

Поделиться ссылкой: